Стихотворения
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 8, 2013
Григорий Горнов. Поэт. Публиковался в журналах «Новая Юность», «День и ночь» и др. Автор двух поэтических книг. Живет в Москве.
ПОБЕГ
Отъезд неизбежен как будущий век.
Светает. От ног твоих пахнет жасмином.
Ночлег наш провис меж тобой и камином,
И я под гипнозом иду на побег.
Как ты целовала — никто не умел,
Как будто — раздетого — все раздевала.
И море стояло у края дивана,
Налог забирая свой, вытяжку, с тел.
Каминная тяга бушует, как мгла,
Сквозь вязкую плоть чью доносятся вдохи
Случайных, нездешних — что нашей эпохи
С оврагов и рытвин снимает игла.
Все явственней стало как будто, зачат,
Я слушал кафизмы в отцовской рубахе,
И мама пугала: «Агварес во мраке
Нестойкие души сжигает за час».
Я скоро очнусь на седле рысака,
В ста милях от моря, уже за грядою,
И с тенью, скользящею вечной рекою,
Спокойно дождусь тридцати, сорока.
ОСЕННЕЕ
Расцвел октябрь, обмякли пустыри,
Все стало так, как прежде не бывало.
Попадали последние стихи,
Мы их ловили вместе в покрывало.
И стала нам видна за километр
Железная дорога до кончины.
И рельсы поджигал легчайший свет
Чужой равноапостольной лучины.
И мысль о смерти показалась нам
Прощальною любовною игрою
И данью плоти и была равна
Предельному земному малокровью.
И ты была прозрачна и горда,
И пряди все отсвечивали розно
По насыпи идущие года,
И в небо поднимавшиеся росы.
ВРЕМЕННОЙ БИНОКЛЬ
Что общего у Андалусии и Баварии, Аквитании, Каталонии, Лотарингии,
Краснодарского края, Камчатки, северного Алтая,
Кроме футбола и пива?
Оставляли там крылья эринии,
Проносилась твоя гроза. Находились следы трамвая
Питерского, конечно (ленинградского, петроградского —
Всякого чья вагоновожатая была краше любой эпохи)
Ретроградное стихосложение
превращалось
в стихосложение ретроградное.
У Эвридик рождались, после спасения, Антилохи.
Круги ада были только на платьях и на лице радиста,
Поскольку футбола и пива не было и в помине.
По дрожи я различал Магдалину, Елену, Геру и Афродиту,
А Левиафана от них я всегда отличал по мине.
Было вздыблено побережье: рос сталактит поселка.
Я выбросился на гальку, как будто болид подбитый.
По земле гуляла как цветаевский дух — поземка.
И выходили странники на орбиты.
Мундштук был у юноши, а Беломор — у деда.
Любовь — у секвойи. Власть мировая у паровоза.
Вероятность любой войны зависела от красоты внешнего обрамления (тела)
Вероятность зарождения жизни зависела от количества тонн навоза.
Лодке было все равно что впереди мель, порог ли.
На следующее утро она при любых раскладах грелась на спинах гальки.
И Стивенсон рассматривал во временном бинокле
С Тикондероги запущенные томагавки.
А ныне у бедной семьи где-нибудь в северном Казахстане,
Черногории, Удмуртии, Боливии и Камбодже
Выходят из глаз эмигрирующие христиане,
И младшая сестра, обернувшись, произносит «Боже!»
Льется вино по душам. Беснуется шут печали.
Струна дребезжит. Литавры используются как жаровни.
И идет по Бруклину, обруч судьбы нащупывая плечами,
Девушка, родившаяся в Апшероне.
* * *
Черные сосны Херсона. Монастыри.
Дебаркадеры, съеденные невидимой тлей дотла.
Пустынные улицы, заезженные пустыри.
Шлак, просыпанный из треснувшего котла.
Сложно поверить, что тут я когда-то жил.
А теперь посмотришь кругом — одна Яуза… И Москва
Вымывает из тела остатки стихов и жил
Сквозь штанины, уши, кольца и рукава.
Что останется? Мрамор не для метро —
Белое тело без ребер — комок стыда.
А что вспоминаю? Пили с тобой ситро.
За ухом ромашка. Дорога невесть куда.
Как в глуши, по пояс в какой-нибудь там Оке,
Вытанцовывая голое ча-ча-ча,
На тебя, понимающую: «все О´кей»,
Смотрю глазами свернутого ключа.