Рассказ
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 10, 2014
Борис ПОЛИЩУК
Прозаик и драматург. Окончил Электротехнический институт, работал в
конструкторских бюро, на заводах, преподавал в школе, кандидат технических
наук. Публиковался в журналах «Звезда», «Нева», в альманахах и сборниках
рассказов и пьес в России и США. Победитель ряда конкурсов драматургии.
Автор книги «Близкое и смешное». По рассказам снят
фильм «Лаборатория», удостоенный нескольких премий. Три пьесы шли на сценах
петербургских театров. Живет в Санкт-Петербурге.
Женя ждал меня на углу Невского и Марата, у выхода из метро. Обнялись,
похлопали друг друга по спине. Я с некоторой завистью отметил, что мой друг не
толстеет, черно-седые волосы не поредели, только шкиперская борода побелела
окончательно.
— Следуй за мной, — сказал он. — Я знаю одно непристойное
место.
— Ты знаешь все непристойные места в городе, — радостно закивал я. —
Не скромничай!
Невский, весь в огнях, с фиолетовыми диадемами поперек проспекта, остался за
спиной, мы резво пошли по улице Марата. Слишком резво, если учесть, что
декабрьский мороз покрыл тротуар льдом. Я поскользнулся и упал. К счастью, еще
не разучился падать, поднялся, и мы продолжили путь уже более осторожно.
Было тридцатое декабря, улица выглядела предновогодне — гирлянды лампочек на
дверях ресторанов и баров с английскими и французскими названиями, в витринах
высокие елки. В шикарном заведении, названном в честь французского просветителя
«Жан-Жак Руссо», веселая музыка. Мы свернули на Разъезжую
и сразу переместились в другой календарь, далекий от праздников. Мрачноватые
дома, тротуар узкий, по обе стороны грязно-серые подмороженные сугробы. Из
водосточных труб высунулись ледяные языки. Кое-где дворники поработали ломами,
но ходьбу это не обезопасило, скорее наоборот, только расслабишься, пройдешь по
плиткам, как снова начинается каток.
Вошли в «Рюмочную», как, наверно, бедуины входят в оазис.
Здесь было тепло, с полок ожидающе, как девушки в борделе, смотрели
разноцветные бутылки. Под потолком висел телевизор с плоским экраном.
Жизнерадостный ведущий предлагал игру, главными участниками которой были
известный актер и не менее известный режиссер. Оба отвечали на вопросы, имея в
перспективе выигрыш в миллион рублей. Поскольку посетителей в рюмочной, кроме
нас, не было, а хозяйка, стоявшая за стойкой, на экран не смотрела, я спросил,
нельзя ли выключить ящик. Она отрезала, что, мол, со своим уставом в чужой
монастырь не ходят. Я возразил, что «монастырь» нам не чужой, мы его монахи.
Прошли те времена, когда в рюмочных, оправдывая их название, водку наливали в
рюмку, к которой прилагался бутерброд, сейчас наливают в стакан, а бутерброды
можешь не заказывать. Я поинтересовался, нельзя ли все же использовать графин.
— Где я вам графин возьму! — возмутилась буфетчица.— Может, вы с собой
принесли?
— Наливайте в стаканы, наливайте, — торопливо сказал Женя. —
Два по сто пятьдесят и два бутерброда.
— Три, — поправил я. — Я съем два бутерброда с колбасой.
— С колбаской два, один с селедочкой, — сказал Женя.
Уменьшительные суффиксы он использовал явно для того, чтобы понравиться
буфетчице.
— Сделаем, — одобрила она и улыбнулась.
Может быть, по причине предновогоднего настроения эта невысокая пожилая женщина
с оплывшим лицом и оплывшим телом напомнила мне огарок толстой свечи.
— С наступающим вас! — сказал Женя.
— И вас тоже! Приятного аппетита!..
Кажется, моему другу удалось зажечь этот огарок — буфетчица смотрела на него с
симпатией. Мы сели за стол, покрытый зеленым, под мрамор пластиком. По стенам
были развешены красно-рыжие, жутковатые пейзажи. С подвесного потолка смотрели
плоские квадраты погашенных светильников. Прямо была дверь с надписью большими
буквами: WC.
— Ты обещал непристойное место, а привел в очаг цивилизации, —
сказал я.
— Но ты и здесь обнаружил неумение себя вести.
Женя разразился монологом в защиту таких женщин, как буфетчица. Дескать,
радости в их жизни мало. Раньше мужики в рюмочной толпилось, а теперь она сидит
полдня одна и думает, что не нужна никому.
— А ты с порога начал ее упрекать — нет графинов. Упрекать женщин нельзя.
Ладно, давай. — Женя поднял стакан.
В течение года мы встречались по делам, общались по Скайпу,
но за столом, держа стаканы, сидели раза два, не
больше.
— Со свиданием, дамский угодник! — сказал я.
— С последним свиданием в этом году, женоненавистник!
Отпили из стаканов, откусили от бутербродов.
Я двойное тепло ощутил. Шло оно изнутри — от растекающейся по сосудам и
капиллярам водки, и извне — от бородатой физиономии друга.
Женя в советские времена закончил технический вуз, не имея к тому никаких
склонностей. Его направили на работу в научный институт. Пользы от него было
мало, но терпели его потому, что четыре, как минимум, месяца он проводил в
деревне — отправлялся на помощь, как тогда говорили, труженикам села, причем по
собственному желанию, что было редкостью. В совхозе Женю неизменно определяли в
пастухи, в них была нужда. Иногда ему давали ленивого гнедого коня, которого он
умел седлать, но чаще Женя ходил за коровами на своих двоих, помахивая кнутом.
С деревенскими жителями он подружился, потому что любил и умел слушать, равно
любил и умел выпивать. Парень он крепкий, это внушало уважение, особенно в
начале его сельской жизни, когда приходилось показывать местной молодежи
приобретенные в институте навыки бокса. В деревне Женя написал киносценарий и
отвез его на Ленфильм. Его вызвал редактор и сказал, что сценарий хороший,
затем сделал паузу и прибавил: «Но не ставить же!» Во время перестройки научный
институт сдулся, нужда в пастухах отпала в виду
исчезновения поголовья скота, и Женя пустился во все тяжкие. Чтобы прокормить
жену и маленькую дочь, он какие-то товары с напарником привозил, эти товары
сбывал оптом. Напарник наделал долгов и удрал в Америку, долги повесили на
Женю, ему удалось расплатиться. Кое-какие деньги оставались, он отдал их жене,
а сам уехал в деревню, поселился в избе знакомого старика, с которым пас стадо,
и написал новый сценарий. На этот раз фильм был поставлен и получил премию.
Случилось то, о чем Женя мечтал. Ветер перемен покружил его и вынес в то место,
которое было ему предназначено, он стал профессиональным сценаристом. Не так
давно Женя снова услыхал знакомый приговор, теперь уже от продюсера: «Хороший
сценарий, но не ставить же!» Дела его забуксовали. Так же, впрочем, как мои.
Это укрепило нашу дружбу.
— Выпьем за прошедший год, — сказал я. — Каким он был для
тебя?
— Не надо эпитетов, — ответил Женя. — Был год жизни. За него!
— Он выпил залпом и посмотрел на мой бутерброд, поскольку свой, селедочный, уже
съел.
Я разделил оставшийся бутерброд с колбасой пополам.
— Какой ты щедрый! — умилился Женя.
— Не люблю, когда мне смотрят в рот.
Женя вспомнил, как однажды стоял с кружкой жигулевского пива возле ларька, а напротив изнывал мужик, видно, с похмелья, смотрел Жене в
рот и облизывал губы. Лицо у мужика было желтое, как пиво, глаза белые, как
пена. Женя сдул пену, и его визави проследил за тем, как она тихо опустилась на
землю. «Холодное?» — спрашивает мужик. Женя допил свою кружку, подошел к
ларечному окошку, объяснил очереди, что повторяет заказ, и попросил продавщицу
вновь наполнить его кружку. «Не побрезгуй»— сказал он, поднося кружку мужику.
— Человек был счастлив, — вспоминает Женя. — И мне было
хорошо. Он меня так благодарил, словно я его вытащил из-под колес машины. Я
даже подумал, не стать ли мне альтруистом?
— Альтруистом ты не стал, это видно невооруженным взглядом. — Я
кивнул на свой пустой стакан.
— А ты стал вымогателем.
— Все население поделилось на благотворителей и вымогателей.
В рюмочную вошли две женщины. Одна, постарше, сбросила с головы капюшон куртки,
толкнула плечом молодую товарку и сказала: «Народу — никого». Та обвела глазами
помещение, на секунду задержав взгляд на мне, и кивнула: да, мол, никого. Лицо
ее можно было бы назвать красивым, если бы не высокомерное выражение, какое
бывает у женщин, не забывающих о своей красоте. Я хотел с ними поздороваться,
чтобы дать понять, что кое-кто присутствует, но промолчал, вспомнив наставление
друга, — женщин нельзя упрекать.
— По соточке или по сто пятьдесят? — спросила старшая.
Младшая отвечала:
— В принципе… По соточке
мало… Бери по сто пятьдесят.
Взяли они три бутерброда с селедкой и по сто пятьдесят водки, но еще прибавили
двести шампанского, бутылку колы и конфеты.
— Эмансипация, — шепнул я Жене. — Как они это будут
потреблять? В какой последовательности?
Оказалось так: вначале дамы хлопнули водки, разбавленной колой, закусили
селедкой, а потом перешли к десерту — шампанскому и конфетам.
— Как бы блевать не начали, — тихо сказал
я.
— Не смотри на них, — проворчал Женя.
Раньше не было такого, чтобы женщины, одни, без мужиков, приходили в рюмочную.
Да и шампанское, тем более конфеты в рюмочных не водились. Мужики заглатывали
водку стоя, закуривали «Беломор» и вполголоса обменивались новостями.
Наши соседки прекрасно переварили съеденное и выпитое.
Начавший гаснуть на их щеках румянец вновь загорелся. Они повели беседу, не
обращая на нас внимания. Говорили о мужьях: одна называла мужа «мой придурок», а вторая — «мой недоносок». Ругали общего начальника по имени
«Володя-полный отстой». Потом принялись обсуждать недавнюю поездку в Анталию, тамошние цены, качество услуг. Старшая рассказала,
как вел себя «ее придурок»
на турецком берегу, а молодая красавица похвасталась, что «недоноска»
с собой не взяла, поехала с Лялькой, подругой.
— Ты что, подслушивать пришел? — прошипел Женя.
— Они будят мою мысль, — признался я.
— Ну и что это за мысль?
— Раньше мужья были умнее жен, а теперь жены страдают от идиотов‑мужей.
Дамы сомкнулись лбами и заговорили тихо, по-видимому, об интимном.
Время от времени обе, как по команде, откидывались на спинки стульев и начинали
бешено хохотать, потом снова склонялись друг к другу.
— Ну, как ты? — спросил Женя.
— Более-менее. Мою старую пьесу все же поставили.
— Я весь год без работы сидел, — сказал он.
— Но за «стрелялку» деньги получил?
— Получил.
— Хорошие деньги?
— Помнишь у Довлатова? «Хорошие, но маленькие». Все уже потратил, а
заказов нет, и не предвидится. Но ничего, я оптимист! — Женя хлопнул меня по
плечу. — Верю, что дальше будет еще хуже!
— За оптимизм!
Оптимистами были и телевизионные игроки. Глаза режиссера сверкали. Актер широко
улыбался, демонстрируя ровные, белые зубы. Он сильно уступал режиссеру в
эрудиции, но это его не смущало, он был уверен, что обладает массой других
достоинств.
Заминка случилась на вопросе: от какого фрукта-овоща
происходит выражение «голова садовая»? Варианты ответа были такие: репа,
капуста, турнепс, яблоко. Наши соседки, прервав разговор, обратили взоры к
экрану.
— Конечно, капуста! — сказала дама постарше. — Раньше сад и огород
— все было на одном участке.
Режиссер, однако, задумался, щеки раздул и попросил исключить два возможных
ответа. Остались «яблоко» и «капуста». Режиссеру больше нравилась «капуста»,
актер отстаивал «яблоко».
— И все-таки «капуста», — решил режиссер.
— Правильно! — воскликнул ведущий. — Выражение «голова садовая»
произошло от капусты! У вас двадцать пять тысяч рублей!..
— Козлы, — сказала красавица, по-видимому, считавшая, что гораздо
больше прав на эти деньги имеет ее подруга, сразу давшая правильный ответ.
Игра была построена таким образом, что сложность вопросов возрастала. Но
следующий вопрос мне показался элементарным.
— Как называется повесть писателя Довлатова? Варианты: «Зоопарк. Дурдом. Заповедник. Клиника».
Актер нахмурил брови и вскинул голову, ожидая подсказки свыше. Режиссер
промокнул лоснившиеся щеки салфеткой и посмотрел на напарника с улыбкой — явно
наслаждался актерским невежеством.
— Как? — спросила красавица.
— «Клиника», — уверенно ответила старшая.
Режиссер, выдержав паузу, сказал с упреком:
— Конечно, «Заповедник».
Дамы ему не поверили. Они нетерпеливо смотрели на ведущего, а тот долго молчал,
потом пустился в рассуждения о жизни Сергея Довлатова, мол, дурдома
в ней не было и клиники тоже.
— Чего резину тянешь? — возмутилась красавица.
Наконец, ведущий объявил:
— «Заповедник»!..
Правильный ответ стоил пятьдесят тысяч. Актер в приливе уважения и
благодарности расцеловал режиссера.
Выбыв из игры, соседки снова сомкнулись головами.
— Ты был знаком с Довлатовым? — вполголоса спросил Женя.
— Нет. Как-то видел его в редакции журнала. В дверь заглянул
красавец-великан, вежливым до приторности голосом спросил, сможет ли он
перекинуться с редактором парой слов. «Серёжа, я занят», — говорит тот.
«Да-да, понимаю! Бога ради, извините! Я позвоню, с вашего разрешения!» Я
подумал, что он так унижается, потому что писать не умеет.
— Соловей в клетке не поет, — сказал Женя.
— «Зону» он к тому времени написал. Но я о ней и не слыхивал..
— Ладно, не оправдывайся.
Женя подошел к стойке, сделал заказ и спросил буфетчицу, давно ли эта рюмочная
существует.
— А почему интересуетесь? — спросила буфетчица.
— Только что по телевизору говорили о писателе Довлатове. Он здесь
неподалеку жил. Я подумал, может быть, он заходил сюда.
— Раньше народ ходил в рюмочные, теперь сидят в кафе и барах, —
сказала буфетчица. — Что вы хотите, время другое. На месте время не стоит.
Мы допили водку, доели бутерброды, еще раз поздравили буфетчицу с наступающим
Новым годом и пожелали ей много посетителей.
— Культурных, — уточнила она, обласкав
Женю взглядом и кивнув мне в знак примирения.
— До свидания, дамы, — сказал я соседкам.
Та, что постарше, посмотрела на меня с интересом и осуждением: где, мол, ты
раньше был? Но молодая окатила таким презрением, что я сказал:
— Желаю в новом году встретить олигарха! Вы этого достойны!..
Мы вышли на улицу. Балансировать на льду стало трудней, все-таки мы изрядно
выпили. Женя шел впереди и, оглядываясь, говорил, что для борьбы с пьянством
мало повышать цены на водку, надо максимально затруднить ходьбу, только тогда в
нас проснется инстинкт самосохранения.
Вышли к «Пяти углам», закурили. Вспомнили, что Высоцкий песню написал: «В
Ленинграде-городе, у Пяти углов, получил по морде Саня
Соколов…» Мы ее негромко спели.
Весь Загородный был запружен стоявшими в пробке машинами. Казалось,
тяжеловесная гирлянда из металла и стекла, украшенная красными лампочками,
свалилась на дорогу с неба. Над головой сияла вывеска ресторана «Токио-city». Сырой и холодный
воздух вошел в меня, растворил хмель, подумалось, что выпивать в рюмочной —
занятие не для нас с Женей. Старые, седые, у обоих
семьи.
— Раньше здесь была вонючая шашлычная, теперь «Toкио-city». Все изменилось, — сказал Женя.
— Театр совсем другой, — подхватил я. — В моей пьесе режиссер
раздел актера и посадил на качели. В голом виде актер болтается под колосниками
— метафора витания в облаках. Во втором акте он моет героиню в тазе, затем
выпивает мыльную воду. Метафора большой любви. После премьеры критик написал,
что своими придумками режиссер реанимировал устаревшую пьесу. Вот так-то,
старик.
— Слово «старик» обрело настоящий смысл, — сказал Женя. —
Поэтому ты и брюзжишь. Где оптимизм?
— Забыл в рюмочной.
— Вернемся?
— Наш оптимизм давно подобрали. У нас ничего не залеживаются.
— Давай прошвырнемся по Рубинштейна, — предложил Женя. —
Может, кто-то потерял оптимизм, а мы подберем.
— Позволь взять тебя под руку, я неуверенно чувствую себя на льду.
— Это плохо, ибо лед — метафора жизни! — изрек Женя.
Он был неоригинален. Меня недавно пригласили в театр, чтобы я посмотрел, как
герои гоголевской «Женитьбы» катаются на коньках по искусственному льду в
полном соответствии с этой метафорой.
— Представляю, как зрители переживали, — сказал Женя. —
Актеры могли упасть.
— Зрительницы. Теперь в театр ходят только женщины.
— Если я на кого надеюсь, то на них, — сказал Женя.
— Больше не на кого, — согласился я.
Я давно не был в этих местах. Не знал, что на улице Рубинштейна находится
«Молли-бар», и здесь же кафе «Tres amigos». В витрине было выставлено меню: «крылья дьявола»,
«ребра дьявола». Эти заведения были внутри стекляшек, прилепленных к стенам
старых доходных домов. Столики пустовали, только в пиццерии «Macaroni» сидела компания девушек. Прочитав на грифельной
доске у входа «спагетти с чернилами каракатицы», я предложил прекратить
прогулку.
— Довлатов здесь жил, на Рубинштейна, — сказал Женя. — В
гастрономе покупал портвейн «Агдам» и «Три семерки».
— Скоро выпустят портвейн «Три шестерки», — сказал я. — Вряд
ли мы на этой улице найдем оптимизм.
Мы повернули к Пяти углам. Вдоль тротуара стояли
припаркованные иномарки, но в одном месте был разрыв, туда втиснули два
мусорных бака зеленого цвета, похожих на танки с открытыми люками. Несколько
бомжей в черных куртках и в черных трикотажных шапочках, как стая ворон,
рыскала в баках. Мы ускорили шаг, чтобы не раздражать своим праздным видом тех,
кто работают.
Мы уже собрались расходиться, когда увидели, что навстречу нам, оскальзываясь и
спотыкаясь, идет женщина в короткой дубленке и платке.
— Бухая? — спросил я.
— Вряд ли, — усомнился Женя. — Лицо интеллигентное.
— У тебя тоже интеллигентное лицо, и что?
— Упасть может, — сказал мой сердобольный друг.
— И не надейся. Пошли.
Женщину сильно качнуло, она замахала руками по-птичьи и рухнула на лед — мы с
Женей бросились к ней с двух сторон.
— Ушиблись?
— Ничего. Благодарю… Такие женщины, как я, на
улице не валяются, — сказала она.
— Куда идете?
— К дому Довлатова.
Мы помогли ей встать, взяли под руки, и повели.
Смуглая, скуластая, русоволосая — пряди выбивались из-под платка — лет тридцати
пяти, она была нетяжелой ношей. Я спросил, не в доме ли Довлатова она живет.
— В Минске живу… Здесь первый день… Гуляла по
городу…
Говорила она отрывисто и вертела головой, поглядывая то на меня, то на Женю.
— К знакомым приехали? — участливо спросил Женя.
— К нему. — Она остановилась и достала из сумки, висевшей через
плечо, том Довлатова.
Минская авантюристка объяснила, что во дворе довлатовского
дома гостиница, но там нет мест, пришлось поселиться у жительницы дома. Хозяйка
сказала, что была любовницей Довлатова.
— Я сделала вид, что верю. Типа оплаты за квартиру. — Женщина
засмеялась, глаза ее стали веселыми и осмысленными.
Оказывается, она с тем и приехала, чтобы встретить Новый год в доме Довлатова,
побеседовать с Сергеем, получить от него совет.
— По поводу чего? — спросил я.
— Мы с ним ведем разговор о компромиссах.
— Ну и что вам сказала тень Довлатова?
— А вот это, сударь, не ваше дело!
По-видимому, она допускала иронию в свой адрес, но не в адрес Довлатова.
За разговором мы подошли к тяжелым черным воротам с двумя светящимися фонарями
в виде многогранников. Слева на стене висела мемориальная доска с профилем
худого, не похожего на Довлатова человека — круглоносого, с упругой, как
пружина, бородой.
— Шарж. — Наша подопечная кивнула в сторону доски. — Но
Сергей бы себе таким понравился, не любил своей шикарной внешности. Он жил на
третьем этаже, так говорит моя хозяйка. Хотя в «Заповеднике» его герой живет на
пятом этаже. Сосед предупреждал его, когда менты шли
через двор. Помните? «Смирнов отодвигал бутылку. Он звонил мне по телефону и
четко выговаривал единственную фразу: “Бляди
идут!..”» — без запинки процитировала она. — Они сейчас повсюду. Да,
судари, нас окружили, но как-то надо жить!..
— Не согласитесь ли вы, сударыня, выпить с нами кофе? — спросил Женя.
— Нет, спасибо. — Она высвободила руки и потыкала пальцем в кнопки домофона. Послышался женский голос:
— Кто?
— Ваша постоялица.
Повернувшись к нам, она сказала:
— Прощайте. Еще раз спасибо. — Дверь за ней закрылась.
Дом Довлатова расположен покоем: два длинных боковых крыла в нише двора соединяет
задняя стена. Мерцают неоновые вывески гостиницы «Заповедник» и какого-то
медицинского учреждения «Махаон». Двор заставлен машинами. К одной из них
подошел парень, громко, как бы сам с собой разговаривая по мобильному телефону.
Он слушал голос в наушниках, и говорил: «Короче. Выставлю счет в следующем
году!..» Я дождался окончания разговора и спросил, не в этом ли доме парень
живет.
— Что надо? — спросил он.
— Не знаете, где жил писатель Довлатов?
— Понятия не имею, — ответил он, достал из кармана ключи от машины,
нажал на кнопку. Красный «Рено» заскулил, замигал
фарами, приглашая хозяина залезть внутрь, что тот и сделал.
Еще двое жильцов не смогли нам показать квартиру Довлатова. Один из них сказал,
что, кажется, в правом крыле, но, подумав, прибавил: «А может, в левом».
Наша подопечная не появлялась, хотя Женя надеялся, что хозяйка ее выставит.
— У знакомого художника пустует мастерская, я бы мог поселить ее. Но,
пожалуй, она бы не согласилась, — сказал Женя. — Не за тем
приехала. Читательница. Я тебе говорил — на них вся надежда!..
— Но она могла и в Минске почитать «Заповедник» и «Компромисс». Зачем
было ехать?
— Какой ты здравомыслящий! — сказал Женя. — Гений места — она
надеется на его помощь! Слушай, нельзя уходить отсюда. Может, Довлатов и нам
поможет. В пиццерию пошли?
— Спагетти в чернилах каракатицы я не буду есть.
— Пойдем на компромисс, закусим салатом из капусты. От капусты выражение
«голова садовая»! — напомнил Женя.
В пиццерии овощных салатов не оказалось, мы взяли спагетти в томатном соусе,
бутылку водки и просидели до закрытия.
Говорили о своих компромиссах, о Довлатове и его читательнице, и о том, как
оптимистично заканчивается этот год.