Вступительные слова Наталии Перевезенцевой и Бориса Григорина
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 9, 2013
Алексей ДАВЫДЕНКОВ (1952 – 2011) Поэт, прозаик. Родился в Ленинграде. Учился в РГПИ (ныне — РГПУ) им. А. И. Герцена. В 80-е годы вместе с Ольгой Бешенковской и Ларисой Махоткиной выпускал самиздатовский альманах «ТОПКА». Публиковал стихи в журналах «Аврора», «Нева», «Крещатик», «АКТ», «Зинзивер», «7+7 я» (Германия), в сборниках «Поэтическая орбита-95» и «Петербургский литератор», антологиях «Город-текст» (Германия) и «Стихи в Петербурге. 21 век». Проза и критика печаталась в журналах «Зинзивер», «Футурум АРТ», «Дикое поле» (Донецк)
* * *
Петербургский поэт, прозаик, эссеист. Автор поэтических книг, наиболее полная из которых «Коснувшись дерева…» вышла через год после его смерти. Один из представителей позднего питерского андеграунда, основатель и редактор последнего самиздатовского журнала «ТОПКА» (Творческое Объединение Пресловутых Котельных Авторов), Алексей не стремился как можно скорее представить свои произведения на суд читателей. С несколько ироничной улыбкой воспринимал нечастые публикации, но был благодарен тем изданиям, которые оценили его творчество по достоинству. «Зинзивер» уже публиковал стихи, рецензии и маргиналии Алексея, поэтому, надеюсь, что и его «Басни» будут по достоинству оценены читателями журнала.
Наталия ПЕРЕВЕЗЕНЦЕВА
ДУХ БАСНИ
Судя по прошлым публикациям в «Зинзивере»,
Алексей Давыденков — поэт, прозаик, эссеист. А теперь вот… басни. Название
«Рождение оперы из сырного духа» — что-то напоминает. Ах да, трактат Ф. Ницше
«Рождение трагедии из духа музыки». Да и эпиграф замечательный для времени
написания этих басен (1981, далее 1990-е гг.):
— Бога нет!
— А сыр есть? — грустно спросил учитель.
(Илья Ильф)
Мы знаем Алексея как поэта, но круг чтения этого автора шире таких определений,
что очевидно для тех, кто читал его «Маргиналии», где он «касается до всего
слегка», размышляя на грани эссе и мемуара, на
границе дозволенного авангарда и привычного арьергарда: с одной стороны — по
признаку новизны, а с другой — по признаку узнавания.
Алексею Давыденкову не требовалось бороться с традицией, его устраивала своя,
индивидуальная поэтика. Это не отменяло расшатывания архаики ради возникновения
новых смыслов. Что, собственно, он и продемонстрировал в своих баснях.
Внеположных, безусловных ценностей не оказалось («Бога нет!»), а вот личностные
(авторский взгляд) еще оставался на месте в те годы.
В 1981 году было достаточно смело продемонстрировать под названным эпиграфом не
потерю, а по сути изъятие сыра (скажем, объекта), что иронично обозначало некую
утрату (трагедию) или драматическое действо (оперу), которые намекали на утрату
«я», идентичности в массе (тут: в масскульте), в хаосе… В
хаосе чего? В данном случае в хаосе вариантов — реакций на потерю и сыра, и
себя. Позже выяснилось, что это были варианты прочтения, один из признаков
концептуализма, но в то время мы видели тут скорее старую
добрую обэриутскую игру с абсурдом в духе «Анекдотов
из жизни Пушкина» Хармса.
А Давыденков тогда пошел несколько дальше с разомкнутостью
текста: новый концепт мог порождать иные трактовки происходящего, давать другие
модели одного и того же (и предложения, и события). Так басня у него
превращается в современную байку, ей возвращается этимологический смысл («баить» — рассказывать), она становится интеллектуальной
сказкой, которую не обязательно рассказывать до конца.
И потеря сыра в бесконечной комбинаторике превращается в акт. Алексей
Давыденков просто проследил этот процесс предметно, но не по-немецки, а
по-русски, по-пушкински: «Отличительная черта в наших
нравах есть какое-то лукавство ума, насмешливость и живописный способ
выражаться: Лафонтен и Крылов представители духа обоих народов» («О предисловии
г-на Лемонте к переводу басен И. А. Крылова»).
И тут уже не сырный дух, а народный.
А чем еще бороться с чуждой народу нравственностью, как не эстетикой, —
духа же, разумеется.
Впрочем, у Алексея Давыденкова басня может обернуться пословицей, а то и
лирикой, если умело в конце выделить всего одно словцо в басне о марширующих на задних лапах:
«Передние начали было страдать: слишком долго они оказались предоставлены,
право, ненужной свободе…
«Так счастье многие находят
лишь тем, что хорошо на задних лапках ходят», —
учит мораль этой басни.
Счастье…
(«Две собаки»)
Такова свобода, допускающая и известную вольность прочтения чужого
произведения, иногда с точностью до наоборот, когда волк на псарне кричит ловчему: «Ты — сер, ты — сер! А я сед!.. — Не желает
мириться».
Думаю, Крылову понравилось бы.
* * *
А вот в духе «Маргиналий» я вижу такое «сопряжение далековатых идей»: Пугачев в кибитке рассказывает Гриневу
калмыцкую сказку об орле и вороне по-давыденковски —
насмешливо, живописно, оперно… Наверное,
теперь так нельзя?..
Вдруг сказка окажется не романтической, но поведает о месте и роли личности в
истории, вернее, о личном выборе своей роли, какую бы тебе
ни навязывали…
«Пугачев посмотрел на меня с удивлением и ничего не отвечал. Оба мы замолчали, погрузясь каждый в свои размышления*».
Борис ГРИГОРИН
*А. С. Пушкин «Капитанская дочка», глава XI.
Алексей
ДАВЫДЕНКОВ
Рождение оперы из сырного духа
и другие басни Крылова
Рождение оперы из сырного духа
(грани одной проблемы)
—
Бога нет!
— А сыр есть? — грустно спросил учитель.
Илья Ильф
1
Вороне Бог послал однажды кусочек сыру. На ель
Ворона взгромоздясь, позавтракала, пообедала, соседям
дала — и к ужину прилично еще осталось. Спрятала сыр в дупло, радуется жизни и
благодарит Бога.
На ту беду Лиса близехонько пробегала. Что у нее было
на уме — поди, знай, — только она вдруг
остановилась и — ну, Ворону нахваливать.
— Какие, — говорит, — у тебя перышки… а голосок… а носок… а глазки…
Верть хвостом — и далее потрусила.
Ворона аж обмерла. Ох, неспроста, думает! Ох, не иначе
— сырный дух Лисицу остановил!.. Выхватила сыр из дупла — и, конечно же, впала
в постыдное богоискательство.
Мечется она, в общем, по лесу — и уже из-под каждого ей куста: «Что за шейка! А
что за глазки!..» Впрочем же, был, по одной из версий,
и Голос свыше: «Съешь, дескать, дура, да и конец!» —
«Не буду! — сипит Ворона. — Хватит надо мной издеваться!» — «Ну, выкинь!»
— «Нет! — сипит. — Что я, варвар какой-нибудь?» — «Ну, отдай Лисе, наконец!»
— «Сам отдай!..»
Умолк Голос. Ворона летит одна, и, где ни сядет — отовсюду опять: «… глазки…
перышки…» И с тем летит дальше.
Она пока еще держится, но вот-вот каркнет.
Во все свое Воронье горло.
2
Вороне Бог послал кусочек сыру. На ель Ворона взгромоздясь, наелась досыта, угостила, кого хотела, и еще
осталось. Призадумалась. Сыр же, за этим делом, во рту держала. А тут Лиса к
дереву на цыпочках подходит. «О, — говорит, — какие у тебя глазки!»
Ворона — «Кар-р!» — сыр и выпал.
— О, — говорит Лиса, — какой у тебя сыр! И давно пируешь?
— Нет, — говорит Ворона, — я лично — вообще не пирую. Я только
этому дала, этому дала, а этому не дала, хоть он и очень просил.
— Правильно, — сказала Лиса и записала в сердце: «Этому дала, этому… а этот просил…»
И снова:
— Так что сама, говоришь, не ела?
— Сама не ела, матушка, ни, ни-ни.
— Так ты, чай, проголодалась?
— Ох, проголодалась!
— Так на, поешь, — и достает ей
из-под хвоста прошлогодний пряник.
Ворона давай клевать. Склевала весь, и еще такое сделала заявление, что
никогда, дескать, в жизни так калорийно не питалась.
Лисица сыр забрала, а Ворону похвалила. Шейка, сказала, и перышки твои достойны
похвал наивысочайших, а голосок — тот даже выше похвал!
3
Вороне Бог послал сыру. На ель Ворона взгромоздясь, позавтракать собралась. Тут Лиса. Ворона и проглотила сыр, не расклевывая.
Сырный дух Лисицу остановил. Он ее пленил. Плутовка к дереву подходит и
говорит:
— Хороши у тебя, — говорит, — перышки! Спустись-ка, я их сейчас
поглажу!
…И был в тот день у Лисицы роскошный завтрак: Ворона с сыром.
4
Вороне Бог послал сыру. Только Ворона была ученая.
Я, говорит, точно знаю, что Бога нет. Я в него не верую. Я — в одну Лису свято
верю.
Лиса, дознавшись про это, отчитала ее. Сказала: что не веруешь — молодец, а каб, не уверовав, да сыр-то взяла — вдвойне молодец была
бы!..
Однако же угостила ее мятным пряником.
5
Одна Ворона, получая сыр, всякий раз передавала его
Лисе. И при этом каркала:
— Богу — Богово!..
Декабрь
Зеркало и Обезьяна
Мартышка, в зеркале увидя
образ свой, тихохонько Медведя толк ногой:
— Милый кум, — говорит, — ты только взгляни, что за рожа!
Медведь глянул в зеркало и оторопел.
А Мартышка — далее:
— Что за ужимки, а?.. А прыжки!.. Вот уж, не приведись
с такой харею уродиться!.. А признайся: есть еще
среди нас, есть… Я даже могу по пальцам их перечесть. Скажем, горилла: тут уж —
что говорить… Или, например, бесхвостый макак…
— А-а-а!.. — заревел вдруг Медведь.
Мартышка оборотилась — и увидала такую рожу!..
Чиж и Голубь
Чижа захлопнула злодейка-западня.
Чиж, придя поначалу в полное замешательство, вскоре перешел от него к отчаянию,
весьма бурному.
А тут — Голубь: «Стыдно, — говорит, — стыдно: этак-то, среди бела
дня, да раззявив клюв!..»
Сам же, за этими речами — в силки — и вмиг запутался в них.
— Вперед чужой беде не смейся, Голубок! — выговаривал ему из западни Чиж,
приосаниваясь.
Лебедь, Щука и Рак
Когда в товарищах согласья нет, то и в делах ладу
нет: только мука…
Однажды Лебедь, Рак, Щука подрядились доставить (Бог весть, кому и куда)
воз с поклажей. Дружно в него впряглись, и — тянуть!.. Лебедь — в облака, Щука
— в воду, Рак вообще почему-то под воз забился… Сообразили:
Рака перепрягли задом наперед, с Лебедем — переговорили умно: он понял… И — в согласии, с пониманием общего дела — в воду!..
Воз и ныне там.
Свинья под Дубом
Свинья под Дубом вековым наелась желудей до отвала,
выспалась — и давай землю рыть, подкапывать корни… Ее увещевали: Ворон, затем и
сам Дуб. Ворон говорил: «Это вредно дереву». Свинья: «А какой мне прок от этого
дерева?» Дуб: «Ты хоть наверх бы взглянула: желуди-то твои любезные — оттуда,
чай!» Свинья, как взглянула — так давай еще пуще
рыть!..
Дуб упал, Свинью задавил.
Пришла другая Свинья и объела желуди с веток дуба.
Басня эта — против невежд.
Волк и Журавль
Волки жадны. Евши,
зачастую забывают о наличии костей в плоти невинных жертв их прожорливости.
Один из них так однажды из-за этого подавился, что пришло хоть ноги протянуть.
Мимо шел Журавль и вытащил кость у него из горла — не пострадав ни единым перышком.
Мораль:
а) подлинная добродетель, жертвуя (вариант: рискуя) собой, смягчает самые
жестокие и дикие нравы — этим, торжествуя над ними;
б) нет порока, который бы не смягчился пред клювом подлинной добродетели — к
вящему, опять-таки, ее торжеству…
Впрочем, Журавль морально-то, помнится, и пострадал.
Значит: то была не подлинная добродетель, и, значит
в) тем знаменательней наклонность диких и жестоких нравов к смягчению.
Лев и Лисица
Лиса, не видя сроду Льва,
на первый раз, повстречав его, в сильном была затруднении насчет своего
отношения к нему. То же и на второй. А на третий — уже без всяких затей,
отходила гривастика по мордасам.
Иного так же мы боимся,
Поколь к нему не приглядимся, —
учит нас эта басня.
Волк и Ягненок
Ягненок в жаркий день сошел к ручью напиться. Тут
Волк.
— Так, так! — говорит. — Мутим питье мое, да? Ну, ну…
У Ягненка жажду — будто лапой чьею-то сняло.
— Что вы, — говорит, — я — лишь так: попробовать…
— И как? — поинтересовался Волк.
— Так: ничего особенного…
— Вводишь меня во грех, негодяй, — и «ничего
особенного»?!.
— В какой грех?
— Еще и — «в какой»? Не ведаем, видите ли, в какой!..
Или тебя кто-то, может быть, подослал? Подослал, а?..
— Что Вы, никто: я сам.
— Сам? Экий законченный же, воинствующий, неприкрытый…
Все, что теперь и далее (и — уже недолго) говорит Волк — это и есть, по
сути, единственная мораль, присущая настоящей басне. Любая другая обречена на
проигрыш перед лицом этой как в ясности перспектив, так и в степени
актуальности: любая другая — заведомо устарела и отжила… Вот,
если Волк подавится, в перспективе, какой-нибудь из костей Ягненка — тогда см.
мораль басни «Волк и Журавль».
Мышь и Крыса
Мышь с Крысой были соседями. Мышь прибежала к Крысе и говорит: «Соседка! Слышала ль ты добрую молву?..» — а та ей сразу: «Не радуйся, мой свет!» И, в сущности (пусть даже и не по сути дела, на этот раз) была права.
Лягушка и Вол
Лягушка увидела на лугу Вола, и, будучи поражена
его габаритами, положила себе целью достичь таковых же.
Села, глядит на него, как бы на модель — и надувается, надувается… Вот уже сестры благоразумные, поначалу собравшиеся было
вокруг (болеть), одна за одной попрыгали потихоньку в воду… Вот уже Цапля,
поначалу обрадовавшаяся было, — приостановилась, задумалась, да и ушагала себе гордо прочь, в камыши. Вот уже и Вол перестал
жевать, заморгал и пятиться начал… Лягушка
заторопилась, еще, еще поддулась самую малость, да —
как прыгнула на него!..
А у него рога.
Впрочем, конечно, шума было довольно.
Слон и Моська
По улицам Слона водили. Видимо, напоказ. Толпы
зевак за ним… Вдруг навстречу — Моська.
— Эй, — кричит ему, — ты чего здесь шляешься?
Еще и кодлу с собой
привел!..
— Я, — отвечает Слон, — ничего, я — так… Меня
ведут — я иду, себе…
— Ну-ка, такой-растакой, брысь отседова!..
«Ай, Моська, — уже давным-давно повернули за угол — все
думал Слон, — знать, она сильна…»
«Знать, сильна…» — с уважением думал, проснувшись ночью.
Кроме Слона, на Моську никто не обратил ни малейшего внимания.
Моська мечтала о другой встрече — но больше не было встреч.
А в зоопарк Моську не пропустили.
Две собаки
Дворовый пес Барбос пришел навестить кудрявую
болонку Жужу. Та его приняла, по обыкновению, мягко
возлежа на мягкой же пуховой подушечке, на окне. В голову пса Барбоса впервые
(вдруг!.. неожиданно!!.) запала следующая (едва ль
корректная, но — справедливая, тем не менее) мысль: каковы заслуги, в чем такая
уж доблесть его старой знакомки Жужу — по сравнению с
ним, столь усердным, верным?.. Выяснилось: Жужу
освоила передвижение на задних лапках. С тех пор любую свободную минуту Барбос
посвящал освоению этого искусства. И освоил вполне. По крайней мере, охрану
вверенной ему усадьбы он теперь несет исключительно на задних лапах, да еще
марширует. Передние начали было страдать: слишком надолго они оказались
предоставлены, право, ненужной для них свободе — так он уже и на них, на
передних… Ать — два…
«Так счастье многие находят
Лишь тем, что хорошо на задних лапках ходят», —
учит нас мораль этой басни.
Счастье…
Квартет и Соловей
Осел
увидел Соловья.
— Слушай-ка, — говорит, — дружище… А ты
петухом — умеешь?..
Соловей пропел.
— Изрядно, — высказался Осел. — А из Окуджавы что-нибудь?
Соловей исполнил, с подлинно-хорошим чувством, «Синий троллейбус».
— Изрядно, — вновь похвалил Осел. — А куковать, если?..
— Ку-ку, — сказал Соловей. — Ку-ку, ку-ку… — И так — триста
раз, не сбиваясь и не останавливаясь. Осел сначала считал, дошел до шестнадцати, аж, а далее не
пытался. И лишь иногда, внимая Соловью, улыбался. А под конец — вообще,
растрогался.
— Спасибо тебе, — говорит, — спасибо тебе! Иди, — говорит, —
к нам, в квартет, дирижером!..
— Можно, — говорит Соловей. — А кто у вас там еще, в квартете?
— Все свои, — ответственно отвечает ему на то Осел. —
Проказница-Мартышка, Козел, косолапый Мишка, — и я, естественно.
— И получается? — спрашивает Соловей.
— О!.. У нас пляшут лес и горы.
— Изрядно, — говорит Соловей. — И до сих пор, что ли, никто вами не
руководил?
— Все сами, — Осел
говорит. — Достали нот, баса, альта, две скрипки… Вот,
правда, ноты поустарели чуть-чуть. Слушай, — исполни-ка что-нибудь свое,
а?..
— Можно, — соглашается Соловей. Набрал полные перси воздуха — и завел:
— Ку-ку… ку-ку, ку-ку… ку-ку…
Волк на псарне
Волк ночью, думая залезть в овчарню, попал на
псарню. В угол забился, сидит и зубами щелкает.
Прибежал Ловчий, разом углядел во тьме волчьи глаза —
и ну, не разобравшись, вопить:
— Ага, — мол, — сосед! Ты сер! А я-то, приятель — сед!..
— И я уже сед, — отвечает на то ему Волк.
Пришли с огнем, посветили, посмотрели — и правда.
Ловчий из-за этого так расстроился, что своей волей,
лично препроводил Волка в овчарню. Утром пришел проведать — овцы целехоньки, а
Волка-то никакого нет. Заглянул на псарню — а Волк все в том же углу, зубами
щелкая, ощетиня шерсть, — и, издали учуявши Ловчего, кричит ему:
— Ты — сер, ты сер! А я сед!..
Не желает мириться.
Стрекоза
Попрыгунья Стрекоза лето целое пропела. Тут зима.
Стрекоза уже не поет. И всем, кто привык к ее танцам и пению, тоскливо-тоскливо… Впрочем, и так тоскливо. Да есть ли у нее родственники
какие-нибудь, наконец?.. Есть: какой-то якобы кум, в деревне. Вот, пусть и едет
к куму. А мы здесь и так злой тоскою удручены: лето кончилось.
И приехала Стрекоза к куму. Спросил ее кум: «Работала ли ты лето?» — «Пела», —
ответила ему Стрекоза. — «Так поди, попляши», —
порекомендовал ей кум и рукавицей о рукавицу прихлопнул этак.
И ушла от него Стрекоза в помертвелое чистое поле. Снежинки заключили ее в свой
хоровод, и она уж плясала-плясала, пела и пела им — так, что голову вскружило…
Лиса и виноград
Лиса, использовав негативный опыт Свиньи (см. б. «Свинья под Д.»), смогла не только воочию, но и на практике убедиться в том, что виноград — зелен.
Мартышка и очки
Мартышка (см. б.
«Зеркало и Об.») слаба глазами стала. Ей посоветовали:
заведи очки. Она завела с полдюжины.
К несчастью, то же бывает и у людей: зрение с глазами слабеет, портится,
обзаводимся очками, а годы прежние — никому не дано вернуть!.. Мартышка вертела
очками и так, и эдак, лизала, нанизывала их на хвост, —
а после, с досады-то и печали — о камень хвать их, все разом, — и только
брызги…
Кот и повар
Есть еще басня про одного кота, который любил
хорошо поесть под увещевания и брань повара.
В конце концов, он уже и не в состоянии был есть без
того, чтобы ему при этом не говорили: «Кот-Васька — плут!», — дескать;
«Васька — вор!..»
Без таких речей у него решительно пропадал всякий аппетит, и все это кончилось
для него, похоже, печально.
1981–90 гг.