Стихотворения
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 9, 2013
Анатолий ДОМАШЁВ Поэт, переводчик, эссеист. Окончил Ленинградский Кораблестроительный институт. Автор книг «Ветви и мачты», «Жизнетворения мои», «Наказание охотника», «Прежде чем», «Жребий». В 1960-70-х гг. посещал ЛИТО «Нарвская Застава». Живет в Санкт-Петербурге.
* * *
Памяти И. Л. Михайлова
Игорь
дорогой наш «маячок»,
по мордам да по нахайлам
вдруг как вмажет и — молчок,
и опять корпит, строгает,
чтоб строка — стежком к стежку,
он-то цену строкам знает —
восемь лет валил тайгу
за одну всего строку.
* * *
Кто врагов шинель и каску
добровольно надевал
и красивенькую сказку нам при этом заливал,
что он бился за свободу нашу, вашу и свою,
своему в лицо народу поливал свинцом в бою,
в том неправедном, забытом
сорок первом ли, втором
за жратву из их корыта шел со свастикою сытой
жечь, сжигать свой отчий дом,
неужели и не ведал и того не понимал,
что настанет час ответа перед тем, в кого стрелял?..
* * *
Опять мне какая-то вещая птица
про что-то спросонья кричит-верещит,
да что же ей в дереве темном не спится,
и что же мне хочет она сообщить?
Да что же ей бедной не спать, не летати
и мошек живых на лету не ловить?
В июньско-июльской ночи-благодати —
ей гнезды б на звездах сияющих вить!
Вот встану и выйду из теплой постели
на это с навесом вдоль дома крыльцо,
где ясные стекла со сна запотели
и звездная ночь остужает лицо.
Так вот отчего этой птице не спится,
и сонные дачники тоже не спят,
что в небо вонзаются звездные спицы,
а лето и годы уходят на спад.
Воспоминание о Царьграде
Ночь и тьма. У стен — осада,
не видать ни лиц, ни зги…
Если б не было Царьграда,
то его придумать надо б:
вера с верою — враги.
Под стеной кричат гейдары,
толпы лезут на врата,
янычары и хазары
знают — лезут не задаром
ненавистники креста.
В бликах желтого пожара
не осада — штурм-базар,
быстрой тенью ягуара,
уходя из-под удара,
в красном шелке — янычар.
Тень его вдоль стен крадется
с черным кляпом вместо рта,
тень к стене теснее жмется
и все ближе ворота —
ближе плинтуса черта.
Нет ни Бога, ни закона,
у измены нет креста:
вечно пятая колонна
и для пеших, и для конных
отпирает ворота.
Не пророк я, не мессия,
по приспешникам сужу:
повторяет ли Россия
гибель славной Византии,
и ответ — не нахожу.
Примечание к Булату Окуджаве
«БУЛАТ» рифмуется с «ГУЛАГ»
—
какое все же провиденье:
отец — расстрелян, мать — за так
на нары и на поселенье.
Конечно, рифм не лучший ряд,
трех букв для полной рифмы — мало,
но тут Булат не виноват,
эпоха так зарифмовала.
Конспект одного воспоминания
Однажды в Португалии на Ларанжейра-стрит
мне девушка Амалия, смеясь, вдруг — говорит:
«Португалия без моря — это что же за страна,
ни Колумба, ни истории и Камоэнсу хана?..»
А глаза, как море — синие, перепада с небом нет,
и синющие глицинии — океану тоже в цвет!
Океанские причалы по-имперски широки,
если чайки раскричались, — знать, с уловом рыбаки:
океан, как на ладони, в достославные года
из анклавов и колоний им подносит все сюда.
Над заливом — мост картинный в берега лег, как в постель,
говорят, что мост старинный сотворил им сам Эйфель:
элегантный мост построен — как из литер «дубль-ве»,
он струной парит над морем, две опоры скрыв — в траве.
Мост единственный в Виане никогдашеньки
не спит,
день и ночь об океане и железный, а грустит.
Под мостом летают чайки, проплывают катера,
в них галдят туристы в майках и в бейсболках детвора.
По мосту до Лиссабона, на волну бросая тень,
ходит поезд — три вагона — полупуст, два раза в день,
но не съездил я в столицу, не хватило евро-дней,
Лиссабон теперь мне снится промеж дивенских полей.
Не увидел я Мадейру, до Азоров не доплыл,
не был в Рио-де-Жанейро — кошелек мой «заштормил»,
видел с птичьего полета, как из космоса — Париж,
над Бискаем круг почета прочертил мне боинг-стриж,
и едва ли не келейно раз в Испанию ходил,
а мадеры и портвейна — нахаляву! — уж
попил…
Португезы не горазды
хвастать демоса числом,
но мильонов полтораста говорит их языком.
…Долго-долго о Виане буду память я хранить
и, как мост об океане, — об Амалии грустить.
ДОЖДЬ И ДЖАЗ
В восемь тактов уложиться
для начала трубачу,
развертеться, раскружиться,
если тема по плечу.
Вот так вечер, вот так соло —
первокласснейший трубач!
Разбитной и развеселый,
и румяный, как калач.
Если тесны восемь тактов —
на шестнадцать выходи:
вот так так-то, вот так так-то —
сердце выстучит в груди.
У меня свободен выбор —
парафраз ли, импровиз, —
воздух ртом ловлю, как рыба,
с головой ныряю вниз.
Дождь и джаз. Гремите трубы!
Ливнем — волосы до плеч.
Пляшут в клубе лесорубы,
пляшут люстры, пляшет речь.
Сад у моря. Дом на взгорье.
Сторож вымок под ружьем.
Пахнет яблоками море,
пахнут яблоки дождем.
Звезды дальние мерцают,
пляшет дождь вокруг себя.
Джаз гремит, луна играет,
холодея и трубя.
* * *
Внучке Маше Домашёвой
Осторожненько, как клад,
верьте иль не верьте, —
ровно десять лет назад,
как письмо, в конверте
я принес тебя домой,
вскрыл конверт с опаской,
из конверта, Боже мой,
смотрит синеглазка!
Позабылись вмиг слова, —
явь ли, сон ли снится? —
цвет соломки — голова,
черные ресницы.
Май и солнце из-за штор
в комнату светили.
Как же, Маша, до сих пор
без тебя мы жили?
Не по дням, а по часам
ты росла, как в сказке,
ты дарила радость нам,
наша синеглазка…
Изменился цвет у глаз
из того конверта,
ты идешь из класса в класс,
тешишь нас в концертах.
Так живи, учись и множь
школу, кисть, пуанты,
пусть растут — тесней, чем рожь,
все твои таланты —
круто, как на вираже,
двигай в «дамки» шашкой,
ох, и умница уже
внучка моя Машка!
* * *
Послушайте, ну перестаньте,
я — далеко не молод…
Деревня
в самом худом варианте
все же догнала город.
Пусть город и не безупречен,
деревня — его догнала
и, если бы только речью,
город она — доконала.
Под опохмельным наркозом
пьяни и брани липучей,
битым бутылкам — не розам
в скверах вольготнее, лучше.
Ходим, где с лошадьми ходили,
сморкаемся через ноздрю…
Ждали вы сельских идиллий?
Вот и дождалися, говорю.
* * *
Кому плоха империя
и так нехороша,
тому и Эсэсэсэрия
не стоит ни шиша,
тому и Федеразию,
и Азиопу тож
с очередной оказией
не жаль отдать за грош
или пустить под нож.
Живу, надеюсь, пробую
держаться наплаву,
жду жизнь высоколобую,
но вряд ли доживу.
Тоскую по империи
я — не имперский человек,
словам пустым не верю я,
зане мил совестливый век.
О, вы, бескрайне давние
поля вдали, вблизи, вокруг,
свободы, Богом данные,
не знающие жадных рук,
да будет всем в истории
просторнее дышать,
на большей территории
и мертвым — благодать.
* * *
Жизнь, она — кому какая,
у кого какая есть:
одному — тяни, толкая,
а другому — в масть и в шерсть.
Для меня она, конечно,
не цветное, но — кино,
знаю, что живу не вечно,
но — стараюсь все равно.
На столе — простая каша,
в кране — чистая вода.
Это жизнь моя — не ваша,
не звездите, господа!