Стихотворения
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 3, 2013
Поэзия
Анна СТРЕМИНСКАЯ
Поэт. Публиковалась в журнале «Крещатик». Живет в Одессе.
ПРИСТАЛЬНЫЙ ВЗГЛЯД
НЕМЕЦКАЯ КАСКА
Сергей нашел немецкую каску с дырочками от пуль.
Ради смеха надел он ее на голову, и вдруг его захлестнул
поток чужого сознанья и речи нездешней лязг.
И он закричал: «Мою голову прострелили!», и разум его погас.
И снится ему, что лежит он в поле на чистом белом снегу,
пронзенный насквозь чужою болью: «Майне либе, я встать не могу!
Зачем я лежу на большом покрывале, холодном, как чья-то смерть?
Мою голову прострелили, майне Ленхен, майн херц!
Зачем я лежу здесь, подобно снегу, а мне еще нет тридцати!
Ведь если время приказывает нам быть, то пространство
приказывает идти.
Но я умираю, и снег накрывает белой меня простыней…
Я был поэтом, а не солдатом, я хотел вернуться домой.
Всегда мне казалось: надо мною витают ненаписанные стихи.
Но смерть говорит: это были пули! Шаги ее так легки…»
С Сергея сняли немецкую каску — зачем нам чужие грехи?
Он долгое время ходил как блаженный,
затем сел за стол и начал писать стихи.
* * *
Тихий, сухой, пролистала я день, как том.
Сказаны были серебряные слова…
День растворился в молчании золотом,
только лишь ветер был слышен едва-едва.
Сотни желтеющих писем неслись, спеша,
все к своим адресатам, в свои углы.
И на каждом следы от небесного карандаша.
И видны были: почерк Бога, печать золы.
Хочет всегда говорить природа, ее слова —
нервные жесты глухонемых, что узрим везде.
Я — переводчик, полна моя голова
слов и транскрипций, понятных воде, звезде.
Тихий, сухой, золотистый струился день —
будто бы день Египта, где правит Ра.
Игры свои затевала с утра светотень…
Что же важней, чем божественная игра?
Все в равновесии было: земля и тишь —
словно незримо качались, скрипя, весы.
Не было ритмов, и мерили время лишь
то ли песочные, то ли солнечные часы.
* * *
И все ж приходит ночь
и глаз Луны глядит
по-рыбьи, стон «Невмочь!»
дерев-кариатид.
Моллюски звезд лежат
на круглом, сонном дне.
Все просто, как душа,
когда искуса нет.
Не спи, душа, проснись!
Устроены хитро
и виноградный лист,
и голубя перо.
Но все же если ночь
нам как покров дана,
нужны мы и точь-в-точь
даны нам имена!
Эвридика
Ария Тоски в подземном звучит переходе,
Тоска поет с затаенной надрывной тоскою.
Тоска подземная в плащике не по погоде,
с бледным лицом, что припудрено смертным покоем.
Мечется голос надтреснутый, жалкий, зовущий,
голых красоток и лики святых омывая.
Мечется и рассыпается пуще и пуще
под грохотанье летящего к морю трамвая.
Песнь Эвридики затем в этом царстве Аида…
Вот и Орфей, а, быть может, Харон — я не знаю.
Выручку он заберет, он зовет ее Лида,
вот он выводит ее, вот поверхность земная.
Вот он идет и на зов ее не обернется,
все как всегда: и спокойно, и тошно, и дико.
Только галерка случайным хлопком отзовется,
только останется — То´ска, тоска´… Эвридика.
* * *
«Мир — это театр», — сказал поэт,
но мир не театр, а тир!
Откуда бархат и мягкий свет?
Есть только мишеней пир.
Пируют мишени, земных сластей
спеша наесться скорей.
Мишени из царства больших мышей,
из царства ручных зверей.
И каждая быть боится одной,
спешит к подобной себе.
Но нет ковчега, где праведный Ной
доверился Божьей судьбе.
Вот вместо ковчега «Титаник» плывет,
а вот самолетик летит.
Вот поезд метро машинист ведет,
в котором едет шахид.
И чей-то очень пристальный взгляд
нацелен… И чья-то тень…
Тебе повезло? Не попали в тебя?
Иди в театр, мишень!
ВАВИЛОН
— Что ты там видишь, в окно окунаясь ночное?
— Вижу работы на лунных полях Междуречья.
Ночью работают, днем же, спасаясь от зноя,
в хижинах спят, шелестящую слышу их речь я…
Башен, ворот Вавилона вдали силуэты…
Ночь нависает над ними законом тирана.
Пьян во дворце Хаммурапи, пьяны горожане,
но рыбаку веселей, чем царю иль поэту.
— Утро… Что видишь в деревьях, в фигурах прохожих,
в сонных трамваях, стадами бегущих из хлева?
— Вижу — вступленье рассвета по свежести схоже
с садом висячим и с ликом ячменного хлеба.
Знаю — не пал Вавилон, на земле он все длится:
где-то проходят воротами сонмы торговцев,
где-то цари облачаются в багряницы,
сонмы блудниц обращают помятые лица
ввысь, где бог Солнца несется в своей колеснице…
Мы на планете языческой — дикие овцы.
* * *
Я притаилась здесь, на этой планете,
в этой вселенной, пульсирующей, как сердце.
В этой вселенной есть улица горше смерти.
Там проживаю я — больше некуда деться.
В этой вселенной я на любимом диване,
с книгой в руках. Если выйти во двор — палисадник.
А в палисаднике маленький есть виноградник.
Выйдешь во двор — все в зимней стоит нирване.
Рядом со мной рыжий кот — такой же, как я, подкидыш
в этой вселенной, в земных временах и странах.
С ним посидишь, ну а после из дома выйдешь.
То, что увидишь, покажется очень странным.
Что вижу я — образ Божий в альтфатер лезет,
рядом товарищ в сугробе лежит смиренный.
Мне ничего не понятно на странной моей планете,
в этой вселенной — страннейшей из всех вселенных!
Краков
Мы пьем горячее вино с медом,
в старинной ратуше сидим тихо.
Перебираем медленно год за годом
из наших жизней, где сто тонн лиха.
Трубач трубит, на площади Рынок,
в костельной башне — звук трубы светел.
Чем ближе мы, тем дальше, мой инок.
Ведь каждый плещется в своей Лете…
Ах, Краков! Может, каркнул так ворон,
что ты возник — прекрасен и мрачен.
К тебе прикованы твоим взором,
а жизнь идет, и значит, смысл не утрачен.
ЧЕХОВСКИЙ САД
Пальмы, глицинии, кедры ливанские, груши,
красные листья магнолий и строй кипарисов.
Легкое небо над ними и легкие души
птиц и людей, и той Чайки, чье имя — Лариса.
Чеховский голос здесь опадает с листвою
и возрождается с розовым цветом магнолий.
Чеховский юмор сплетается с запахом хвои.
Белая дача полна и гостей и застолий.
Женские тени везде: это Ольга ли, Лика?
Лица сестер: это Маша ли, Ольга, Ирина?
И растворяются в ялтинском воздухе лики:
нет никого, кто бы рвался в Москву по старинке.
Мир иллюзорный, прекрасный, как праздник беспечный.
Мы словно дети на праздник сумели прокрасться!
Мир, что как будто не знает, как все быстротечно,
мир, где нельзя ни к кому, никогда привязаться.
* * *
Привоз горит соцветьем красок,
где фрукты летнею порою
мазками яркими прекрасны.
Написан щедрой он рукою!
Стоит оркестр среди рая:
слегка потрепанные лица.
Что-то веселое играет,
и музыка в рядах искрится.
Как будто на одесской свадьбе!
И Брегович тут отдыхает.
Бомжиха пляшет — гостья как бы
или невеста — кто тут знает?!
А рыбный ряд тут недалеко,
и рыбы на столах сияют.
Омыты музыкою легкой,
все краски утра отражают.
И рыба свежая, живая
подпрыгивает в такт мелодий.
И умирает, задыхаясь…
А все ж она танцует вроде!
И это все моделью мира
представилось: все краски рая!
Кто музицирует для пира,
Кто, задыхаясь, умирает!
Звучит музы´кa мировая,
вся развеселая такая!
А рядом пир: трактир, сортир,
и эшафот, и эликсир!
* * *
Не прилетайте за нами,
не зовите в иные сферы!
Мы там нужны, как цунами,
или как над Парижем фанера.
Вот мокрый снег, и грязь,
И Манька на остановке.
Она там живет, смеясь,
А вокруг селедочные головки.
У нее там постель на скамейке,
Она там поет и пьет, иногда она плачет.
К ней приходят гости — одна все ж семейка!
А вам кажется — все могло быть иначе?
Не прилетайте за нами! У наших домов
Слепые глаза и глухие уши.
Не зовите нас! У наших умов
Есть Верка Сердючка — не тронуть вам
наши души!
У нас альтфатеры, полные елок —
Новый год уже отгуляли.
У нас есть бары, полные телок,
И вам нас соблазнить едва ли.
У нас на углу наливают:
И Вовчик стоит, и Коля — друг друга
мы уважаем!
И чем плоха наша жизнь такая —
Совершенно не понимаем.
И вобщем, не нужно нам этих бед!
Народ мы простой, но ловкий.
Но что там, испуская нездешний свет,
Зависло над остановкой?!!
Кинбурнская коса
Я иду по степи, и не помню, откуда и кто я,
Но она меня видит насквозь и все знает она.
Тыщи глаз притаились меж трав и ветками хвои,
Тыщи звезд утонули в озерах и смотрят со дна.
Я не знаю, куда я иду мимо призрачных сосен,
Но ведет меня степь, как ребенка счастливая мать.
И приду ли я в дом, иль в холодную мокрую осень,
Степь меня защитит и уложит в тиши отдыхать.
Путь мой с Млечным путем совпадает, покуда возможно.
Молоком от небесных коров я упьюсь допьяна.
Растворюсь и исчезну во всей я вселенной тревожной,
А потом оживу в придорожных пучках бурьяна!
* * *
Не бойся, любимый, с тобой ничего не случится,
лишь только случится все то, что бывает со всеми.
А жизнь все в работе — мелькают вязальные спицы, —
и вяжет сюжеты и судьбы, и лущит как семя.
С тобой ничего кроме жизни и смерти не будет,
а это не так уж и страшно, поверь мне, любимый.
Судьба — это четки из праздников, горя и буден,
из моря и лета, из осени горького дыма.
Живи и смотри до конца эту жесткую драму,
где, как ни крути, все на месте и все справедливо.
Где утро свежо и прохладно и машет ветвями,
и зреют картофель и лук, абрикосы и сливы.
Ты выпей до дна эту чашу с вином и отравой.
Будь ближе к земле — это даст и здоровье и силы.
Ты лишь береги свое сердце — ты слышишь, мой милый? —
покуда тебя берегут эти лозы и травы.
* * *
В окне ателье заводной манекен что-то шьет,
еврейский портной, что старательно делает дело.
Он ручку машинки без устали вертит умело
и, кажется, тихо под нос себе что-то поет.
Всевидящим взглядом он смотрит куда-то вперед —
невидимых тканей мы слышим уже шелестенье.
И платьев невидимых блеск ослепит на мгновенье,
и глупый король тут поблизости где-то живет.
Для всех королей он нарядов неспешно нашьет,
а также их жен и детей ни за что не забудет.
А мимо проходят уставшие буднично люди,
и каждый, наверное, знает, зачем он живет.
Но здесь с выраженьем необщим лица тот сидит,
кто знает, зачем неживой он, и с тихой улыбкой
все вертит машинку и тянется времени нитка.
И время под пальцем его словно ткань шелестит.