Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 2, 2013
Проза как стихотворение
Наталья КРОФТС
Поэт, переводчик. Родилась в 1976 г. в Херсоне, окончила МГУ и Оксфордский университет. Автор двух поэтических сборников, публикаций в русскоязычной периодике (в журналах «Дети Ра», «День и Ночь», «Юность», «Интерпоэзия», «Новый журнал», «Слово/Word», «Работница», «Австралийская мозаика», в «Литературной газете» и др.). Английские стихи опубликованы в четырех британских поэтических антологиях. Живет в Австралии.
«В маленьком итальянском городке»
Сицилия. Отзвуки войны
В маленьком итальянском городке,
где улицы карабкаются по склонам,
возбужденно, как крыльями, размахивая бельем на веревках…
В маленьком итальянском городке,
где усатые старики, одетые в черное,
сидят на стульях перед кафе
и поворачиваются всем телом,
чтобы проводить взглядом каждого прохожего…
В маленьком итальянском городке
мы пили кофе из маленьких белых чашек
под звуки вечно оживленных разговоров
на певучем и сочном языке.
Диалог за соседним столиком вдруг прервался, один резко встал и вышел, а другой, потеряв собеседника, оглядел кафе в поисках нового.
— Какие все стали нервные из-за этой войны, — сказал он, помахав газетой.
Завязался разговор, и на него тотчас, как мухи, налетело человек десять, рассаживаясь вокруг нас: все почтенного возраста, в пиджаках. Говорили все сразу, и о войне в Югославии, и об Италии, о правительствах, о деньгах…
Один оживился, узнав, что я с Украины, его круглое лицо расплылось в радостной улыбке, и даже тощий стул от удовольствия крякнул под его грузным телом.
— А я ведь был на Украине. И по-украински говорить умею, — сказал он, — «хлiба нема». И песни помню, — и он запел что-то веселое про «дiвчину чорнобриву», лихо пристукивая палочкой. — Столько лет прошло, а я помню.
Вопрос: «А что Вы там делали?» — завис на губах:
— А… в каких городах Вы были?
— До Сталинграда дошел. Холодно было. А потом — назад. Домой, на Сицилию на два месяца. И только вернулся в часть — Муссолини капитулировал, и нас всех — в немецкий концлагерь. Самое жуткое время было.
— Так, наверное, под Сталинградом было не лучше, — заметил мой спутник.
— Нет, там хоть было чем заняться, — он весело посмотрел на нас и несколько раз нажал пальцем на невидимый курок.
Мои старики встретились под Ленинградом. И если бы не война, меня бы не было. И если бы тогда кто-то с веселым азартом нажал бы на заледеневший курок — настоящий, железный — меня бы тоже не было.
Круглое лицо улыбнулось нам, и под выгнувшимся от жары сицилийским небом опять заплясала песня про «дiвчину чорнобриву», убегая прочь по узким гнутым улочкам.
А он сидел, улыбчивый человек, воевавший за фашистов и сидевший у них же в концлагере; человек, в которого стреляли русские и который сам стрелял в них; человек, которого морозили снега Сталинграда и грело солнце Сицилии; и в котором уже полвека жила песня про «дiвчину чорнобриву», сплетенная с леденящей памятью о том, что «хлiба нема».
А мы сидим и пьем горячий кофе.
И обсуждаем новую войну.
Индонезия
Пожухлые листья чуть раскачиваются под тонкими, почти неуловимыми пальцами ветра, пробегающими — как пианист по клавишам — по древним ветвям. Тихо в старом дворике полузабытого индонезийского дворца. По облупленной стене пробирается муха, в надежде убежать от двигающегося палящего луча. Но лететь ей лень.
Жарко.
Ветер замолкает — и становится так тихо, что слышно, как шуршит штукатурка под мушиными лапками. Над квадратиком двора — небо цвета аквамарина, и на нем — до отчаянья одинокий клочок белого облачка.
И вдруг в этой застывшей, заспанной тишине появляется голос. Низкий ритмичный звук. Он наполняет собой маленький дворик, он кружится вокруг старинного ствола, отталкивается от стен, обволакивает каждый лист. Старый служитель раскрыл пожелтевшую книгу и протяжным речитативом читает стихи. Звучит Рамаяна. Старик один. Он читает себе, древнему древу, мухе, клочку облака и растворенному во всем этом Вишне ли, Будде ли, другому ли какому божеству.
Щуплая фигурка сидит на облезлой зеленой скамье. Дворец давно обветшал, обветшали и служитель, и книга. Только слова кружатся с неугомонной силой, забыв, что они древнее и дворца, и дерева, и старика. Они непонятны мне, случайному прохожему, застывшему за колонной. Но ритм их проникает в кровь, и единит меня со старым двориком, аквамариновым небом и незримым духом — тем самым, что нашептал какому-то поэту эти заветные слова много сотен лет тому назад.
Фотограф
Человек шел по берегу. Он был обвешан яркими игрушками. Под ними, на груди, скрывался фотоаппарат. Еще был мегафон. Такой громкоговоритель, которым пользуются водные спасатели, чтоб поругивать заплывших за буйки. Мерзкая вещица и самонадеянная, но без нее, как оказалось, ничего не получается. Идешь себе и идешь, когда-никогда подбежит какой-нибудь малыш, привлеченный надувной собачкой или заморенным осликом.
Ах, да, еще был ослик. Он шел рядом, то справа, то слева, ступая копытами по мокрому песку, не поднимая головы. Его глаз никогда не было видно из-под соломенной шляпы. Кстати, так даже лучше: а вдруг у него во взгляде — все то, что чувствовал бы на его месте любой из нас. А так идет себе ослик и молчит, только два уха торчат из прорезанных в шляпе дырок.
Так вот, о пользе мегафона. Надо время от времени останавливаться и кричать: «Кто желает сфотографироваться у моря, на ослике, с игрушками, хорошая память об отдыхе». Конечно, это не верх рекламного искусства и человек мог бы придумать что-нибудь получше и кричать с большим энтузиазмом, зазывая народ, как скоморохи на ярмарке. Но кричать он не любил. Поэтому, скороговоркой сказав свое «кто желает…», он ждал минуты две и, если никто не желал, шел дальше.
А вот уж кто точно не желал, так это ослик. Однако его мнения никто не спрашивал. А что, собственно, спрашивать? И так все понятно. Кому хочется сажать себе на спину тяжелых, разомлевших от солнца и безделья теть? Дети — еще ничего, как повезет. Если не норовит дернуть за ухо или стукнуть пяткой по боку, то пусть сидит себе. Иногда ослика угощали. Он был не против, хотя от жары есть не хотелось. Но что-то жевать всегда приятно. Это занятие ослик любил. А вот идущему рядом в рот почему-то никто ничего не пихал. Может быть, потому, что он шел на двух ногах, и до рта было высоко тянуться. Под копыта иногда бежали суетливые язычки волн. Песок — волны — песок — бетон волнореза — опять песок. Под соломенной шляпой с двумя торчащими ушами журчали мысли о студеной воде, хрустели мысли о свежей травке. Жевать лучше всего неспеша, полуприкрыв глаза и обязательно в тени. Чтобы не вспоминать про палящий пляж. Вот этот ведь, весь в ярких игрушках, пляж тоже не любит. А идет. И сам идет, и ослика тащит.
Ослик иногда пытался разгадать, что за тайна кроется в этих ежедневных вынужденных посещениях пляжа. Конечно, ослик, это деньги. Деньги эти небольшие, но в городе они совсем вывелись и поймать их было практически невозможно. А здесь они попадались, приманенные ярким видом игрушек, да и твоим, пусть даже понурым видом, ослик. А еще разгадкой была маленькая девочка, там, в городе. И еще одна, большая такая девочка, требовательная девочка. Тоже была маленькой, хрупкой, тихой и непритязательной. Время, ослик, время так все меняет. Был, ослик, один поэт недавно. Написал он, ослик, много всего хорошего, да вот сейчас только две строчки из его «Современной были о рыбаке и рыбке» все крутились в голове:
…не ведаю ныне, довольны ли душеньки ваши,
ах, царицы мои, ах, дворянки мои столбовые!*
Да, надо же опять. «Кто желает сфотографироваться на ослике, у моря, с яркими игрушками, замечательная память о проведенном отпуске».
А стихи человек любил. Даже сам писал. И хорошие стихи, да только в этой глуши ты пиши-не пиши, только мыши в тиши гложут каран-даши, хоть пиши-не пиши, хоть дыши-не дыши — ни огня, ни души в этой шумной глуши.
Да, глушь. Я, ослик, правда, пляж не люблю. Я северный, ослик, человек, и черт его знает, каким ветром, каким сошедшим с ума ураганом занесло меня на этот белый пляж, под это белое солнце, к этому до самовлюбленности блестящему морю. Я закрываю глаза — и вижу влажный мох у корней, бесконечную зелень леса, рыжего мохнатого пса, бегущего впереди… Я оттуда, ослик, я вырван из мокрой, черной, веками накопленной почвы и посажен сюда, на выжженный пляж. Вырывали меня наспех — и часть моих корней осталась там; я все еще чувствую, как они болят.
Надо идти. «Кто желает сфотографироваться?» Надо идти, ослик, надо идти. В спину смотрит маленькая девочка. За спиной остается мой вековой лес. Впереди — выжженный песок, белое марево. Надо идти, ослик, надо идти.
*Цитата из стихотворения Ю. Д. Левитанского
На пляже
— Девушка, который час?
Да, она хороша. Она это знала и привыкла к постоянным приставаниям, но на этот раз ухажер появился уж слишком внезапно, пока купальщица, прикрыв глаза, покачивалась на мягких волнах. От неожиданности она испугалась, а потом рассердилась:
— Вы что, с ума все посходили! Хоть в воде можно меня в покое оставить?!
Он пожал плечами:
— А где же еще знакомиться?
В общем-то, он прав. Курорт, пляж… Он по-своему оригинален, и глупо было так сразу грубить. К тому же, такие чистые зеленые глаза не каждый день увидишь. Она кокетливо улыбнулась:
— Но я же могла утонуть от испуга!
— Утонуть? — он, казалось, не понимал.
— Вот ушла бы под воду, — вздох, взгляд искоса на кавалера, — кто бы стал спасать? Так бы меня здесь больше и не увидели.
— А что ж в этом плохого?
Уж такого она простить никак не могла:
— Хам! Ну и плывите своей дорогой!
Он опять пожал плечами и нырнул. Серебристо-зеленоватый хвост изобразил что-то типа прощального взмаха.
Визжавшей помогли выбраться на берег и принесли воды.