Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 11, 2014
Эмиль СОКОЛЬСКИЙ
Прозаик, критик. Родился и живет в Ростове-на-Дону. Окончил
геолого-географический факультет Ростовского государственного университета.
Автор публикаций об исторических местах России, литературоведческих очерков и
рассказов. Печатался в журналах «Дети Ра», «Футурум АРТ»,
«Аврора», «Музыкальная жизнь», «Театральная жизнь», «Встреча», «Московский
журнал», «Наша улица», «Подьем», «Слово», «Дон» и других. Редактор
краеведческого альманаха «Донской временник» (Ростов-на-Дону).
ШУТКИ В СТОРОНУ
У кого-то читал: пока Глеб Горбовский пил — он и писал хорошо (был
артистичен как в жизни, так и в поэзии). Ерунда. В последние два десятилетия
он, правда, не чуждается риторики, но она его не портит. Его стихи — вроде
бесед с самим собой. Выражает мысли прямыми словами? Да; но выражает-то — со
своей, неповторимой интонацией. Другого Горбовского быть не может.
Поздний Горбовский — искренен, даже — серьезен (кстати, Горбовский-шутник меня всегда оставлял спокойным), но его серьезность —
«легкая», столь же органичная, сколь и его юмор. Органичная и простая, как
истинная вера. Пришла пора затеплить свечку в оскверненном храме, —
говорит он, — и теперь уж, понемножку, можно начинать и любить, и прощать… Вот-вот, пошучивает, предложения в простоте не выстроит!
Уже можно и верить, значит… Так что «риторика» ли,
«пафос» — не совсем про Горбовского.
Отверстые двери вчерашнего склада.
Внутри пред иконой мерцает лампада.
Еще в этом складе — и сыро, и душно,
но можно затеплить свечу, если нужно.
Еще здесь прохладно, как в затхлой пещере,
но можно уже отдышаться — и верить!
Пусть пахнет мышами и прелой картошкой,
но можно уже начинать понемножку
любить, и прощать, и терпеть, и дарить —
к воскресшему храму дорогу торить.
Поэту без малого восемьдесят. Может, верою и длятся его годы?
Да: чтобы продлить его грешные дни (как пел Вертинский), иду ставить свечку за
здравие поэта. Только до совершения этого добросердечного акта — еще:
Я в ширь смотрел,
теперь стараюсь — в глубь.
Я видел небо, страны, горы, воды —
и посещал… литературный клуб,
бараки пьяные и трезвые заводы.
Земля кругла — без края ширь земли,
куда б ни шел ты — не упрешься в стену.
А глубь — бездонна! И ее мы обрели
не в океанах и не в космосе смятенном.
Глубь — в наших душах, в мыслящих сердцах.
В глубь уходя, нам не топтать дорогу,
не погонять лошадок в бубенцах,
а — слушать Бога… И — учиться Богу!
ИЗ ГЛУБИНЫ ДУШИ
Хорошие стихи. Слегка затрудненная, замедленная, по-мандельштамовски наполненная не всегда уловимыми смыслами, речь поэта требует повышенного внимания, вдумчивости, внутренней тишины. В его голосе до сих пор, кажется, живет север: снега, ледяная стужа, плоские пространства равнины и моря, прохладное неяркое лето. Он всегда смотрит широко и далеко. Как на свой родной Салехард:
Что тебе до меня, тальниковая голь краесветного
лета?
Вот, как остов до полюса не дотянувшего судна,
городишко-острог тянет мачты свои, и продета
косяками их млечная стынь, — высока, непробудна.
Там бараки легли топляками, прибитыми к броду,
и небесные воды с земными так зримо сомкнулись,
что, из времени выбыв, глядят сквозь высокую воду
версты гибельных шпал и дощатые оползни улиц.
И не помнит вода, сколько пришлых и разных обмыла,
беспризорный поморник кричит у Ангальского мыса, и знаю:
детям тундры не всуе воздушная брезжит могила
и сияния в ночи не напрасно живут, ни на чем зависая.
Константин Кравцов служил в ярославских церквях, позже перешел в московский
храм Благовещения Богородицы. Для него, священника и поэта, на первом месте —
умение видеть и слышать, и только затем уже — говорить. Он не опьянен стихом,
не кружится с ним — он идет вглубь души. И ввысь.
К сожалению, в последнее время отец Константин почти полностью перешел на
суховатый верлибр, и мне, чтобы услышать мелодию, приходится вновь и вновь
возвращаться к первым стихотворениям:
При слове «север» сердце воскресает,
а почему — не знаю. Приглядись:
вот в сумерках блестит грибная слизь,
а дальше все земное вымирает…
Возможно, просто я пока не могу расслышать красоту их ритма. Какие мои годы!
ДУШЕСПАСИТЕЛЬНОЕ
Все более и более я не способен злиться, обижаться на кого-то, не говоря уже
о том, чтобы поддерживать в себе отрицательные чувства. То есть я бессилен
злиться. Ко мне рано пришло понимание того, что человек обычно существо не
слишком радостное, многое не по душе ему в этой жизни; а совершающий недобрые
поступки, даже самые незначительные, уж точно не может быть счастливым. Потому
не стоит осуждать обидчиков и вообще придавать им большого значения. Они — в
незавидном положении.
Однажды в юности Зинаида Миркина уходила от работодателя униженной, и вдруг ее
осенило: ведь вместе с ней унизили Бога, Его ударили по ней! «Каждый
человеческий поступок, более того — каждая мысль, каждое движение души касается
не только отдельного лица, к которому оно обращено, — оно касается той
таинственной Всецелости, которую называют Богом, — вспоминала она о своих
давних чувствах. — Бог включает меня в Себя. Бог без меня — не Бог…»
Так о каком «отмщении», о каком «ответном ударе» можно
вести речь? Если грязный стол я буду вытирать грязной тряпкой — я только
размажу грязь. Нужна чистая.
Бродский, что ли, говорил: всех людей спасти нельзя, но хотя бы одного можно.
Да: себя.
О ЧЕМ ВЫ, БРАТЬЯ?
Из дневника братьев Гонкур: «Цивилизация разлагающе действует на человека;
он все больше привязывается к творениям рук человеческих и плюет на творение
Бога».
Значит, то, что сотворено человеком — не от Бога? — или значит всего лишь — ни
к чему не привязывайся? Цивилизация виновата или пользователи?
Стоит неточно выразить мысль — и она теряет цену.
БЛИЖЕ К ПРИРОДЕ!
Поэзия восстанавливает утраченную гармонию, «выпрямляет позвоночник мира»
(слова Андрея Таврова). А если автор пребывает в угнетенном состоянии, если
свыкается с таким состоянием? Поэзия долго этого выдерживать не может, она
«устает», вырождается. В конце концов, почему хотя бы иногда не ценить то, что
есть? — а не горевать о том, чего нет… Вот весна
пришла, природа снова и снова восстает от спячки, цветет, радуется, — это
ли не чудо, — а человек радоваться не желает, он не считает себя частью
природы, он живет страданием, цепко держится за него. И словно в летаргии
проходят его дни, и не подозревает он, что недовольство жизнью ведет только к
ее ухудшению.
Если не писать вдохновенно, сильно, то печаль, трагедия обернутся всего лишь унылыми жалобами.
К сожалению, и на это можно растратить свой талант. Есть примеры. Но не хочу
тревожить память ушедших, обижать живых, промолчу.
ВСТРЕЧИ В ЗЕРКАЛЕ
Бывает, в другом человеке узнаешь себя.
В детстве я мечтал быть актером и вторым Конан Дойлем (эти желания дополняли
друг друга). Я придумывал в тетрадке свою телепрограмму и сочинял список
произведений для своего многотомника. А в реальной жизни «исполнял роль» самого
себя, наблюдая себя же со стороны. Да, раздвоение личности. Но ведь по этой
причине я избегал в себе всего некрасивого, механического, подражательного,
будничного: раздражительности, вспыльчивости, уныния, внешней серьезности,
деловитости, нахмуренности, нескрываемого горевания… И
так далее, и тому подобное. Причем без всякой внутренней борьбы. Все шло само
собой. И что бы ни происходило в жизни — все увенчивалось гармонией. Не без
помощи большой доли пофигизма, очень мне свойственного…
Так в ком же я узнал себя? В Фаине Раневской:
«Актрисой почувствовала себя в пятилетнем возрасте. Умер младший братик, я
жалела его, день плакала. А все-таки отодвинула занавеску на зеркале —
посмотреть, какая я в слезах».
Когда у меня случались слезы, зеркало — первое дело: редчайший случай, упускать
нельзя, быстрее, пока не высохли…
НА ЧЕМ ДЕРЖИТСЯ МЫСЛЬ?
Почему литература выше и глубже философии? Потому что прямо высказанная
мысль быстро обкатывается в сознании и теряет смысл. Этот смысл можно обрести,
оживив его — высказав мысль через образ. То есть открыв заново эту мысль,
«обновив» эту мысль…
Ну вот: и то, что я сказал — не мое открытие. Где-то, вроде бы, у
мудрого Михаила Михайловича Пришвина когда-то вычитал… Философию, правда, он не
принижал.
СПАТЬ ХОЧЕТСЯ
Когда приезжаешь в другой город в день открытия конференции — бывает, на
заседании тянет поспать. Главное не сидеть в президиуме. Помню,
как мучился там однажды почтенный 77-летний литературовед: таращил глаза,
вертел головой, а глаза по-птичьи затягивались какой-то пленкой, и голова
предательски тянулась к столу, — и, почувствовав, что спит с открытыми
глазами, старик резко повернул голову к выступавшему, гневно и скорбно на него
глядя, словно морально поддерживая какую-то неожиданно услышанную суровую
правду и про себя произнося: «А ведь верно говоришь! Режь и дальше так!»
Вчера друг-хирург рассказал, как после ночного дежурства бодро пошел на лекцию
заезжего доктора медицинских наук (проходила в обычной аудитории). Не рассчитал
сил, опозорился: заснул и долго храпел — легкие толчки не действовали, трясти
его постеснялись.
А двумя годами раньше мне жаловался почтенный музыковед (ныне занимает высокий
пост в столичной консерватории): наутро после
затяжного банкета он, в числе прочих докторов наук, в консерваторской гостиной
присутствовал на встрече с высоким гостем — специалистом по русской духовной
музыке. Сел на дальнее кресло и вскоре прикрыл глаза (якобы — чтобы глубже
вникать). Очнулся от тяжелого грохота, от сильного удара в плечо и от жуткого
неудобства. Обнаружил себя на полу.
ДРУЖБА ИЛИ СИТУАЦИЯ
Есть у меня знакомый юрист, и он как-то высказался: а знаешь, кто есть
истинные друзья? Муж и жена. Люди, которые живут друг для друга, заботятся,
беспокоятся друг о друге, держатся друг за друга. Поскольку существует семья,
постольку существует и дружба. Не дай бог что с кем
случится — кто будет выхаживать, бегать в больницу?
Ну, логика есть… Где встречаемся с остальными? На
семейных празднествах. С кем-то выезжаем на природу (на рыбалку, на охоту и т. д.);
кто-то поддерживает в трудную минуту, помогает при переезде в новую квартиру… Но ведь для этого вовсе не нужно быть другом. Друзья
появляются, допустим, по работе, по общему делу. Но дружба ли это, или
«ситуация»?
Или вообще — не стоит углубляться в сей вопрос? А то
так можно договориться до того, что дружбы вообще не существует.
ДРУГ ДЛЯ ШАШЕК
Вот оно, это стихотворение о дружбе. Евгений Винокуров:
Не жалуюсь: и я имел друзей!..
У жизни так разнообразны грани:
С одним идешь на бокс, с другим — в музей,
А с тем — сидишь за рюмкой в ресторане.
Мои друзья! Да это ж, право, рать!
Как мы шумели — были помоложе.
Не то что б за меня пошли бы умирать,
Но, если надо, поддержали б все же…
О, понимание! За нитью рвется нить.
А с новыми идешь на дружбу туго…
До старости когда б мне сохранить
Пусть одного, хотя б для шашек, друга.
«Как мы шумели — были помоложе» — здесь и разгадка
преувеличенного представления о дружбе в юном возрасте. Друзья в школе, в
техникуме, в институте… Друга обидели — да мы за него морду
набьем! Хочется «пошуметь» — соберемся все вместе, устроим вечеринку! Потом
дружно проводим в армию! И так далее.
А в армии как без друзей? Причем их должно быть как можно больше. Чтобы стоять
друг за друга горой, чтобы скрашивать будни. А если война? Стоять один за
одного, рисковать, иначе нельзя, погибнешь. И это — настоящая дружба,
самоотверженная.
Но вот расстаемся, разъезжаемся. Допустим, живем в одном городе. Если соседи по
дому — встречаемся часто. Дружба ли это? — нет, ситуация. Если в разных районах
— можем и вовсе не видеться, за отсутствием потребности. Ибо — иная ситуация:
времена, когда без дружбы было нельзя, прошли.
Ведь чаще всего так и бывает.
ЛУЧШАЯ КНИГА НУЛЕВЫХ
Андрей Рудалёв находит в повести Захара Прилепина «Черная обезьяна» символы.
И правильно делает. Хвалить, поддерживать друзей нужно не с глазу на глаз, а во
всеуслышание.
«У нас, увы, сейчас очень низкий уровень литературного мастерства, —
пишет Павел Басинский. — Гораздо ниже, чем в советское время». Другой
разговор! — с удовлетворением думаю я. — Уже вижу, что Прилепина
расхваливать не будет.
«Лучшая книга “нулевых” — “Санькя” Захара Прилепина», — завершает
интервью Басинский.
РИТУАЛ
Эти женщины естественны, приветливо здороваются, взгляд открытый. Однако
стоит им выйти на перекур — в глазах появляется неоправданно умное,
искушенно-усталое выражение человека, философски осмыслившего, сколь непроста
эта штука — «жизнь»… Щурятся, будто бы лениво стараются скрыть некую
брезгливость; движения замедлены, в позе какая-то самоуважительная, уверенная в
себе небрежность… Проходишь мимо — могут и не
поздороваться (или поздороваются еле заметно, словно тайком), — не
потому, что не замечают, а вроде бы потому, что их ритуал по природе своей
такового не предусматривает.
А как он сближает! Не будь его, эти разбросанные по разным отделам сотрудницы
вряд ли бы и двумя словами перебросились.
А всего-то — взять в руки одну-единственную сигарету…
ЕСТЬ И ТАКАЯ ЛИТЕРАТУРНАЯ ТРАДИЦИЯ
Была пора: наш праздник молодой/ Сиял, шумел…» —
очередная годовщина открытия Лицея, 1836 год, — Пушкин даже и не окончил
стихотворения, запал, что ли, пропал или грусть не на шутку придавила… Где они,
друзья? Одиннадцать лет назад: «Роняет лес багряный свой убор»; дружба в
прошлом, остались воспоминания, поэт печально пьет один. И в
этот час в таком же уединении наполняют бокалы Барри Корнуолл, желая здравия и
счастья своей Мэри, и Евгений Боратынский, решивший, что отныне так и будет
пить — в отсутствии «бестолково оживленной» братьи шумной; и Глеб Горбовский,
подливая в водку томатного сока и косясь на двери огромной кухни: как бы не
осудили соседи по коммуналке; и Николай Рубцов, переправившись на
дощатом катерке через Вологду-реку к ресторанчику; а вот Александр Кушнер еще
только прикидывает: пройтись ли за Обводный канал или запереться с бутылочкой?
Дружить с самим собой — как это важно! И тогда гармоничный «бокал уединенья»
может пойти впрок.