Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 1, 2014
Александр Фролов
Прозаик, поэт, драматург. Родился в 1952 году в Ленинграде. Член Союза
писателей Санкт-Петербурга и Союза российских писателей. Печатался
в журналах и альманахах «Нева», «Звезда», «Аврора», «Новый мир», «Таллинн», «Крещатик», «Молодой Ленинград», «День поэзии», «Арион» и др. Стихи переводились на английский, китайский,
финский, киргизский языки. Автор множества поэтических
сборников, ряда инсценировок и текстов песен к мюзиклам. Лауреат премии им. Н.
Заболоцкого Петербургского литературного фестиваля 2004 г. за
книгу «Для кого этот росчерк?..» Живет в Санкт-Петербурге.
Опыты сравнительного жизнеописания
Опыт 1
«Ипполит Матвеевич потрогал руками гранитную облицовку. Холод камня передался
в самое его сердце.
И он закричал».
Нет, это был не крик. Пронзительному звуку, который издал раненый в сердце
Ипполит Матвеевич, невозможно дать однозначного определения. Это было что-то
среднее между горловым пением тувинских пастухов, клекотом пикирующего на зайца
орла, визгом этого самого зайца и сдавленными рыданиями октябриста при
исполнении «Боже, царя храни…». Этот звук был столь ужасен, что, не будь сторож
глух на одно ухо, он тут же и помер бы от страха, а так — он лишь окаменел на
некоторое время и вышел из этого окаменелого состояния только, когда тлеющая
козья ножка обожгла ему губы.
«Тьфу-тьфу… — пробормотал он, — вредный какой
гражданин… должно быть, вредитель…» Он хотел было дунуть в свисток, болтающийся
у него на шее, но вредного гражданина нигде не было видно, и сторож передумал
дуть и, пожав плечами, шаркая, поплелся вокруг здания клуба, любовно оглаживая
по пути гранитные стены.
А что же Ипполит Матвеевич?
Ипполит Матвеевич шагал гусиным шагом, не разбирая дороги, не видя ничего
вокруг. Изредка он переходил на мелкую нервную рысь. Руки его безвольно
болтались, глаза безумно таращились, голова моталась из стороны в сторону так,
как будто шейные позвонки были сломаны, и она держалась только на коже и
сухожилиях. На лице застыло выражение незаслуженной обиды и тягостного
недоумения. Губы шептали что-то совершенно бессвязное. Любой, кто встретил бы
его в этот час, принял бы его за умалишенного или за члена ДСО «Водник»,
доведшего себя изнурительными тренировками до невразумительного состояния. Но в
этот предрассветный час Москва была пуста, если не считать извозчиков,
дремавших на Каланчевке и не обративших на Ипполита
Матвеевича никакого внимания, может быть, по причине того, что приняли его за
приведение, на которое он с каждым шагом становился все более и более похожим.
Куда шел Ипполит Матвеевич, куда трусил? Бог весть. Но через какое-то
непродолжительное, как ни странно, время он обнаружился стоящим
на середине горбатого пешеходного моста через Яузу. Вцепившись в перила, он вперился в маслянистую сизую воду страшным гипнотическим
взглядом, каким злой следователь пытается расколоть жертву, ушедшую в глухую несознанку. И в мутноватой воде увидел вдруг лежавшее
навзничь тело Бендера. Из раны на горле с бульканьем
выталкивалась кровь. Глаза Остапа были широко раскрыты, и этими широко
раскрытыми глазами он с негодованием и укоризной смотрел на Ипполита
Матвеевича, который в свою очередь с паническим ужасом смотрел на явившийся ему
призрак.
— Что же вы, Киса? — промолвил призрак. — Нехорошо. А еще предводитель
дворянства. Какой вы предводитель дворянства и отец демократии после этого? Вы
сволочь, Киса, после этого. Сволочь и убийца! И процента от меня не получите…
— Вы… вы… это вы… — Воробьянинов склонился над
перилами и замотал головой так энергично, что шляпа слетела и, плавно
спланировав, опустилась на воду, — … сами виноваты… сами меня таким сделали…
Ваша школа!..
— Ах, Киса, разве я вас этому учил? Разве я вас учил людям горло бритвой
резать? Разве не убеждал чтить Уголовный кодекс? Вы — бездарь, Киса, и
двоечник, и место вам в ДОПРе. Скоро к вам придут и
скажут…
— Сам сволочь! — фальцетом возопил Ипполит Матвеевич, не дослушав, кто придет,
что скажет… Правая рука его тянулась к Бендеру, а левая машинально шарила в кармане.
— Что, бритвочку ищите? — съехидничал призрак. —
Поздно. Придут… и скажут…
С этими словами Бендер стал погружаться в воду и вскоре исчез. Но на его
месте тут же всплыла новая фигура. Приглядевшись, Ипполит Матвеевич узнал в
фигуре своего злостного врага — отца Федора.
Служитель культа представлял собой жалкое зрелище: лицо его было
кирпично-красного цвета и опухшее до того, что глаза превратились в две
щелочки. В свалявшихся всклокоченных волосах торчали в художественном
беспорядке перья, судя по размеру, какой-то крупной птицы. Неопрятная, неровно
обстриженная борода была обсыпана хлебными крошками и птичьим пометом. В руке
отец Федор сжимал обкусанную с обеих сторон палку любительской колбасы.
— А-а-а! — закричал отец Федор, всплыв на поверхность. — Куда девал сокровища
убиенной тобой тещи, ирод?
— Не ваше дело. Сам ирод, — злобно огрызнулся Ипполит Матвеевич. — Креста на
вас, батюшка, нет.
— А вот и есть, а вот и есть. Это на тебе креста нет, убийца!.. Анафема!
Ипполиту Матве-евичу Воро—бья—нино-о-ву
а-а-на-фе-е-ма-а!.. —
гнусаво пропел отец Федор.
— Ах, ты, клятвопреступник! Удавлю! — взъярился
Ипполит Матвеевич и, перегнувшись через перила, протянул руки, намереваясь было схватить отца Федора за горло. При этом
пенсне соскочило у него с носа и со слабым всплеском упало в реку.
— Что поймал? Накося выкуси! — гулко захохотал отец
Федор и показал Ипполиту Матвеевичу грязный кукиш.
Воробьянинов заскрежетал зубами, а отец Федор,
помахивая колбасой, начал уходить в глубину. И уже из-под толщи воды слабо
донеслось до Ипполита Матвеевича: «Не корысти ради, а
токмо волею пославшей мя жены-ы-ы…»
В полном отупении Ипполит Матвеевич продолжал стоять на мосту. Тьма каких-то рож теснилась перед его мысленным взором, сменяя друг друга
с калейдоскопической быстротой. Но что это были за рожи
и кому принадлежали, Ипполит Матвеевич вспомнить не мог. Он стоял и смотрел
прямо перед собой пустыми глазами, пока странно знакомый густой бас опять-таки
снизу от воды не позвал его: «Э-пполет! Э-пполет!»
«О, Господи, — подумал Ипполит Мативеевич, узнав и
этот густой бас, и его обладательницу, — этой-то что
от меня еще надо?»
Некоторое время мадам Петухова и Ипполит Матвеевич молча всматривались друг в
друга, словно хотели уточнить, насколько они внешне изменились со времени их
последней, смертельной для Клавдии Ивановны встречи.
«Козел ободранный», — определила бывшая теща.
«Наяда лысая», — вывел бывший зять.
— Э-пполет, — наконец прервала молчание Клавдия
Ивановна, — где мои сокровища?
— Ваши что? Ваши сокровища? — Ипполит Матвеевич засмеялся сухим противным
смешком. — Тю-тю ваши сокровища.
— Что это значит: тю-тю? Куда тю-тю? — Клавдия Ивановна смотрела на зятя
неподвижным тяжелым взглядом.
— А то и значит: тю-тю. Исчезли, испарились, перевоплотились в хамский клуб для хамов из стекла и бетона.
— Что это еще за хамы из стекла и бетона?..
— Да, не хамы, клуб из стекла и бетона, — разговор
приобретал идиотский характер, и Ипполит Матвеевич почувствовал, что закипает.
— А при чем здесь мои сокровища? — холодно поинтересовалась Клавдия Ивановна.
— А при том, дура вы старая, — заорал Ипполит
Матвеевич, — что на эти ваши сокровища этот самый клуб для этих самых хамов и
построен.
— Вы хотите сказать, Э-пполет, что на мои фамильные
драгоценности вы построили какой-то клуб для хамов из
стекла и бетона? — совсем уже ледяным тоном спросила Клавдия Ивановна.
Ипполит Матвеевич схватился за голову и застонал.
— О, я все поняла, — продолжала Клавдия Ивановна, — вы лжец, Э-пполет, лжец и вор. Вы их украли и присвоили. И промотали,
по своему обыкновению. Всегда знала, что вы негодяй… О,
видела бы покойная Мари!..
— Да заткнись ты, ведьма! — грубо закричал Воробьянинов.
Дикая злоба поднималась в нем. Он раздувал ноздри и фыркал, как трехлетка на
бегах в ожидании стартового сигнала колокола.
— Сам, заткнись, козел облезлый! — переходя с баса на пронзительный фальцет,
закричала в ответ ненавидимому зятю Клавдия Ивановна.
— Убью! — зарычал взбешенный зять.
— Тю-тю! — хихикнула теща, показала Ипполиту Матвеевичу синий язык и затянула
легкомысленную французскую песенку, памятную Ипполиту Матвеевичу по тем
временам, когда он просаживал имение своей жены в
славном городе Париже. Затем, торжественно продекламировав, опять перейдя на
бас: «Офелия гибла и пела…», Клавдия Ивановна стала медленно уходить под воду.
Ипполит Матвеевич, не осознавая, что он делает, с диким воплем всем телом
потянулся к теще, все более и более перевешиваясь через перила, пока не
перевесился окончательно. С шумным плеском он плюхнулся в Яузу и устремился
вслед за мадам Петуховой, плавно и с достоинством опускающейся на дно…
Больше нам об Ипполите Матвеевиче Воробьянинове
рассказать нечего. Случайный милиционер, идущий по набережной в отделение на
дежурство, услышал посторонний для этого раннего часа звук и обернулся, но не
увидел решительно ничего подозрительного, кроме изрядно помятой шляпы, медленно
плывущей по стрежню по ходу его движения. «Да, — вяло подумалось ему ни с того
ни с сего, — когда же наши граждане научатся культурно
отдыхать?»
Опыт 2
«Ипполит Матвеевич потрогал руками гранитную облицовку. Холод камня
передался в самое его сердце.
И он закричал».
Скорее, это был вой. Страшный тем, что тянулся без
каких-либо фиоритур на одной невыносимой для слуха ноте. Выл Ипполит Матвеевич
долго. Сторож, отпрянувший в испуге, успел придти в
себя, скрутить самокрутку и выкурить ее почти всю,
выпуская клубы такого едкого дыма, что Ипполит Матвеевич этим дымом поперхнулся
и, наконец, замолк.
— Солдатик, солдатик, ты что это? — залопотал старик, — Болит чего? Зуб, небось?
Ипполит Матвеевич смотрел на старика пустыми глазами. Он ничего не видел и
ничего не слышал. Перед его остекленевшими глазами мелькали, прыгали со стула,
растекались по полу бриллианты, много бриллиантов. Ручейки и речки бриллиантов.
Они сливались разных комбинациях, образовывая
невиданной красоты узоры.
— Ты, солдатик, календулой, календулой глуши… — суетился сторож. — От зуба —
первейшее средство…
— Где?.. где?.. — прошептал Воробьянинов, и новый,
исполненный нечеловеческой тоски вопль потряс окрестности. — Ха-мы-ы-ы-ы!..
В следующее мгновение он, дико взглянув на сторожа, с каким-то животным
урчанием вцепился в горло старика. «Где?.. где?..» — рычал он. Старик,
неожиданно оказавшийся не по годам ловким, умудрился вывернуться, и Воробьянинов завалился на бок, пребольно ударившись головой
о бетонную ступеньку. Какое-то время он всхлипывал и трясся. Потом затих. В
таком состоянии его и подобрала карета скорой помощи, вызванная сторожем. «Эк, человека-то скрутило! Да, зубы это вам не хрен собачий,
уж прижмет, так прижмет», — думал сторож, глядя вслед удаляющейся карете.
Из ступора Ипполит Матвеевич вышел уже в Белых Столбах и далеко не сразу.
Среди мелкой шушеры, населяющей отделение для тихих,
Ипполит Матвеевич пользовался большим уважением. Ну, еще бы не уважать гиганта
мысли и отца демократии. А именно так он и представлялся: «Воробьянинов.
Бывший предводитель дворянства, гигант русской мысли, отец демократии, особа,
приближенная к императору». Говоря это, он приосанивался, горделиво вскидывал
голову, и что-то старорежимно-значительное проявлялось в его облике. Когда к
нему обращались, он надувал щеки и многозначительно молчал, иногда внушительно
вставляя: «Н-да… как-то так вот…» или «н-да… в
некотором роде…».
У медицинского персонала Ипполит Матвеевич пользовался, можно было бы сказать,
любовью, если бы это слово к этому самому персоналу было применимо. В любом
случае, он не вызывал особых нареканий. Это вам не человек-собака, непрестанно
лающий и писающий, исключительно задрав ногу, причем там, где его эта нужда
застала, то есть везде, где только можно. Или Троцкий, например, который целыми
днями стоял на тумбочке и произносил громовые речи, брызгая слюной и размахивая
руками, и успокоить которого можно было, только пригласив на заседание
Реввоенсовета, то есть в процедурную на укол. Нет,
Ипполит Матвеевич был куда спокойнее. С ним практически не было хлопот. Он был
почти нормален, и лишь в полнолуние на него находило: бриллианты скакали и
прыгали, и растекались речками и ручейками по полу, создавая невыносимой
прелести узоры. Мерещилось также Ипполиту Матвеевичу, будто он в Фоли Бержер на сцене танцует
канкан с красотками в ажурных чулочках, а из зала
бросают ему под ноги пригоршни тех же бриллиантов и изумрудов, и жемчужин
необычайных размеров. И он кидается на пол и ползает по сцене, уворачиваясь от мелькающих ножек, и силится собрать все эти
драгоценности и никак не может дотянуться до них, а когда дотягивается, то
выскальзывают камни между пальцев, и вот — опять пусты его руки. И он снова и
снова пытается собрать все эти бриллианты и жемчуга, и снова и снова остается с
пустыми руками… И тогда страшный крик раздается в
отделении для тихих душевнобольных. «Где?.. где?.. — кричит Ипполит Матвеевич.
— Ха-мы-ы-ы-ы-ы!..». Но в остальное время он тих и сосредоточен. Ему даже
поручили важную работу, требующую внимания и усидчивости: клеить конверты.
О Бендере Ипполит Матвеевич не вспоминал. То есть,
как будто напрочь стерло из его памяти и этого
человека, и двенадцать стульев и все приключения, с ними связанные. Как и не
бывало. Лишь иногда, очень, очень редко снилась Воробьянинову
чья-то рука, обернутая вафельным замызганным
полотенцем, держащая опасную бритву. Но чья это рука, и зачем она держит
бритву, он во сне вспомнить не мог, а поутру сон забывался.
Так шли годы. Ипполит Матвеевич из осанистого, значительного вида пожилого
гражданина превратился в сутулого неопрятного старичка с реденьким пухом вместо
жесткого седоватого ежика на голове и с клочковатой бороденкой.
Однако в размеренной его жизни ничего не менялось: так же клеил он конверты,
так же надувал щеки, когда к нему обращались: «Н-да…
так как-то вот… в некотором роде…», так же в полнолуние посещали его миражи
прошлого. И умер бы себе спокойно Ипполит Матвеевич, дожив до глубокой старости
в богоугодном заведении, если бы однажды, вернувшись с прогулки в палату, не
обнаружил на соседней койке, опустевшей после канувшего в неизвестность
человека-собаки, некоего кудрявого рыжего молодца в голубых парусиновых туфлях
и линялой в полоску футболке.
— Шура, сын лейтенанта Шмидта, — молодец протянул лопатообразную ладонь и
улыбнулся широкой глуповатой улыбкой. Его глаза неопределенного сизо-серого
цвета смотрели на Ипполита Матвеевича одновременно и доверчиво и нагловато.
Воробьянинов надул щеки.
— Героя «Очакова», — уточнил Шура.
— Н-да… — важно сказал Воробьянинов.
— Вы мне не верите, дедуля?
— В некотором роде… — подтвердил Воробьянинов.
— Да я и сам себе не очень верю, — Шура печально шмыгнул носом, — но выбора у
меня не было. Либо в исправиловку на год, либо сюда —
к психам в качестве этого самого сына. Я решил сюда,
кормежка здесь получше… и вообще…
— Так как-то вот… — согласился Воробьянинов.
— А вы кого тут изображаете? — поинтересовался Шура.
— Воробьянинов, — горделиво вскинул голову Ипполит
Матвеевич и перечислил все свои титулы.
— Ну? Да вы контра недобитая!
Ипполит Матвеевич надул щеки.
— Не-а, — заулыбался Шура своей дурацкой улыбкой. —
Бросьте, киса, мне баки закручивать. Вы такой же…
Шура не договорил. Он взглянул на Воробьянинова и
замер, пораженный открывшимся зрелищем: Ипполит Матвеевич, опустившись на свою
койку, сидел, вытаращив глаза и некрасиво искривив раззявленный рот, с
выражением крайнего ужаса на лице. Волосики вокруг лысины вздыбились. Чем-то
облик его напомнил Шуре жуткую бабу со змеями вместо волос, которую он однажды
видел на ограде в Питере. Шура присвистнул и весело, не к месту, заржал.
«Киса… Бендер… стулья… бритва… — крутилось тем временем в голове у Воробьянинова. — Союз меча и орала… Заседание продолжается,
господа присяжные заседатели». Он вспомнил. Он все вспомнил. И как будто в
жутком сне промелькнуло перед глазами безмятежное лицо спящего Остапа и
занесенная над беззащитным горлом рука с опасной бритвой. Его — Воробьянинова — рука. И старик сторож, с идиотским
восторгом бубнящий о каких-то бусинках, высыпавшихся из-под изношенной обшивки
стула.
«Киса!.. О-о!.. Откуда этот рыжий знает про Кису?.. — ужасная догадка осенила
Ипполита Матвеевича, — Бендер… сволочь… Он жив… Этот
от него… морда бандитская…» Он побледнел и окаменел, и только руки мелко и
противно задрожали.
— Киса, а чего руки-то дрожат? — с тем же неуместным ржанием поинтересовался
Шура. — Зарезал кого? У-у, убивец! — и он погрозил Ипполиту Матвеевичу пальцем.
— Кто?.. Я?.. — очнулся Ипполит Матвеевич.
— Да вы-с, сударь мой, вы и убили-с, — радостно сообщил Шура, показав
неожиданное знание классической литературы.
Ипполит Матвеевич затрясся всем телом и откинулся на подушку.
Всю ночь Ипполит Матвеевич не сомкнул глаз. Страшные мысли тяжело ворочались в
его голове: зарезать, надо зарезать этого… Но где же
здесь, в психлечебнице, взять бритву, если их и бреют-то санитары раз в неделю.
Задушить?.. Подушкой?.. Нет, не получится, он вон бугай какой. Что же делать?
Что же делать-то?.. Бежать… Ипполит Матвеевич знал, что решетки на окнах в их
отделении для тихих держатся на соплях, но знал он
также и то, что слабых его сил даже и на эти сопли не хватит, не говоря уже о
том, чтобы как-то спуститься из окна второго этажа.
Только перед самым рассветом Ипполита Матвеевича сморило, и он не надолго без сновидений задремал. Разбудил его какой-то
посторонний шум. Он открыл глаза и взглянул на соседнюю койку. Койка была
пуста. Ипполит Матвеевич повернул голову, и тотчас тысячи острых молоточков
застучало в висках. В проеме окна на фоне занимающегося рассвета он увидел
расплывчатую фигуру соседа. Решетки на окне уже не было.
— Ну, что, киса, ловить тут нечего. Я ухожу, — как будто сквозь матрац донесся
до Воробьянинова голос Шуры, — Айда
со мной, убивец.
Не услышав ответа, сын лейтенанта Шмидта хмыкнул, махнул рукой и растворился в
рассветной дымке.
А Ипполит Матвеевич ответить уже и не мог. При слове «убивец» острая боль
спиралью прошла от горла до затылка, но не вышла, а как бы расперла голову до
невообразимых размеров… Потом что-то громко хлопнуло,
словно пробка из бутылки шампанского вылетела… И все.
Ипполита Матвеевича, отца русской демократии и гиганта мысли, хватил удар.
Собственно говоря, жизнь его на этом и закончилась. Дальнейшее — неинтересно.
Описание вегетативного состояния оставим овощеводам.
Опыт 3
«Ипполит Матвеевич потрогал руками гранитную облицовку. Холод камня
передался в самое его сердце.
И он закричал».
Какое там «закричал»! Ипполит Матвеевич издал такой сдавленный тихий писк, что
даже старик сторож, обладавший, несмотря на преклонный возраст, отменным
слухом, не услышал этого писка и продолжал, радостно всхлипывая, свой рассказ о
чуде пресуществления буржуйских стекляшек в бетон,
стекло и гранит.… Но Ипполит Матвеевич ничему уже не внимал. Он смотрел сквозь
сторожа тупым невидящим взглядом, и лицо его искажено было такой отвратительной
гримасой злобы и отчаяния, что сторож, заглянув в это лицо, отпрянул и
перекрестился.
«Бендер! Надо сообщить товарищу Бендеру… — мелькнуло
в плохо соображающей голове Ипполита Матвеевича. — Да… Да!..
— и тут же он слабо застонал. — Нет… нет… Бендера нет. Бендер мертв. Его
убили. Зарезали бритвой…».
Интересно, что Ипполит Матвеевич думал о содеянном им
же самим в безличной форме страдательного залога во множественном числе. Но
страшнее всего показалось ему не то, что он именно и зарезал товарища Бендера, а то, что теперь не к кому было пойти и
рассказать, не с кем было поделиться и спросить, что же дальше-то делать?
Ипполит Матвеевич почувствовал себя осиротелым. Ему стало так жалко себя, что
из его давно забывших, что такое слезы, глаз выкатились две робкие слезинки и,
скатившись по щекам, застряли в многодневной щетине. Что-то отдаленно похожее
на угрызения совести шевельнулось в душе Ипполита Матвеевича. Но тут же
панический ужас охватил его: «Это же я… это же я его… того… этого… О, Господи! Меня же ищут… Ка-ра—ул! Что делать, делать-то что?»
«Бежать! Бежать!..» — решил Ипполит Матвеевич. И он побежал.
Сторож посмотрел ему вслед, покачал головой, сплюнул три раза через левое плечо
и опять перекрестился.
Ипполит Матвеевич бежал, нелепо размахивая руками и высоко вскидывая ноги.
Таким аллюром он к вялому удивлению сонных извозчиков трижды обежал
Каланчевскую площадь и устремился вдаль, куда ноги несли.
А принесли ноги Ипполита Матвеевича к общежитию студентов-химиков им. Бертольда
Шварца. Тусклый осенний рассвет подкрасил розовые стены общежития неприятно
серым колером, отчего весь дом казался мрачным и неопрятным. Что привело сюда
Ипполита Матвеевича? Обычная ли тяга преступника на место преступления или
смутное воспоминание об акушерском саквояжике
Бендера? А может быть, желание освободить карманы
Остапа от пары десяток, оставшихся от их попойки накануне роковой ночи? Бог
весть.
Прошептав с трагической интонацией: «Бендера надо
убрать» и, не осознавая всей двусмысленности этой максимы, Ипполит Матвеевич
направился к входной двери.
Озираясь по сторонам и застывая на каждой ступени скрипучей лестницы, Киса
поднялся на второй этаж. Тишину общежития нарушали только храп и посапывание его спящих обитателей, доносившиеся из-за тонких
фанерных перегородок. Тяжело дыша и шмыгая носом, Ипполит Матвеевич прокрался
по коридору к двери опостылевшей за долгие месяцы
ничегонеделания комнаты-пенала и проскользнул внутрь.
Мутный серенький рассвет едва пробивался сквозь грязное окно; в этом тусклом
освещении Ипполит Матвеевич оглядел комнату… и застыл как вкопанный. Он стоял в
лужице крови, натекшей по покатым половицам от стены к двери, но ноги его
прилипли к полу не поэтому… В комнате никого не было!
То есть, лужа крови на полу была, черные от крови газеты, служившие Бендеру ложем, были, окровавленная бритва была — валялась
тут же рядом с газетами. Даже саквояж Бендера был —
стоял себе на подоконнике. Все было. Только вот Бендера
не было.
«Не может быть, это мираж…» — подумал Ипполит Матвеевич.
Он ошалело покрутил головой, закрыл глаза, потом
открыл, но мираж не рассеялся. Бендера в комнате не
было.
— Товарищ Бе-е-ендер… —
жалобно заскулил Воробьянинов, и словно откликаясь на
его призыв, из коридора донесся знакомый и бодрый, никак не подобающий
покойнику, голос.
«Накинув плащ, с гитарой под полою, к окну ее пойду в тиши ночной…» — слегка
фальшиво пел голос.
Ипполит Матвеевич помертвел; сердце его противно екнуло и опустилось куда-то в
область селезенки, ноги стали ватными. А голос тем временем приближался: «… не
разбужу я песней удалою роскошный сон красавицы младой» — продолжал старательно
и громко выводить не то сам Бендер, не то его призрак.
«Может, нам дадут поспать наконец?!» — донеслось до
Ипполита Матвеевича из-за перегородки справа.
«Что там за дурак распелся в шесть часов утра?!» —
возмутились слева.
«Сам дурак!» — веселый голос Бендера
раздался уже совсем рядом с дверью. Вот уже и ручка со скрипом начала
поворачиваться в двери…
«Убьет!» — мелькнуло в голове Ипполита Матвеевича и, издав вопль, непереводимый
ни на один язык мира и выражающий исключительно панический ужас и смертельную
тоску, Ипполит Матвеевич в один прыжок преодолел пространство комнаты и прямо
сквозь стекло сиганул в окно.
Все дальнейшее: прибытие милиции и кареты скорой помощи, сопутствующая их
появлению толкотня и суета, уже никак не могли взволновать Ипполита Матвеевича.
Как известно, и хорошо тренированный человек имеет шанс свернуть себе шею, упав
даже с табуретки. Что уж говорить о находившемся в не лучшей спортивной форме и
совершенно раскоординированном Ипполите Матвеевиче? Он рухнул вниз головой с
высоты второго этажа, вошел по плечи в рыхлую после дождя землю палисадника, и
навсегда перестал быть. Аминь.
Опыт 4
«Ипполит Матвеевич потрогал руками гранитную облицовку. Холод камня
передался в самое его сердце.
И он закричал».
Дальнейшее состояние и реакции Ипполита Матвеевича описаны в предыдущих трех
опытах. Не будем на них останавливаться, а скажем сразу, что через некоторое
время он оказался на Курском вокзале прямо у кассы поездов дальнего следования,
где несмотря на ранний час толпилось довольно много
народу. Ипполит Матвеевич, как будто не видя никого вокруг, на негнущихся ногах
прошагал к окошку. Странно, но никто не возмутился. Что-то было такое в его облике,
что толпа безропотно расступилась перед ним. Только одна баба в плюшевой
кацавейке закричала было радостно: «Позвольте, гражданин! Вас здесь не стояло!
Здесь оч…». Но, не закончив тираду, взглянула в лицо
Ипполита Матвеевича и осеклась. «Не видишь, дура? Беда
у человека, большая беда…» — услышал Ипполит Матвеевич за спиной.
Касса была еще закрыта. Воробьянинов постучал
костяшками пальцев в окошко, и опять-таки странным образом оно тут же
открылось. Толпа за спиной возбужденно загудела.
— Куда? — спросил хриплый спросонья голос.
— Куда? — переспросил Ипполит Матвеевич. — А куда же мне ехать-то?
— А я знаю? Решайте быстрее, гражданин. Очередь задерживаете.
Очередь, между тем, и впрямь вдруг очухалась и начала
роптать.
«Влез тут, а куда ехать не знает!.. Ненормальный какой-то… Да
сдать его, сдать!..»
При крике «сдать его…» (а кричала все та же баба в кацавейке), Ипполит
Матвеевич мелко задрожал и выкрикнул неожиданно для самого себя: «Старгород! Дайте мне один до Старгорода!»
— Только верхняя плацкарта. Берете?
— Беру, — Ипполит Матвеевич вытащил из кармана последний дар покойного Бендера — два мятых червонца и расплатился.
Как и где он провел оставшиеся три часа до отправления поезда, Ипполит
Матвеевич не вспомнил бы и под страхом четвертования.
Выйдя из здания старгородского вокзала, Ипполит
Матвеевич недоуменно оглядел привокзальную площадь. Он решительно не понимал,
как и почему здесь оказался, и куда ему дальше идти и что делать…
— Подлец! Подлец! —
пронзительное меццо-сопрано вдруг вывело Воробьянинова
из сомнамбулического состояния. Чьи-то пухлые и мощные руки, вцепившись в
обтрепанные лацканы его пиджака, трясли Ипполита Матвеевича так, что он заклацал оставшимися редкими зубами и едва не прикусил себе
язык.
— По-по-звольте, пы-пы-звольте,
— выдавил он из себя, когда хватка пухлых рук немного ослабла и голова его
стала мотаться из стороны в сторону с чуть меньшей амплитудой, — Кы-кто вы ты-ка-кая, же-же-нщина?
Чи-ты-то в-вам нна-ды-ды?
— Я кто такая?! — меццо-сопрано перешло в обычный базарный визг. — Сволочь!
Ситечко украл!
Смутно знакомое толстощекое лицо с горящим взором и усиками над верхней губой
возникло перед Ипполитом Матвеевичем.
— Позвольте, позвольте, э-э… — промямлил он, — … мадам… э-э…
— Грицацуева! — грозно выкрикнуло лицо. — По мужу — Бендер!
При слове «Бендер» у Воробьянинова подкосились ноги,
и он непременно бы упал в привокзальную жидкую грязь, но мадам Грицацуева так крепко сжимала его в своих объятиях, что
упасть не представлялось никакой возможности.
— Где он? Где он, мой суслик? — запричитала Грицацуева,
дрожа всем своим желеобразным телом.
— Он… он… — сдавленным шепотом отозвался Ипполит Матвеевич, — его нет уже с
нами… он того… этого… защищая гиганта мысли…
— О-о! — взвыла безутешная вдова. Ноги ее подкосились, и она точно упала бы в
ту же самую грязь, если бы не подпорка в лице Ипполита Матвеевича, который уже
не мотался из стороны в сторону, а держался довольно прямо, прижатый к
необъятной груди мадам.
— Вот ведь не молодые люди, а какая любовь! Просто Шакеспеар
какой-то… — заметил наблюдавший за этой сценой, сидящий на козлах извозчик.
— Аки голубки сердешные, — откликнулась рябая
торговка семечками и завистливо вздохнула.
…И потекла тихая семейная жизнь. Ипполит Матвеевич устроился счетоводом в старгородский филиал черноморской конторы «Шкуры и
пятачки». Он раздобрел, отрастил эспаньолку, сменил треснувшее пенсне на
круглые очечки, и со своим дерматиновым портфелем, в
толстовке и в белом картузе стал похож на
обыкновенного совслужащего, живущего своей
обыкновенной и непритязательной жизнью. И только одно омрачало Ипполиту
Матвеевичу жизнь: «Знойная женщина — мечта поэта, — тоскливо вздыхал он,
печально и медленно исполняя по выходным свои супружеские обязанности. — Но я
же не поэт…»
Кому принадлежала цитата, он и не вспоминал.
Так бы и катилась эта жизнь, и докатилась бы через долгую и скучную старость до
уютной семейной могилки на старгородском кладбище,
когда бы однажды не направили счетовода Воробьянинова
в командировку в уездный город Арбатов, где у местных
кооператоров возникли трудности с заготовкой пятачков.
Контора кооператива, в которой Ипполит Матвеевич проводил ревизию шкур и
пятачков, находилась на окраине города, и в последний день своей командировки
Ипполит Матвеевич решил прогуляться и пошел напрямки
через луг к дороге, ведущей к Дому колхозника, где он провел три душные ночи в
борьбе с местными клопами.
А день-то выдался на редкость славным. Июльская жара спала, в небе плавали
легкие пушистые облачка, свежий ветерок, напоенный ароматом
мяты, полыни, навоза и слегка креозота теребил эспаньолку Ипполита
Матвеевича. Родные запахи среднерусской природы действовали умиротворяюще.
«Эх, хорошо, — подумал он, — Жить все же хорошо!..»
Пребывавшему в расслабленном и медитативном состоянии Ипполиту Матвеевичу даже
скорое возвращение в знойные объятия мадам Грицацуевой
не казалось уже скучным и обрыдлым, наоборот — он
вспоминал о них скорее с некоторым умилением. Без восторга, заметим. Но! — с
умилением.
Так, прижимая к животу свой портфельчик, сшибая по пути подобранным прутиком
головки клевера и васильков, дошел Ипполит Матвеевич до дороги. И уже было
собрался перешагнуть неширокий и неглубокий кювет, отделяющий луговину от
обочины, как какое-то постороннее движение привлекло его внимание.
Приглядевшись, Ипполит Матвеевич увидел, как от города, в клубах пыли,
подпрыгивая на колдобинах и страшно рыча, движется автомобиль жемчужно-зеленого
цвета. За автомобилем, смешно подскакивая, бежит гражданин с гусем подмышкой. А
за гражданином с топотом, гиканьем и улюлюканьем несется толпа с явным
намерением сделать с этим гражданином что-нибудь нехорошее. Вот автомобиль
слегка притормозил, гражданин с гусем выкинул гуся и каким-то образом оказался
на заднем сиденье. После чего автомобиль взбрыкнул, как необъезженный мустанг,
и ринулся прочь от преследователей.
Вскоре автомобиль поравнялся с Ипполитом Матвеевичем и он… Нет,
он не видел ни длиннолицего с обвислыми усами водителя, ни вихрастого рыжего
парня, ни неопрятного старика в пожарной каске. Взгляд Ипполита Матвеевича
прилип к стоящему во весь рост на переднем пассажирском месте и что-то
кричащему человеку…
— Бе-бе-бе, — проблеял Ипполит Матвеевич, не узнавая
собственный голос. Ежик на его голове вздыбился, челюсть отвисла. Прежняя жизнь
с ее страстью, корыстью, жадностью и злобой громыхала мимо похолодевшего
Ипполита Матвеевича на отвратительно урчащем, раздолбанном авто, обдавая его
пылью и зловонием. Он зажмурился, словно пытаясь избавиться от ужасного
наваждения, а когда через мгновение открыл глаза, увидел, что Бендер,
обернувшись, со змеиной, не обещающей ничего хорошего усмешкой, смотрит прямо
на него и грозит ему кулаком… На прямых ногах, как
бревно, Ипполит Матвеевич рухнул на землю и в следующий миг увидел концы своих
собственных парусиновых туфель, торчащие из лопухов.
«Сколько пыли…» — успел подумать он перед тем, как самому превратиться в пыль.