Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 8, 2014
Алла Михалевич. «Бог Эволюции». СПб. Санкт-Петербургская общественная организация «Союз писателей Санкт-Петербурга». Издательство «Нестор-История». 2013
Алла Михалевич выпустила дерзкую книгу. Скорее
всего, сама она не думала об этом ни одной секунды. Ни о возрождении древнего
жанра научной поэзии. Ни о том, что со времен Рене Гиля
и его последователей таких попыток, кажется, не было. Писала по судьбе биолога
и поэта, но отважилась на такую концентрацию науки и поэзии, сколько я понимаю,
впервые. Соединение взрывчатое, оксюморонное, о чем
говорит уже название: «Бог эволюции».
Предисловие Александра Кушнера не только искренне, но и логично. Ведь автор
этой книги в какой-то мере герой его стихов:
Биолог скажет, винт
кружа,
Что взгляда не отвесть.
— Не знаю, есть ли в нас душа
Но в клетке, — скажет, — есть.
Алла Михалевич именно такой биолог. Как у всех серьезных ученых, в ней живет изумленный дилетант. Детский философ. Бывает ли иначе, не знаю. Но здесь — так:
Чудны, Господи, дела твои и дивны,
Вторглись мы в запретный файл архивный,
Твой сюжет научно-детективный
Разгадать пытаемся сейчас.
Дерзко нагружать строку: «Аденин, тимин, гуанин, цитозин». Читатель может потеряться (сразу в двух значениях этого слова). Про себя могу сказать — не растерялся и не потерялся. Стихи пластичны и точны. Точны еще и в буквальном смысле. Как точен взгляд ребенка и жителя природы, а не только изучателя. Проверил на своем соседе-крестьянине, прочитав:
Легкой бабочке узкое тельце поднять над цветком
—
Разве необходимы такие огромные крылья?
Я слежу за тяжелым и толстым гудящим жуком:
Крылья меньше вдвойне, — но взлетает и он без усилья.
Обольщаться оценкой крестьянина, конечно, не стоит. И никогда не стоило,
хотя классики не раз пытались нас убедить, что суд простого человека и есть
высший суд. Нет. Стихи Михалевич сложны, и не для
всякого. Дело тут не в терминологии и не в специальности. В них запараллелен опыт биолога и нравственно упорной жизни
человека. Кроме чудесной, растениевидной
пластичности, меня, как читателя, питало это.
То, что я сейчас процитирую, не торчковые афоризмы, а
тянущиеся через всю книгу линии сюжета. Лирического, разумеется. Условно его
можно определить словом эмпатия.
Эмпатия как основа непрерывного творчества жизни.
«Впервые назвать — как впервые создать». « (Так, чем строже ценитель нас ждет,
—/ тем прекрасней мы сами)». «Чем нас безумие страшит? —/ Тем, что упорно нас
не видит,/ Лишь к самому себе спешит,/ На самого себя в обиде». О венчике
цветка, который на поверхностный взгляд почти эстетская виньетка, явно
уступающая в содержательности пестику, тычинке, стеблю: «Но первое слово Бога,
всему предвестник, тоже ведь невесомо…». Природа щедра, да, но она же и экономна. Ничего случайного.
Казалось бы, тема из школьного учебника: живая и мертвая природа. Однако в
стихах Михалевич это рождает неожиданную,
поразительную формулу:
Но изменить орбиту может тот
В назначенном ему магнитном поле,
Кто с а м наметит новый поворот
И повернет. А у звезды нет воли.
А «источник воли обнаружен» в амебе, которая, «в отличье от планет», «с а м а прокладывает след». После таких научно-поэтических
выкладок воспринимаешь как заново пережитое признание, которое в других стихах
выглядело бы лишь лирической умильностью: «И маленький пушистый воробей/
Сложнее всей заоблачной Вселенной».
Это удивление перед игрой и многообразием природы в поэте и биологе рождает не
столбняк, а экстаз работы. Подумать только, «Три миллиарда пар нуклеотидов/ Уже нашли в геноме человека», а при этом «Бывает, жизнь
истрачена порою/ На расшифровку лишь отдельной пары». Но какая это пара, какие
пары! Именно они «Под ядерною мембраной/ Диктуют своим
узором:/ Кому прикажут быть — Анной,/ Кому — командором».
Иногда я думаю, что банальность — это состарившаяся истина. В этом смысле
поэзия является как бы кровеносной системой истины, которая не дает ей стареть
и позволяет видеть ее вновь и вновь чистым, не замыленным
взглядом. Поэту не надо ходить в дальние походы, чтобы изучать жизнь. Открытие
можно сделать, не выходя из восьмиметровой комнаты, наблюдая качанье листа «над
теплой трубой отопленья». И сделать банальный вывод о краткости человеческой
жизни и вечном ходе времени. Как он качается, этот лист!
Как крыльев размеренных взмахи,
Как дел или дней череда,
Как сердце, — толчками во мраке,
В конце обрываясь всегда.
Но только для сердца — прервется
Размеренный этот отсчет,
А время — на нем не споткнется,
И дальше, качаясь, течет.
Николай КРЫЩУК