Стихотворения. Вступительное слово Владимира Шпакова
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 3, 2013
Наследие
Борис ДАВЫДОВ (1947-2012)
Поэт, прозаик. Родился в 1947 году в Белоруссии. Детство прошло на Камчатке, затем вместе с семьей переехал в Ленинград. Окончил Ленинградский электромедицинский техникум, работал в одном из ленинградских НПО регулировщиком аппаратуры. Писал стихи, прозу, занимался в ЛИТО «Выборгская сторона» Глеба Семенова, был членом Клуба молодых литераторов при Ленинградском отделении Союза писателей. С 1980 года занялся публицистикой. В 1985-1990 гг. учился в Литературном институте им. А. М. Горького. С 1989 по 2012 гг. работал в журнале «Нева», сначала старшим редактором отдела публицистики, затем зав. отделом публицистики. С 2000 года являлся бессменным руководителем гатчинского ЛИТО «Меридиан».
В начале января похоронили Бориса Давыдова. Светлого, веселого, честного, страстного, дружелюбного… Об этом, как водится, говорилось на прощальной церемонии, и произнесенные у гроба слова, по счастью, не были дежурным восхвалением. Именно таким человеком и был Борис, более двадцати лет возглавлявший отдел публицистики в журнале «Нева». Он часто спорил с авторами, мог даже ссориться с ними, но не ради себя — ради дела, которому служил. Это очень правильное выражение по отношению к нему: он именно служил литературе и журнальному делу, как преданные актеры служат театру. А еще он писал стихи. Писал, что называется, для себя, не стремился публиковать их, но и бросить то, что само выливалось из души, не мог. В итоге набралось на небольшую книжку, которую автор, увы, никогда не увидит. Последние годы жизни Борис серьезно болел, но даже в болезни сохранял интерес к жизни, радовался чужим достижениям (редкий дар!) и продолжал писать. Несколько его стихотворений мы приводим в этой подборке.
Владимир Шпаков
ХОЧУ ОПЯТЬ УЕХАТЬ В САЛЕХАРД
Хинкали
Боре Малиновскому
В черепичном Тбилиси
ноябрь, как июль,
То же знойное марево —
смерч духоты,
Так же руки, как плети,
а тело, как куль,
И не спрячет ничто —
ни дома, ни кусты.
Северянин, о, как
нам такое стерпеть!
Пот съедает глаза.
И плывут, как во сне,
Купол Светицхавели,
слепая мечеть,
И седая Кура,
и Давид на коне.
Но в тбилисской хинкальной —
там воздух иной:
Горячее стократ,
cумаcшедше пахуч —
Эти запахи перца
и туши мясной
Пропитал огнедышащий
солнечный луч.
Пахнет солнце аджикой,
а сыр — чесноком,
Пахну уксусом я,
пахнешь соусом ты,
Пахнут люди вокруг
виноградным вином,
Пахнет дым табаком…
Никакой духоты!
1974
Одесса
Вот город, который был мне нарисован когда-то
Неведомо кем и зачем. Не отмеченный датой,
Он жил во мне, словно красивый, крикливый ребенок.
Вот город, который был вместе и раем, и адом,
Где все вперемешку, да так, что ни слухом, ни взглядом
Его не охватишь — так воздух и дух его легок.
Его создавали французы на поприще русском
И плавные руки гречанок на пиршестве грустном,
И запахи рыбы, и запахи женского пота,
И — плачет еврей, и молдавская буйствует скрипка,
И море — шаланда, чей трюм контрабандой усыпан,
И всюду — вино и вино, и — то слезы, то хохот…
О, вина Одессы! О, винные эти каморки!..
Грудастые, злые, крикливые тетки-торговки.
Галантный биндюжник блестит позолоченной фиксой,
Как видно, не в фарте, бормочет: «Погублена Троя…»,
А вон — держиморда, смесь перца с «Массандрой»,
настроен
На пятый стакан и нацелен торговку потискать.
И вдруг, ни с того, ни с сего, то ли спор, то ли ссора,
И кто-то ввернет анекдот, наплевав на крамолу,
И кто-то ему под вино поднесет карамельку,
И кто-то закурит, и рявкнет горластая баба…
И вот уж каморка в дыму, освещенная слабо,
Куда-то плывет и плывет, и плывет помаленьку.
1976
Переезжаем!
Мы переезжаем! Мы переезжаем!..
Мы, как под копирку, себя изживаем.
Углы Соляного, Садовой, Разъезжей
Нам снятся все реже и реже, и реже.
Сначала — грустим, а потом — забываем…
Мы переезжаем!
Меняем районы, подъезды, квартиры!
Меняем диваны, кастрюли, сортиры,
Меняем друзей мы на старых знакомых,
А старых знакомых меняем на новых…
И порознь, и оптом! И к новому пиру
Готовим квартиру.
И пьем за удобную нашу бездомность,
За новой квартиры уют и холеность,
За воздух, как в парке, за близость метро…
За то, что без матери старой, за то,
Что можно сменяться еще поудобней,
Еще побездомней…
1978
* * *
Давай поедем в Пери,
Ключом откроем двери
И в домик наш войдем,
И в нем затопим печку,
Потом задуем свечку,
И о сыночке-дочке
Поговорим вдвоем.
1986
* * *
Не пиши стихи, не надо.
Это дело — не твое.
Там — возвышенно и ладно,
Там — иное бытие.
Ты же — муж, отец, мужчина.
Ты — кормилец! Ты — глава!
Нет ни смысла, ни причины,
Ни нужды играть в слова.
Не пиши стихи. Не станет
Завтра лучше, чем вчера,
Белый Феникс не воспрянет
Из-под твоего пера.
Не пиши, когда не спится,
Лучше уж ударь в бега
Из зачуханной больницы,
Где до морга два шага.
И под мессу листопада
Пропади в лесной глуши,
А стихи писать не надо.
Не пиши их. Не пиши!
1995
Салехард
Олегу Левитану
Хочу опять уехать в Салехард,
В июль остылый, в бесконечный март,
В безумное болотное столетье,
В беспечное свое тридцатилетье.
Хочу туда! Пусть гидом — местный пес,
Пусть от мошки и слепней нет отбоя,
Пусть край земли, пусть Летой обский плес —
Пусть так. Зато я был в ладу с собою.
И с женщиной, что на закате дня
Перчила оленину… Спозаранку
Сказала тихо: «Не бросай меня».
Забыл ее, как от занозы ранку.
Я был Иосиф, божий ротозей.
Я твердо знал, что всех переиграю.
Я всех любил: жену, страну, друзей,
Не ведая, что всех их потеряю,
Любил себя — того, в ком был азарт,
Кто мог строчить стихи витиевато —
И по нему тоскуя виновато,
Хочу опять уехать в Салехард.
2009
Памяти Володи Кавторина
Где еще писать, как не в больнице:
Шаткий стульчик, тумбочка, кровать,
А в ночи — такое вдруг приснится…
Где, как не в больнице, сочинять?
Нынче нас врачуют акварели.
Знаем, им недолго ворожить.
Мы еще не знаем, что в апреле
Ты умрешь, а я останусь жить.
И глуша «Серебряную воду»,
Что из Леты в Ладоге-Неве,
Мы лежим в хорошую погоду,
В солнечной и снежной синеве.
2011, февраль — 2012, сентябрь
МОНОЛОГИ К ТАНЕ
1
По дороге с работы
Помнишь, Таня, как образцово
Бегал я за тобой, невестой?
А теперь тащусь по Дворцовой,
Как на штурм ползу Эвереста.
Ты ведь знаешь, мне от работы
До автобуса — метров триста;
А вокруг — такие красоты!..
Где там Шишкину-пейзажисту!
Справа — Зимний, слева — колонна,
Дальше — шпиль, а за шпилем — купол,
А над ним — голубое лоно…
Я проникся — носом захлюпал…
Помнишь, как по любой погоде
Мчался в Волхов, легкий и прыткий,
Как Мухтар какой на свободе…
Нынче площадь страшнее пытки.
Фу-у-у, доплелся. «Десятка» двери
Распахнула. Я влез. Я еду…
Я доеду, маршрут проверен…
Так поздравь же меня с победой!
2008
2
Шутка
И все же, Таня, ты была жестокою,
Когда талант во мне не замечала,
Когда, чуть что, по северному окая,
Меня по-матерински поучала.
Тогда как я — летал на крыльях Гения,
И цокали Пегасовы подковы…
Мне говорили: копия Тургенева!..
И только ты твердила: Фонякова.
2009
3
Ах, Таня, ангел мой,
Я, как лосось на суше,
Что летом, что зимой,
Болезнями придушен.
Но — рядом ты стоишь.
Глаза твои бездонны;
В них — свет и синь, и тишь,
Как в храме у мадонны.
Но ни одна душа
Не скажет, как ни странно,
Как дивно хороша
Моя жена Татьяна!
Не скажет так никто,
Ибо никто не видит,
Как ты, схватив пальто,
На жребий свой в обиде
Летишь стремглав, как лань,
Куда глаза глядят…
И никакая длань
Не воротит назад…
2009
Юрочка о дедушке
Дедушка был у меня замечательный:
Белый, пушистый, смешливый, мечтательный,
В стужу и зной он катал меня ловко
В снежном и лиственном парке Сосновка.
Дедушку кто-то подстриг под солдатика.
Дедушка мой стал похож на лунатика:
Спереди лысый, ощипанный сзади…
Вот я и плачу, на дедушку глядя.
2006
Маме
Я проснулся в ночи. Мне приснилось опять:
То ль сапог, то ль топор, очумевшая мать…
Я взглянул на жену — до чего же мила!..
Я на кухню ушел. Сор смахнул со стола.
Закурил. Застонал. Замотал головой:
Что за черт?! Что за сон? Что такое со мной?..
Я убил ее в детстве — на небе седьмом,
Когда прыгнул за синим мячом в водоем,
Когда чудом спасли, когда вечность болел,
Когда долго кровать заправлять не умел,
Когда был лопоух, белобрыс и криклив…
Я не знаю теперь — это быль или миф?
Помню печь в изразцах, искр малиновый рой,
Помню скатерть, подобную пене морской…
Распахнув свой беззубый, восторженный рот,
Вырезаю кораблик, потом самолет,
И лечу! И плыву! И так радостно жить!..
Эту скатерть она не смогла мне простить.
Я лицо сполоснул. Притулился к жене.
— Что не спишь? — прошептала. И — носом к стене…
И пронзило меня (все одно — помирать):
Я любил на земле только мать. Только мать!..
Но летит, сквозь года, как судьбы приговор,
Этот — ею в меня! — то ль сапог, то ль топор…