Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 3, 2013
Эссе
Валерий СКОБЛО
Поэт, прозаик, публицист. Родился в 1947 г. в Ленинграде. Окончил матмех Ленинградского университета. Работал научным сотрудником в НИИ Ленинграда-Петербурга. Сборники стихов «Взгляд в темноту» и «Записки вашего современника». Стихи, проза, публицистика публиковались в отечественной и зарубежной (США, Англия, Франция, ФРГ, Израиль, Болгария и т.д.) литературной периодике. Основные публикации последних лет в журналах «Арион», «День и Ночь», «Звезда», «Зинзивер», «Иерусалимский журнал», «Колокол», «Крещатик», «Нева», «Окно», «Новое русское слово», «Север», «СловоWord», «Урал», «Чиж и Еж», «Юность» и др. Член Союза писателей Санкт-Петербурга. Живет в Санкт-Петербурге.
ГДЕ Я ЖИЛ, или КАК Я «ПЕРЕСЕКАЛСЯ» С ГУМИЛЁВЫМ
Прочитал, не отрываясь, в четвертом за 2012-й год номере «Нового мира» главы из книги Сергея Белякова «Лев Гумилёв» (теперь книга вышла уже и целиком — «Гумилёв, сын Гумилёва» в издательстве «АСТ»). Понравилось (даже очень понравилось), но вряд ли я стал бы писать об этом, если бы не некий личный… несколько странный биографический момент.
Он с вот какими строчками Белякова связан: «…первым рабочим местом Гумилёва была “Служба пути и тока”… где восемнадцатилетний Лев трудился разнорабочим… осенью 1930-го он работал на кольце 19-го трамвая. Кольцо 19-го трамвая в начале тридцатых находилось на Кондратьевском проспекте… это… Полюстрово, в то время далекий северо-восточный район Ленинграда… Место работы Гумилёва представляло собой деревянную будку — бывший трамвайный вагон, где отдыхали приехавшие на трамвайное кольцо вагоновожатые и кондукторы…»
Трамвайное кольцо на Кондратьевском проспекте у теперешней площади Калинина тогда было… Это было кольцо 19-го, а позже 6-го маршрутов. В 30-е годы и трампарки, и «кольца» (конечные остановки), и сами трамвайные пути входили в эту самую «Службу пути и тока». Вероятно, раньше на кольце действительно стояла деревянная будка, но с конца 50-х там уже стоял одноэтажный каменный домик. Он и сейчас стоит под моими окнами, но ни «кольца» уже нет, ни рельс, ни трамваев. Этому «пейзажу» я посвятил свое стихотворение «На Васенко» («Он был Марзавин переулок…»), опубликованное в четвертом номере «Ариона» за 2010 г. (правда, в несколько сокращенном варианте).
Итак, я живу на улице Васенко у площади Калинина. Перпендикулярно моей Васенко идет улица Федосеенко. Их так переименовали в 1940-м году в честь погибших в 1934 г. аэронавтов стратостата «Осоавиахим-1», там еще третий член экипажа был — Усыскин, но в его честь тогда ничего не назвали. А до этого улицы Федосеенко и Васенко с конца 19-го — начала 20-го в. в. по 1940 г. назывались соответственно ул. Марзавина и 1-м Марзавиным переулком (были и еще другие Марзавины переулки, но их застроили). Не занимался скрупулезными розысками (это не моя «малая родина», я сюда переехал в 1970-м), но, кажется, это фамилия такая — Марзавин — то ли владелец, то ли застройщик. Надо ли говорить, что проживавший народ числил переулки Мерзавиными (так бывший Дунькин переулок около моей бывшей работы получил свое название из-за англичанина Дункана, проживавшего на нем в петровские еще времена). Года четыре назад власти решили исправить «историческую несправедливость», и небольшой проезд от моей Васенко до пл. Калинина назвали пер. Усыскина (по нему не числится ни один дом). Сейчас все три фамилии одинаково ничего не значат для жителей несмотря на три мемориальные доски.
В 1946 г. на безымянной еще тогда площади перед кинотеатром «Гигант» (в честь умершего в 1946-м Калинина ее назвали позже) возвели виселицы, и жители близлежащих домов с большим воодушевлением наблюдали, как на них вешали немецких военных, признанных военными преступниками. Главный редактор «Ариона» Алексей Алехин не поверил мне, что действительно вешали в 46-м, пришлось сослаться на документы, даже ссылку на кинохронику дал (она есть в Интернете). Много позже на этом самом месте на площади, уже получившей имя Калинина, возвели ему и монумент.
Отсюда и все нехитрые реалии моего «арионовского» стихотворения.
Раньше перед моим домом было трамвайное кольцо, потом, пообещав жителям на этом месте разбить сквер и вызвав этим обещанием их воодушевление и поддержку, «кольцо» убрали и возвели автостоянку. А домик, на месте которого раньше и был трамвайный вагончик, продали, и теперь там торгуют секонд-хэндом. Осенью с этой стоянки на один день убирают все машины и устраивают что-то вроде Праздника Овощей, на один из которых в свое время приезжала Валентина Матвиенко.
Этот район, где я сейчас живу, даже не то, что «плохой» район — он никакой. Т. е. обычный, но при этом (хотя я и не верю во все такие вещи) у него плохая эта самая пресловутая «аура». Даже не в том дело, что рядом испокон веку размещались заводы и фабрики, а в том, что рядом с ними ютились поселки рабочих, и вся эта атмосфера нищеты, ненависти и безысходности как-то не совсем рассосалась. Плоское, как блин, место, вся исконная зелень повырублена, Нева далеко, и ветер с нее не доходит… Вот и не развеялось. В этом смысле и казни 46-го, думаю, мало что добавили. Скорее так: это место выбрано было для виселиц (не сознательно, конечно) именно потому, что оно как-то их притягивало. А до этого, первые 23 года моей жизни (с 1947 по 1970) я жил в совершенно замечательном месте — тоже, вообще-то говоря, рабочий район, но совсем другой — Петроградская сторона. Совсем рядом со всеми этими островами (Крестовским, Елагиным, Каменным), о которых писал
Блок. Как это там у совсем молодого Александра Кушнера, по памяти… типа: «…Петроградской,/ Самой светлой стороной». И это правда. И вышеупомянутой ауры из-за этого света и ветра с Невы, которая в двух шагах, не было — несмотря на заводы, шпану, дворы-колодцы и все такое. А «мой» дом… Это довольно известное в Питере здание — т. н. «Дом Николая Лейхтенбергского» — д. 28 (тогда 26-б) по Большой Зелениной (а еще есть Малая, Глухая; по легендам, была и Слепая). Построен дом в 1904–1905 гг. по проекту архитектора фон Постельса, в стиле модерн, а конкретнее — как кто-то из искусствоведов назвал — модерн-фантазия. Гранитный цоколь, огромные застекленные эркеры верхнего яруса, лепка, изображающая какие-то фантастические растения и животных, металлический декор, и, главное, на верхнем ярусе — огромное мозаичное панно, где изображен промышленный пейзаж с дымовыми трубами. На одном фасаде! Но это сейчас подрасчистили, тогда, когда я там жил, все это было наполовину скрыто напластованиями пыли, копоти и грязи — все же с первой Мировой не чистили, и блокада… А построили его как обычный «доходный дом»… Да он таковым и был. Но и это еще не главное.
Я жил в квартире 41 (не буду даже говорить, что в громадной коммуналке, других в те времена в этом доме не существовало). А вот в соседней по лестничной площадке квартире 42 за сорок-пятьдесят лет до меня жила в 1907–18 гг. с родителями Лариса Рейснер (и уж, натурально, не в коммуналке). Но и это, в общем-то, пустяки: героиня «Оптимистической трагедии» вовсе не была «героиней моего романа», но… Она вместе с отцом (известным, между прочим, юристом и общественным деятелем и до революции, и после нее: он, если я не ошибаюсь, сочинил текст декрета об отделении церкви от государства) в 1915–16 гг. издавала маленький журнальчик антивоенной направленности «Рудин». И редакция его была в этой самой квартире. А вот с этим журнальчиком интересные имена связаны: Грин, Гумилёв, Мандельштам, Вс. Рождественский. Правда, по-разному. Грин точно приходил в редакцию (т. е. в соседнюю с моей квартиру), это документально подтверждено, но он, по своему обыкновению, аванс взял — и канул, ничего взамен не принес. А вот Мандельштам напечатался в «Рудине», а заходил или так передал стихи «при случае» — не знаю, и даже если была бы легкая и простая возможность узнать, не стал бы этого делать: буду по гроб пребывать в уверенности, что проходил мимо двери «моей» квартиры… Как-то это меня «греет».
Всеволод Рождественский напечатал в этом «Рудине» свои первые стихи.
Ну, а Гумилёву этот журнальчик, конечно, ни для какой надобности нужен не был, он в нем публиковаться, разумеется, не стал — просто провожал домой понравившуюся ему молоденькую литературную барышню, даже вроде руку и сердце предлагал, но, опять же, по легенде. Лариса, благоговевшая (в те годы) перед Анной Андреевной, не посмела, а может, просто не нравился ей Гумилёв как мужчина. Да и то сказать — куда ему было против появившегося несколько позже бравого «матроса» Раскольникова?
Но я все это после узнал, уже когда стихи начал писать. И про дом, и про соседнюю квартиру. С трудом… случайно… по каплям. Произвело это на меня, не скажу, ошеломляющее, но довольно сильное впечатление. Подумайте: в квартиру рядом с той, где я прожил два десятка лет, приходили Грин, Гумилёв, Мандельштам — это было невозможно представить, такие вещи не проходят бесследно, оставляют какой-то материальный или нематериальный отпечаток на окружающем, не растворяющийся бесследно с годами… как я тогда думал. Да и сейчас, стыдно признаться… и сейчас, пожалуй, так думаю.
И вот, благодаря Белякову, узнал, что под моими окнами работал младший Гумилёв. И ведь знаю, что за этими «мистическими совпадениями» ничего не стоит… т. е. совсем ничего… а как-то… какой-то все же холодок по коже пробегает. Немаленький, вроде, город, а вот…