Стихотворения
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 6, 2013
Сергей Брель
Поэт, прозаик, публицист, сценарист. Кандидат филологических наук. Родился в 1970 году в Москве. Преподает в школе № 179 при МИИО. Публиковался в журналах «Дети Ра», «Зинзивер», «Новая Юность», газете «Литературная гостиная» и др.
Поэзия
ВДАЛЕКЕ ОТ ЗАБЫТОЙ ИТАКИ
* * *
Картина маслом:
вечер гаснет,
а снег к оконцу льнет,
и растворяется прекрасный
лес в темноте, как мед.
Собаки брешут,
горло режут
под Рождество гусю,
и горизонт уже безбрежен,
пожрав округу всю.
Здесь спирт разводят,
леший бродит,
русалка вмерзла в ил.
Здесь сгинут Гитлер и Мавроди,
Мефодий и Кирилл.
Не надо плакать —
чистит трактор
дорогу до ворот,
нет президентов и терактов
и дармовых щедрот.
А час настанет —
Божьи длани
участливо возьмут,
и новый крест тихонько встанет
среди родных Бермуд.
На БТРе
без истерик
поедут мужики
в сельпо, возьмут для женщин херес
и шпроты — от тоски.
А там весною
ливни смоют
всю мутоту и сор,
и необъятной синевою
наполнят явь и сон.
Самарская обл., с. Липовка
* * *
Юрию Левичеву
У погоста, что тонет в снегу,
завывают от скуки собаки.
Здесь живу я и — жить не могу
вдалеке от забытой Итаки.
Обездвиженный трактор застыл,
шаткий мост над речушкой замершей
под ногою скрипит… Дай же сил —
вырвать душу у вьюжного СМЕРШа!
Мы шпионы средь сонных полей,
только выведан замысел смелый,
так рискни — горизонт одолей,
направляя в метель парабеллум,
где трескучий мороз и колхоз
и коровник с проломленной кровлей
дышат музыкой греческих гроз,
словно воздух мелодией вскормлен.
Две буханки и пиво в сельпо —
мы войну проиграли вчистую,
и ложится осадок слепой
тишины на ладонь, негодуя,
и старуха с клюкою бредет,
словно парка с потупленным взором.
О таком не писал Геродот,
да и наш огород — не агора.
Липовка — Москва
Ода огню
Строку за строкой посвящаю огню,
как мысль об огне от себя не гоню,
а пламя в печи все клубится,
и новая тает страница
судьбы — так пылают береза, сосна,
а с ними заветные их письмена,
рисунки коры и узоры
ветвей ускользают от взора.
Так словно бы смерть, притворившись слугой
покорным, вручает мне свиток благой,
что душу согреет и руки,
но вспомню загробные муки,
в горнило полено отправив шутя…
Как страстная женщина или дитя,
играет с владыкой стихия,
а холод и тьма — пустяки ей.
Среди бесконечно танцующих струй
мне чудится нежной сестры поцелуй
и гнева монгольского стрелы,
и Жанны поникшее тело…
В огне бесконечность — она же во мне.
Я словно Вселенную вижу в окне —
квадрате рассерженной топки,
борение буйных и робких
надежд, безграничных идей океан,
тот замысел, что в пустоте прозревал,
но всех не предвидел последствий.
Мы снова в опасном соседстве.
С тобою молчу и с тобой говорю.
Ты пленник людей, но подобен царю,
попавшему в путы пигмеев,
и я пререкаться не смею —
по сути и речь лишь обуза для тех,
кто в пламени слезы расплавил и смех
и вышел на снег новогодний,
как Лазарь — из уст преисподней.
Немчиновка
Ульям Батлер Йейтс
Стенания старого пенсионера
(перевод с английского языка в соавторстве с Алиной Левичевой)
Хоть нынче скрылся от дождя
средь сломанных ракит,
но всюду видели меня,
где жаркий спор кипит,
любовь, политику кляня…
Лишь Время — вот мой скит.
Пусть дружбаны ножи вострят,
их заговор томит,
и копит ненависти яд
тиран, чей страшен вид,
моих раздумий строен ряд:
храм Времени — мой скит.
Пусть женщина надменный лик
с презреньем отвратит
от древ засохших, но, старик,
красотку помню во плоти;
на Время я плюю, прости! —
и покидаю скит.
* * *
Сергею Арутюнову
Когда, как дурни, мы бодаемся
с учениками день за днем,
нас кто-то упрекает в зависти
и предвещает ход конем.
Когда мы запоем от робости,
смущаясь собственных тирад,
одни — подталкивают к пропасти,
другие отправляют ад.
Пускай не в шутку огрызаемся.
когда нас тема разозлит,
на эти крохи тоже зарится
золой подернутый синклит,
и нам твердят: молчите, мытари,
поставьте неуд в дневники,
свою Россию неумытую
метите в старые совки!
Добро, дворяне новодворские,
вы знали: истина в мослах,
на кассе получите «Оскара»
и оставайтесь при делах;
мы проходили распальцованных
и положили на престиж.
Пускай хлебали мы не солоно —
не этим Господа прельстишь.
* * *
Сергею Геворкяну
За знакомство пьем текилу
в атмосфере неземной:
гей грядущий, сгинь в могилу,
в перегной.
Либерал поет и пляшет,
аккупайствует абай.
Поднимай, товарищ, чашу! —
был бы чай.
Мы в свою эпоху влипли.
Ну так кто ж ее избег? —
будь ты Данте или Киплинг,
или узбек,
будь ты куплен или продан…
Барин в бешенстве ослеп,
а покуда — бутерброды,
соль да хлеб
жуй! Буржуй свое отнимет,
аки тот же комиссар.
Тост за музыку поднимем
к небесам!
Вспомним Рим, что розой пахнет,
как его ни назови,
и над прозой жизни ахнет
рай Paris;
вспомним изгородь в Равенне,
зной впитавшую лозу.
Есть у нас еще пельмени
и лазурь
за окном. А в ней сверкает
чайки белое крыло,
и застолье длит веками
Аквилон.
Пусть мы нищие по меркам
чьим-то, плачьте, богачи! —
вот наш мир: балкон и эркер,
стих в ночи,
а не рабство сетевое,
не трибуна ЦДЛ,
верной рифмы труд и — воля
добрых дел.
Нам суровый Арутюнов
дарит Нижние Котлы,
а на геев лучше плюнуть
со скалы,
чтоб любить рассвета стрелы,
кудри дев, глаза рябин
и Сикстинскую капеллу —
на крови.
Человек с киноаппаратом
Летит Дзига Вертов,
тренога крадется,
из тысяч конвертов
возносится солнце.
Глазок завидущий
на стройку глазеет,
на волю отпущен
вагон ротозеев;
скажите, откуда
кино извлекают,
колдуют над чудом
какими стежками?
Причалы, скамейки,
бомонд обалделый…
Монтажные склейки
над рвущимся телом.
Вульгарные Канны
продюсер замыслил,
огонь балаганный,
мадамы и миссис.
Кино это нервы
в растяжке атлета —
не облик манерный
звезды с сигаретой,
и Дзига порхает
в корзине над бездной,
фартовый архангел
работы небесной.
Пусть тысячи дублей
твой глаз не замылят!
Тот гений загублен,
кто славится стилем,
мгновения гены —
резвее пинг-понга.
Хоть бейся о стены,
все тленно. Ars lónga.
* * *
Не гожусь для игры в поддавки,
пусть обычная шашка в наборе,
но пластмассовой воли глотки
приучили к надежде — до боли.
Чьи-то пальцы сжимают и бьют
по доске хрупкой клеткой грудною,
а какой у нас, шашек, уют,
знают разве что крестик да нолик.
Кто права нас качать научил? —
Неужели совковое детство?
Знаю: скопом расплавят в печи,
проза жизни всегда не по средствам.
А случается в дамки пройти,
разгораются пошлые страсти:
дом с бассейном, охранник-кретин,
вместе с партией кончится счастье.
Но, настойчивый маленький Мук,
я доволен, что вышел не первым,
и все кажется, кажется: вдруг…
Это нервы, дружок, это нервы.
* * *
Г. Г. Маркесу
Пираньей смотрит утро Барранкильи,
несутся вскачь повесы-школяры;
Аракатака — лучший город в мире
жары.
Учитель, расскажите о Кихоте,
охоте жить и страсти умереть;
мы люди Света Нового — из плоти
на треть,
а остальное — мысли наши злые,
фантазии индейцев и святош.
Нам чудятся то чудища немые,
то нож.
Нам равно сладко в пляске, сексе, споре,
а песни — реки с мутью древних снов.
Аккордеон трагедию ускорит
без слов,
на пишмашинке танго вышивая,
писатель вспомнит всех своих путан,
сигару деда, почту, попугая…
Мечтам
предела нет! Но сладко на закате
тянуть аперитив забытых зим
и все сентаво радости потратить
с одним;
и разнесутся байки за пределы
Колумбии полуденных сиест,
чтоб рассказать: рай выпадает смелым
не весь,
есть место в нем глупцу и адвокату,
любителю хамона и трески,
но с каждого — положенная плата
тоски.
Примечания:
Аракатака, Барранкилья — города, где Маркес провел детство и юность.
«…мое чтение “Дон Кихота” абсолютно не вызвало у меня потрясения, предвиденного учителем Касалинсом» («Жить, чтобы рассказывать о жизни»).
«Вспоминая моих грустных шлюх» — роман Маркеса (2004)