Рассказ
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 12, 2013
Сергей ТРАХИМЕНОК Прозаик. Родился в 1950 году в городе Карасук Новосибирской области. В 1977 году окончил Свердловский юридический институт. С 1990 года живет в городе Минске. Доктор юридических наук, профессор. Член союзов писателей России и Беларуси. Первые публикации прозы в конце восьмидесятых в еженедельнике «Молодость Сибири», издательстве «Молодая гвардия». В дальнейшем печатался в журналах «Неман», «Родник», «Немига», «Авантюрист», «Личная жизнь», «Белорусская думка», «Сибирские огни», «Роман-журнал XXI век», «Наш современник», «Дон», «Подъем», «Простор» и др. Автор многочисленных книг. Обладатель «Золотого купидона» — национальной литературной премии 2008 года за роман «Синдром выгорания» (Беларусь). Лауреат литературной премии Уральского федерального округа 2012 года за роман «Чаша Петри или русская цивилизация: генезис и проблемы выживания» (Россия).
ВОЗНИЦА
Высокий гаишник в новенькой форме властным движением руки остановил
проходящую машину, не спеша обошел ее, проверил у водителя путевой лист,
подергал за баранку и только потом, кивнув на Веткова,
сказал:
— Довезешь до Красновки?
Ветков влез в кабину грузовика, и автомобиль
тронулся.
Шофер был немолодой хлипкий мужчина, да к тому же ярко выраженный холерик.
Он все время вертел головой, высоко подпрыгивал на сиденье, когда машина
наезжала на кочку, и казалось, не держись он клешневатыми
руками за баранку, пробил бы крышу кабины.
На водителе мешком сидел выцветший от стирок комбинезон с широкими лямками. В таких красовались механизаторы на плакатах двадцатилетней
давности. Серая промасленная кепка нахлобучена на самые уши, и это
правильно, иначе она не удержалась бы на голове своего беспокойного хозяина.
Короче, шофер пассажиру не понравился.
«Какой-то дерганый, чумазый, да и вид у него доисторический», — мысленно Ветков обозвал шофера возницей.
Возница остановкой был недоволен, однако скрывал это, хотя с его темпераментом
это было трудно.
Минут через десять он спросил Веткова:
— В милиции работаешь?
— Нет, — ответил Ветков, — в прокуратуре.
— Ну?! — удивился тот. — Прокурор, значит…
— Нет, следователь, — ответил Ветков, не
удивившийся вопросу.
Для людей, далеких от юриспруденции, все работники прокуратур — прокуроры.
Возница немного помолчал и вдруг посмотрел на попутчика с нескрываемым
интересом.
— Tакой молодой, —
протянул он, — а уже следователь. А я думал, что следователи только в
милиции. — И он снова пытливо взглянул на Веткова,
словно проверяя, не разыгрывает ли тот его, а проще — не врет ли…
— Что ж это… — Водитель сделал паузу в том месте, где должно быть
обращение: обращаться к следователю на «ты» он не решился, а сказать «Вы»
попутчику в два раза моложе его не хотел. —Что же это…
голосуе… те на дороге. Машины, что ль, казенной нет?
— Занята машина, — ответил Ветков не очень
ласково, — сотрудников много, а машина одна.
— У-у, — протянул возница и замолк, но ненадолго. — В Красновку по делам?
— Да.
— Ясно, — сказал он, подпрыгивая на очередной кочке, будто ему и впрямь
было все ясно.
В Красновку Ветков
собирался с начала недели, с тех пор как шеф отписал ему испол-нение отдельного поручения. Коллеги из
Казахстана просили допросить некоего Вахрушева, проживающего в райцентре.
Вахрушев месяц назад был в гостях у родственников в Павлодаре и, как говорят в
быту, попал в свидетели.
Исполнение такого поручения трудности не представляет. Вызывай повесткой
свидетеля, допрашивай его по интересующим обстоятельствам, а затем почтой
направляй ему протокол допроса. Что может быть проще?
Ветков так и собирался сделать. Но выяснилось, что
Вахрушеву семьдесят лет и буквально на днях он продал свою избушку и переехал
жить к внуку в Красновку, а там, по словам
участкового Васякина, крепко приболел
— хворь вступила в поясницу, и проваляется он минимум полмесяца.
Ждать полмесяца нельзя: у поручения свой сроки, и Ветков, отложив дела, застолбил на пятницу машину, чтобы
съездить в Красновку.
— Три туда и оттуда, два часа там, — бодро убеждал он шефа, — так что к трем я машину верну.
Шеф согласился. Но, как говорится, мы предполагаем, а обстоятельства
располагают.
Ночью, по закону подлости, случилось ЧП, дежурный следователь уехал на
происшествие на застолбленной машине, а Ветков
поплелся на дорогу ловить попутку.
Ему повезло, на дороге дежурил знакомый по райотделу
сержант. Он остановил первый грузовичок и посадил следователя…
Некоторое время ехали молча..
Но взгляды, которые бросал возница на Веткова, не
оставляли сомнений — молчание на долго не затянется.
— Вот вы как следователь могли бы разъяснить один случай, — заговорил
возница.
«Так и есть, — подумал Ветков, — сейчас
он скажет: “У нас в доме живет Сидоров. Он отматерил
соседа, и его посадили, а Колька из соседнего дома напарника своего избил до
полусмерти, и ему ничего, до сих пор на свободе. Где же справедливость?”»
— У нас в колонне, — начал возница, — есть шофер… Петька Федорищев.
Не слыхали?
— Нет, — ответил Ветков.
Водитель тяжело вздохнул, словно говорил не о Петьке Федорищеве, а о себе, и
продолжал:
— Так вот, Петька подрался недавно… даже не подрался,
а это… самозащищался, а его сажать хотят.
— А откуда вы знаете, что он «самозащищался»? Вам об
этом друг Федорищев сказал или так следователь считает?
— Нет, следователь как раз на сто восьмой стоит…
— Тяжкие телесные…
— Во-во, — ответил водитель и с уважением посмотрел на попутчика, —
а Федорищев не виноват, он защищался.
— А откуда вам известно, что он защищался, следователь, с ваших же слов, на сто
восьмой стоит?
— Да знаю я Федорищева хорошо, он на дела не способен. Об этом все знают, и
участковый Корнев тоже, да только у пострадавшего родственники шум подняли, в
Москву написали…
— Кто ведет расследование? — перебил возницу Ветков. —
Ему надоело его нытье.
— Малахов, из милиции…
— Ну, Малахов — следователь опытный, разберется, а если нет — суд поправит.
— Ага, поправит, — буркнул возница, — так поправит — замучаешься
«пасхи» считать.
Ветков решил закончить этот бессмысленный разговор.
Опыт подсказывал: возница ждет от него не разъяснений или консультации, а
подтверждения, что Петька действительно «не виноват», и пока такого
подтверждения не получит — не успокоится.
— Если Федорищев действительно хороший человек, как вы говорите, и факт
причинения им телесных повреждений не типичен для него, — подключите общественность.
Пусть коллектив выберет общественного защитника: тот доведет до следствия
мнение коллектива о личности подсудимого — и суд это учтет, — сказал Ветков, давая понять, что разговор окончен.
— А-а, — обреченно махнул рукой возница, — что там эти защитники
могут… — и он, вероятно, чтобы убедить Веткова,
стал перепрыгивая с пятого на десятое, рассказывать
одиссею Федорищева, которая, разумеется, никакого отношения к квалификации
содеянного не имела и, более того, почти не касалась самого Федорищева.
Возница говорил с полчаса, а выговорившись, замолк и не произнес ни слова до
самой Красновки…
* * *
Участковый Васякин, мужчина лет тридцати, этакий
здоровяк с румянцем во все лицо, с нетерпением ждал Веткова
в сельсовете. Правда, выяснилось, что нетерпение его было вызвано отнюдь не
желанием помочь следователю:
— Я на сегодня у начальства отпросился сено косить, а тут вы со звонком.
— Ничего, ничего, — успокоил Ветков, — я
вас долго не задержу. Сходим к Вахрушеву, я его допрашивать буду, а вы занимайтесь
своими делами. После допроса я автобусом с трассы уеду
К дому Вахрушева-внука шли по пыльной сельской улице. Ветков молчал, а Васякин, видимо,
чтобы и он осознал «суровую необходимость» своевременной заготовки сена «для
коровки», все повторял поговорку «До Петрова и дрова — трава, а после Петрова и
трава — дрова…».
Жена Вахрушева-внука с причитаниями «Типа-типа-типа» рассыпала комбикорм во
дворе. Узнав цель визита, она всплеснула руками: надо же, именно сегодня Олег
повез деда на «Жигулях» в районную больницу, и вернуться они должны только к
вечеру…
По пути назад Васякин забежал в столовую и
договорился, чтобы следователя покормили вечером и утром. Думать, что еще можно
успеть уехать домой, было нечего. День пропал.
После столовой Васякин почти бегом потащил Веткова «решать вопрос с ночлегом». Они подошли к большому
деревянному дому. На крыльце его сидела молодая женщина в светлом летнем платье
и читала книгу.
— Марина, — окликнул ее участковый, — приюти товарища из
прокуратуры, — и, помедлив немного, добавил: — В интернате, разумеется.
Марина, которой часто приходилось «сдавать» интернат приезжим, ответила:
— Красили там недавно… голова не заболит?
— Нет, — ответил Ветков, — переморщимся. Васькин, торопившийся на
сенокос, затараторил с несвойственной толстякам быстротой:
— Плохо станет от краски, ко мне приходите! Спросите у
кого-нибудь… мою хату все знают.
Втроем прошли к интернату, с запасного входа открыли дверь в отдельную пустую
комнату. Марина дала распоряжение мужчинам собрать и поставить в комнате
кровать, а сама сходила в кладовку, принесла тонкий, как одеяло, матрас,
подушку, белье.
— Располагайтесь, — бросила она равнодушно, — ключ завтра оставьте
в сельсовете, — и, не глянув на мужчин, ушла легкой, беззаботной походкой
женщины, не обремененной семейными заботами.
— Разженя, — сказал, глядя ей вслед, Васякин и вдруг спохватился: — Ну, я побег, время уходит.
Провалявшись до вечера на кровати, Ветков пошел в
столовую, а поужинав, отправился к Вахрушевым.
Там его ждали. Жена Олега живописно рассказала мужу и Вахрушеву о визите
участкового и «прокурора». Грозное это сочетание внесло переполох в наивные
души деда и внука, посчитавших, что такая встреча им
ничего хорошего не сулит. Не станет же сам прокурор по пустякам приезжать к ним
в деревню.
Полчаса потребовалось Веткову, чтобы успокоить и
деда, и внука, а заодно избавиться от любопытных соседок, которым вдруг срочно
потребовались соль, дрожжи и спички. Еще полчаса ушло на несложную процедуру
допроса и офоpмления
протокола. После этого Ветков, ставший
своим человеком в семье Вахрушевых, еле отказался поужинать с хозяевами и
«переночевать в домашних условиях» и возвратился в интернат.
Делать было нечего, и он опять завалился в кровать: не сидеть же на ней, раз
стульев нет.
В интернате пахло школой первых дней сентября. Где-то мычали коровы — в деревню
возвращалось стадо. Со стороны клуба доносилась музыка. Как узнал Ветков из разговора с Вахрушевым-внуком, играл стройотрядовский ВИА, зазывая молодежь на танцы.
Неожиданно появилась Марина. Ветков даже не успел
подняться с кровати. Хозяйка интерната в темном платье с блестками выглядела
очень эффектно. И если бы не запыленные туфельки, можно было подумать, что она
пришла из соседней комнаты.
— Не нужно ли чего? — игриво спросила она совсем не так, как при Васякине, и, услышав отрицательный ответ, добавила: — Тогда
смотрите, чтоб вас не похитили. Я на танцы ухожу, и охранять вас некому будет.
Оставшись без «охраны», Ветков пожалел, что не
попросил у Марины какой-нибудь журнал, и скуки ради стал вспоминать события бестолкового дня.
Вереница лиц, с которыми он ранее знаком не был, выстроилась перед глазами в
обратном хронологии порядке: Марина, Вахрушев, его внук, сноха, Васякин, наконец, возница, намертво вцепившийся в баранку и
яростно защищающий своего друга.
Такое нечасто встретишь. Друг его, наверное, того же возраста. А в такие годы
мужчины уже не дружат, лишь «поддерживают приятельские отношения», потому что
дружбу заменяют жены, дети, семейные заботы.
Воспоминание о вознице вызвало у Веткова неприятное
чувство вины. Ему стало стыдно за свою черствость. Знал ведь: перед ним
человек, как говорят юристы, заинтересованный в исходе расследования, а раз
так, надо было отнестись к нему терпимей, помочь разобраться, поддержать
словом, если уж делом нельзя.
Да и, чего греха таить, слышал он и о Федорищеве, и о доме на берегу реки. В
городе на десять тысяч жителей такие происшествия известны многим…
Ветков закрыл глаза, и рассказ возницы вспомнился ему
во всех деталях. Он увидел всех действующих лиц и, конечно, деревянный домик на
берегу речки, в стороне от крайней городской улицы Набережной.
Фасад домика — с плоской покосившейся oт
времени крышей, похожей на кепку, с двумя пустыми, без штор и занавесок окнами,
развалившейся завалинкой — напоминал недобрую ухмылку опустившегося, махнувшего
на себя рукой человека.
* * *
Старожилы улицы помнили дом опрятным и веселым — с побеленными торцами
бревен, голубыми ставенками, крылечком с резными
перилами, крепкой невысокой оградой. Но шли годы, все чаще менялись хозяева,
дом ветшал.
Последней его обитательницей (хозяйкой ее не назовешь) стала Любка Картавцева — женщина с перекошенной, как крыша ее жилища,
судьбой.
Домик Любке приобрели за девятьсот рублей отказавшиеся от нее родители, жившие
в селе километрах в пятидесяти от города.
Любке стукнуло тридцать пять. Была она женщиной крупной и не лишенной
привлекательности. Работала техничкой в комхозе, и по
работе начальство претензий к ней не имело, если не считать одного «но»,
выбивавшего Любку из трудовой колеи с методичностью маятника минимум раз в
месяц.
Любка запивала. Запивала крепко, и в это время взрослые обходили ее дом
стороной. И запрещали детям играть на берегу реки, а злые языки — Агафья Крутихина и Сонька Кривенко, — торгуя на рынке,
распространяли сплетни о событиях в Любкином обиталище, которое они в
зависимости от обстоятельств называли то хитрым, то разбойным.
Двери «разбойного» домика в любое время были раскрыты настежь, даже если на
улице свирепствовал январский мороз. Они уставал открываться-закрываться,
впуская и выпуская Любкиных приятелей, бегающих в магазин за водкой…
Так было до Указа, так осталось и после. И казалось, будто «хитрый»
домик, как иностранное представительство, обладает дипломатическим иммунитетом
к нашим законам…
Вечерами, когда шум города затихал, далеко слышалась со стороны реки
полюбившаяся хозяйке дома песня:
В одном высоком месте,
На берегу реки,
Стоял красивый домик,
В нем жили рыбаки…
«Рыбаки» пели сиплыми голосами, с надрывом, и на призыв этого хора, как
мотылек на огонь, спешил новый участковый Павел Иванович Корнев. Впрочем,
Павлом Ивановичем и младшим лейтенантом милиции он стал недавно, а до этого
учился в школе, служил в армии и на улице Набережной был хорошо известен, как Пашка Корнев — сын Корнева Ивана, шофера городской колонны,
той самой, в которой работал Федорищев.
Павел Иванович, несмотря на молодость, слыл человеком серьезным и к борьбе с
криминогенным элементом всесторонне подготовленным. В прошлом отличник
погранвойск, самбист первого разряда, сотрудник милиции, сдававший политподготовку только на
«отлично», он смело шел навстречу разбушевавшейся
«рыбацкой стихии», но справиться с ней не мог, несмотря на помощь
общественности в лице представителей уличного комитета и дружинников.
Все заканчивалось тем, что к «хитрому» домику подъезжала машина «Спецмедслужба», большинство «рыбаков» перекочевывало в ее
фургон, и шум на сутки стихал. А на следующий вечер «рыбаки», долг которых
государству увеличивался на пятнадцать рублей, снова тянули свои разбойные
песни.
Однако так продолжалось недолго. С удорожанием водки у компании стали быстро
кончаться деньги. Последовали попытки обменять на спиртное носильные вещи, но
они спросом не пользовались — не то время, чтобы можно
было пропить телогрейку или поношенный свитер. Количество «рыбаков» резко
сокращалось, и наконец наступила тихая часть Любкиного
запоя. Приятелей к ней заходило немного, но это уже были самые-самые… «Золотое
дно» называл их Колька Лымарь, тридцатилетний тунеядец, на груди которого среди прочих красовалась
наколка: медицинская эмблема с надписью: «Умный, как
змия, и выпить ни дурак».
Представители «золотого дна» пили фиолетовый денатурат и зеленый лосьон,
политуру, одеколон и даже ацетон, разложив его на составные части способом, поразившим бы своей простотой даже средневековых алхимиков.
В ацетон добавлялся компонент, названия которого никто не знал. После этого
жидкость чернела, а внизу оставался тонкий светлый слой, который отсасывали при
помощи соломинки. Его и употребляли потом, находя, что
по крепости он не уступает спирту, а по остальным качествам даже превосходит
его, так как одуреть от него можно больше.
В это же время у Любки появился очередной «жених». Из двести девятых, —
шутили злые языки, умело используя блатной жаргон. И в то же время с Любкой
приключались истории, одна невероятнее другой. Истории обрастали подробностями
и ходили по городу, ужасая одних и веселя других.
— До чего могут дойти люди, как могут опуститься! — говорили «другие». —
Нам до этого далеко. — И теплели от таких мыслей их нетрезвые души.
Особенно нашумевшей была в городе легенда о том, как Любка попала в морг…
В конце октября, когда ртутный столбик по ночам падает ниже ноля, Картавцеву нашли, замерзшей луже. Врач «скорой», освободив
Любку из «ледяного плена», констатировал смерть от переохлаждения. И Любку
отвезли в морг.
Там было немного теплее, чем на улице, и «покойнице», отогревшись, захотелось
пить. Первое время Любка не могла понять, где она. В морге окна на две трети
закрашены, так что и в дневное время обстановку без электричества не
разглядишь, а тут раннее утро… да и жажда, видимо, застила ей глаза.
Любка нашла какой-то шланг, напилась воды и огляделась…
Позже она признавалась, что не помнит, как оказалась дома.
Уверяла также, что кто-то открыл ей дверь… Но, похоже,
все было не так: не зря же в ту осень завхоз больницы последними словами крыл
какого-то слона — именно слона, ибо только ему под силу выбить изнутри оконную
раму морга.
«Посещение» морга сильно напугало Любку, однако перерыв в употреблении
спиртного после этой истории был ничуть не больший, чем после других ее
приключений.
Из «женихов» у Любки дольше всех задержался Лымарь.
В «хитром» домике он прожил целый месяц, пока не нашел где-то другой интерес и
не исчез на целую неделю. Затем снова появился, но уже на второй день был
арестован.
Оказалось, «чистый» тунеядец Лымарь
изменил своему жизненному кредо, «прошелся» с дружками по погребам нового
микрорайона и угнал оставленный на улице мотоцикл — собирался продать его на
запчасти.
Любку вызвал следователь, и она на допросе доказала, что в ту злополучную
неделю Лымарь у нее не ночевал.
Факт этот, не бог весть какой, в глазах дружков и родственников Лымаря приобрел краску прямо-таки зловещую.
Мать Лымаря на чем свет стоит
костерила паскуду Любку, «посадившую» ее сына. По ее
твердому убеждению, Любке ничего не стоило сказать следователю, что Коленька
ночевал «дома», и тогда бы сыну не грозила тюрьма, так как сам Коленька на
следствии свою причастность к кражам отрицал.
Старуха, ругая Любку на людях, тайно от всех сходила к ней и, поплакав,
упросила изменить показания, подсунув бумажку, якобы написанную со слов Коленькиного «аблаката».
— Ты им скажи, — поучала старуха Любку, — наговорила, мол, на него
из ревности. И ему хорошо, и тебе ничего не будет. Когда баба че-нибудь из ревности исделает,
суд это прощает. Я все ихи законы знаю. Да-да, уж ты
мне, голуба, поверь… третьего сына у меня содют и опять ни за что…
Любка к следователю идти не решилась, а написала письмо прямо в суд, взяв за
основу «аблакатскую» бумажку.
«Уважаемый тов. нарсудья, — писала Любка, —
скоро вы будете судить группу расхитителей личной собственности граждан. Нет им
пощады. Но, тов. нарсудья, дело в том, что в этой
группе есть гр. Лымарь Николай. Гр. Лымарь Николай не является соучастником вышеуказанных
расхитителей. Я на следствии оклеветала его из ревности, то есть со зла, потому
что он мне нравится как мужчина. И еще мы с ним состояли в незарегистрированных
интимных отношениях. По своей женской доверчивости я считала, что он на мне
должен обязательно жениться официально, то есть через загс. Но при заведении с
ним разговора на эту тему он от ответа постоянно уходил, а потом и вовсе пропал
на целую неделю. После этого я поняла, что бессовестно обманута, и решила
завести следствие в заблуждение. Встаньте на мое место, тов. нарсудья. Я женщина хотя и
здоровая очень, не могла побить его физически или палкой. Сейчас я осознала
свой неправильный поступок, горько сожалею о нем и обращаюсь к вам с просьбой
считать мои показания на следствии недействительными. Написано собственноручно. Л. Картавцева».
Письмо ушло по адресу, но суд во внимание Любкину просьбу не принял. В
отношении Лымаря и его дружков было достаточно
доказательств виновности, и они убыли в места не столь отдаленные, так как
колония, где они отбывали наказание, находилась рядышком, в соседней области.
Слух о том, что в тюрьму сел очередной Любкин «жених», дошел до директора комхоза, и он, решив остановить Любку в ее падении,
позвонил наркологам. Те объяснили ему, что получить направление на лечение в
ЛТП сложнее, чем путевку на курорт в летнее время.
Но директор не привык отступать так просто.
Он вызвал к себе кадровичку и предпрофкома. Кадровичка ознакомила директора с содержанием Любкиной
трудовой книжки и некоторыми подробностями ее личной жизни, рассказав, в
частности, что у Любки есть двое детей погодков около школьного возраста,
которые живут в деревне у деда с бабкой. Трудовую деятельность Картавцева начинала продавцом в магазине, там же
пристрастилась к спиртному и была уволена за утрату доверия. С тех пор она
сменила не один десяток организаций. В комхозе
же задержалась потому, что трезвая она прекрасно работает, а в «черные дни» ее
прикрывают две старушки, убирающие в столярке, гараже, мастерских, — и,
таким образом, ее отсутствие остается незамеченным, — а потом Любка
отрабатывает свои прогулы, убирая одновременно и контору, и гараж, и столярку,
и мастерские, то есть работает за троих…
Предпрофкома (он же главбух комхоза) — крупный
мужчина, из тех, кто никогда не ошибается, сказал:
— Все меры общественного воздействия в отношение Картавцевой
не эффективны, — и заключил: — У профкома не будет возражений, и директор
предложит уволить Картавцеву.
— Так, так, — сказал директор, — уволить, значит? А кадры считают,
что Картавцева — прекрасный работник. Что ж это мы
такого прекрасного работника уволим, а на его место возьмем менее
прекрасного? Все меры неэффективны, говорите? А про меня вы забыли?
Директор искренне верил в свой авторитет.
Он отпустил предпрофкома и кадровичку, взял ручку — и
на листке календаря рядом со словом «среда» появилось решительное: «Картавцева — переговорить». Но в среду директора пригласили
на заседание исполкома — отчитываться о готовности
коммунального хозяйства к зиме, потом навалились другие заботы. Таким образом,
беседа, сулившая изменить Любкину жизнь, не состоялась. И все пошло обычным
чередом, пока в домике у реки не появился небольшой лысоватый мужчина,
прихрамывающий на левую ногу.
Злые языки, узнав об этом, разнесли весть, что у Любки появился очередной «двести
девятый», но на этот раз они ошиблись…
* * *
Мужчина бродягой не был. Он работал шофером в автоколонне. Звали Петром.
Здоровье он имел хлипкое, но на жизнь не жаловался, а в иных вопросах мог дать
десяток очков форы любому здоровяку.
Петр появился в городе в прошлом году: приехал в отпуск к брату,
да так и остался. Работник он был покладистый: товарищу в дороге помочь или
машину на буксире выта-щить — всегда
пожалуйста. Поэтому для водителей он с первых дней работы стал своим парнем, а
после уборочной вообще на весь район прославился.
Работая осенью на вывозке зерна, он проколол шину и вынужден был остановить
машину на обочине, чтобы заменить…
Время для такого ремонта не самое лучшее — ночь на дворе и дождь моросит, но
ничего не поделаешь.
В то время по дороге проезжал зампредрика. Он увидел
стоящую машину с накрытым кузовом и решил почему-то, что перед ним водитель
покупателя, который хочет продать зерно.
Начальство остановило свой «уазик» метрах в ста от машины Федорищева и,
завернувшись в видавший виды брезентовый плащ с капюшоном, не поленилось пройти
пешком указанное расстояние.
— Браток, — просипел зампредрика:
таким, по его мнению, должен был быть голос у человека, собравшегося купить
государственное зерно, — пшеничку не продашь?
Мокрый, грязный и злой, как черт, «браток» послал
завернутого в плащ покупателя гораздо дальше райцентра, и тот уехал, успев,
однако, запомнить номер машины Петра.
На следующий день о поступке Петра знало все районное руководство и, конечно,
начальник автоколонны. Случай этот с тех пор стали упоминать в автоколонне на
всех собраниях, если разговор заходил о сохранности соцсобственности.
Фамилия Федорищева звучала на всех активах, его начали избирать в президиумы,
ставить в пример молодежи, дали новую машину. И так продолжалось бы долго, если
бы не заводной характер Петра. После очередного собрания он в сердцах указал
начальнику колонны, что в следующий раз пошлет его так же далеко, как и того в
плаще.
С той поры как отрезало: президиумы стали обходиться без Федорищева, в докладах
его не упоминали, правда, новая машина осталась за ним.
Даже злые языки не знали, где и как познакомились Петр и Любка, но и они
почувствовал что «жених» не похож на прежних.
Петр навел порядок вокруг дома, поставил заборчик, стал собирать к будущему
лету инструмент и материалы, чтобы капитально отремонтировать дом. Мужик он был
серьезный, хозяйственный, многое делал своими руками, даже обувь ремонтировал
сам, ловко набивая набойки на каблуки на металлической лапе.
Рядом с Петром заметно переменилась и Любка. Трезвая — она гордо шествовала по
городу, не замечая старых приятелей, и все было бы хорошо, если бы не ее слабость к спиртному.
Стоило ей выпить, и все летело кувырком.
В такие дни Петр старался не выпускать ее из дому. Но она убегала, шаталась по
улицам, пила «красинькую» с грузчиками винных точек,
плакала, кляла свою пропащую жизнь и хромого мужа, который не понимает ее и «не
пускает побыть с ребятами». При этом Любка строила глазки собутыльникам, и те,
воспылав рыцарскими чувствами, пытались избить Петра. Однако он, несмотря на
невзрачный вид, был не робкого десятка, и собутыльники дальше угроз не шли.
В борьбе за Любку Федорищеву активно помогал молодой участковый: пока Петр
воспитывал жену дома, Павел Иванович работал с ее приятелями, и те со временем
стали обходить Любку стороной, и постепенно Картавцева
перестала быть притчей во языцех к неудовольствию злых
языков.
И хотя нельзя было назвать жизнь Любки и Петра благополучной, все же по
сравнению с прежним Любкиным существованием это была жизнь. Все дальше в
прошлое уходили «разбойные рыбацкие» песни, и курьезные происшествия с Любкой
воспринимались уже как легенды, а не вчерашние события.
В домик на берегу стали заезжать Любкины родители, и обитатели Набережной
увидели ее детей, которых старики, однако, не решались оставить в городе,
несмотря на просьбы Петра. Знали, видимо, характер Любки, знали и не верили
временному спокойствию. Старики жизнь прожили и понимали: не бывает так, чтобы
человек, из грязного болота вылезший, быстро стал сухим и чистым — долго
отряхиваться и отмываться еще придется, и не раз поскользнется он, пока от
грязи избавится.
В конце концов так и вышло.
Весной в городе Лымарь объявился. За хорошее
поведение его из колонии «по половинке» освободили. И стал он Любку
преследовать.
А Любка? Что Любка… Любка — баба, и Лымарь умело пользовался этим: знал, на чем сыграть,
несчастным прикинулся, всеми покинутым. Любке при встречах на улице живописал,
как страдал он в зоне, как ждал встречи с ней…
Баба от этих речей таяла, нравилось ей, что такой красавец из-за нее
голову потерял. «Вот я какая», — думала она и зло посматривала в такие
минуты на Петра.
Петр Любкины метания видел и понимал, что не конкурент он молодому,
языкастому, синему от наколок Лымарю. Понимал, но отказываться от Любки не собирался, несмотря на угрозы Лымаревых дружбанов: мол,
убирайся из дома, костяная нога, пока тебя Любкин хахель
не пришил, беги, убогий, пока не поздно…
Расчеты Лымаря на то, что Петр сам уйдет от Любки, не
оправдались, и в один непрекрасный вечер он, по
выражению дружков, «взяв на грудь литруху», подошел к
домику.
Явился по-хозяйски, не прячась.
Дернул входную дверь — не поддается, на крючке. Отошел он тогда от двери к окну
да как стукнет кулаком по раме — как стекла не выбил?
Удар этот как плотину прорвал: в доме Любка закричала, догадалась, кто явился,
и поняла, чем это кончиться может, а Лымарь, услышав
крик, в ярость вошел, вырвал марлю, что нижнюю форточку от мух закрывала, и
заорал в дом:
— Прячешься, фраер колченогий, закрылся, работяга, растакую мать!..
— Парень, — Петр ему в ответ, — шел бы ты домой…
После этих слов Лымарю вообще как вожжа под
хвост попала:
— Ах ты, козел, мной — Лымарем командовать
вздумал, да я те последнюю ногу выдерну, да я те! — И полез в расстекленную форточку. Форточка нестандартная, большая, но
и Лымарь не маленький, лезет он в окно и сатанеет
пуще прежнего…
А в доме Любка визжит, в угол забившись, Петр посреди комнаты стоит, и
ноги у него от страха подсекаются.
— Ух-ходи, — говорит «гостю», — ух-ходи… А Лымарь
в ответ:
— Я т-те уйду! — и вваливается в комнату. Тут Петра как подбросило, схватил он
лапу, на которую обувь насаживал, да как стукнет Лымаря
легким концом, — а тому хоть бы что, взревел только и на ноги встал.
В этот критический момент в Петре окончательно боец проснулся: перехватил он
лапу и огрел Лымаря тяжелым
концом — тот и успокоился. А Петр — до чего разгорячился — и Любке поддал,
правда, уже без лапы:
— Не завлекай мужиков, не строй глазки кому попало…
Из больницы Лымарь через неделю выписался, а
дружки над ним насмехаются.
— Ну как, — ехидничают, — тебя «костяная нога» чуть не замочил —
хи-хи-хи…
Лымарь не мог спокойно слышать это, сплевывал сквозь
зубы и многозначительно намекал:
— Придется взять грех на душу, придется… — и посматривал в сторону реки.
Однако в грешники Лымарь не попал: сразу после
выписки из больницы вызвал его Павел Иванович для объяснения.
— Начальник, — сипел Лымарь участковому, иду по
берегу, слышу — вроде баба орет. Подошел ближе к дому — точно. Звездарит ее кто-то. — Я в окно — вижу: хромой Любку бьет.
Я было выручать, все же моей биксой была, а дверь
закрыта… Я в окно, а он, бандюга, меня топором… Хорошо, что обухом, а то концы
отдал бы… Привлекать его надо, начальник, привлекать…
зверюга он — не человек. Таким самое место — в тюрьме…
Павел Иванович бред этот выслушал и говорит:
— Рано тебя выпустили, Лымарь, рано…
Тут участкового вызвали к начальству, а оттуда он со следователем на
происшествие выехал. На другой день хотел он беседу продолжить, но Лымаря в городе не оказалось: не стал он судьбу испытывать…
Не успела эта история забыться, Любка опять номер выкинула.
Угостили ее на работе шоферы командированные. Любка, выпив, похихикала с ними и
домой пошла. И, видимо, шла она не очень быстро, так как догнал ее по дороге
один из командированных и стал в гости напрашиваться. Любке бы объяснить
ситуацию, но очень уж льстило ей внимание молодого парня, и она, ничего не
ответив, глазками на него скосила и дальше пошла.
Парень взгляд этот понял так, как и хотел понять, и вечером, хлебнув для
храбрости и прихватив бутылку с собой, направился к реке…
Петр ни сном ни духом открывает дверь — верзила стоит
(везет ему на верзил), а гость тем временем, переступая порог, здоровается:
— Привет, папаша, где дочь твоя — Люба?
— Нет здесь такой, — пытается стать на пути у верзилы Петр.
— Ты что-то путаешь, папаша, — верзила говорит и хозяина легонько в
сторону отодвигает — большой аванс он, видимо, в Любкином взгляде усмотрел.
Петр опять на пути у верзилы стал. Тот плечом — и хозяин на полу оказался, а
поднявшись, всерьез на верзилу бросился. Но гость был калач тертый, не стал он
с Федорищевым долго возиться: ударил бутылкой об угол и давай гонять хозяина по
комнате с горлышком в руке.
Как уж получилось — случайно, нет ли, — но только в руках у Петра опять оказалась лапа…
Павел Иванович в домик прибежал, когда «скорая» уже увезла
командированного. Сгоряча накричал на Петра:
— Ты что делаешь со своей лапой? Ты же людей калечишь, а что, если во вкус
войдешь да убьешь кого-нибудь? — И участковый унес злополучную лапу в райотделовский кабинет.
Злые языки, как в испорченном телефоне, выдали свою версию о лапе.
— Любка мужиков в дом заманивает, — ужасалась Крутихина, —
а Петька, ейный хахаль, их бьет и деньги забирает… а не содют их потому,
что у Петьки лапа в милиции.
— Точно лапа, — вторила товарке Кривенко, — сама слышала, что лапа
у него там… Э-э-э… сколько людей загубил, а все на воле, хорошего человека
давно б посадили…
После случая с командированным у соседей изменилось отношение к Петру,
хотя он этого не замечал: днем работал, вечером чинил домик, и к середине лета
кривая ухмылка Любкиного жилища, портившая вид на реку, исчезла, как ее и не
было.
Походы «женихов» тоже прекратились. Жители Набережной объясняли этот факт
по-разному: одни уверяли, что Федорищев купил новую лапу, еще тяжелее прежней,
другие завидовали твердому характеру Петра, сумевшему отстоять свое беспутное
счастье.
И все бы хорошо, но…
Родственники командированного написали жалобу, приложили к ней выписку из
медицинских документов, а также самые лестные характеристики и отзывы на
потерпевшего.
В высоких инстанциях рассмотрели жалобу дали указание провести расследование
факта причинения телесных повреждений командированному,
и спокойной жизни в домике пришел конец.
Осунулся от тяжких переживаний Федорищев, потеряла былую резвость и игривость
Любка, почувствовав, что лишается такой надежной опоры, как Петр…
Прокручивая в памяти подробности повествования возницы, Ветков не заметил, как наступила ночь. Ее звенящая тишина
навалилась на одинокого обитателя интерната, и он, засыпая, как бы
оправдываясь, пообещал себе, что зайдет к Малахову.
* * *
На следующее утро, позавтракав в столовой и сдав ключи в сельсовет, Ветков автобусом отбыл в город, а в понедельник позвонил
Малахову.
И возрастом, и стажем работы Малахов был умудреннее Веткова. Ему шел четвертый десяток, следователь он был
толковый, хотя до сих пор оставался в капитанах.
— Привет, коллега, — сказал Ветков, услышав в
трубке знакомый голос. — Как дела?
— Дела в основном уголовные, — в тон ему ответил Малахов.
— С чем изволите?
— У тебя в производстве есть дело по обвинению Федорищева.
— По обвинению нет, а по факту причинения телесных
повреждении гражданину Малкину есть, и главное действующее лицо там,
действительно, Федорищев. Чем он заинтересовал прокуратуру?
— Понимаешь, — промямлил Ветков, — из
источников уровня ОБС достоверно известно, что Федорищев действовал в состоянии
необходимой обороны.
— Может быть, может быть, — согласился Малахов, — я дело недавно
принял и по-настоящему по нему не работал: жду заключения экспертизы, чтобы
«плясать» от тяжести повреждений. Так что если тебя интересует результат, а не
что-нибудь другое, позвони через недельку, к тому времени перспектива будет
ясна…
Через полмесяца Ветков звонить второй раз не
стал, а, будучи в райотделе по делам, заглянул к
следователю.
В крохотном кабинете Малахова совсем не было свободного места: на стульях для
посетителей, на столе и даже на полу лежали россыпью в мешках, стопках и просто
навалом вещи похищенные из магазина «Промтовары».
Вчера их изъяли при обыске у одного из подозреваемых.
— Входи, входи, — пригласил Малахов, увидев коллегу, — полюбуйся.
Он стоял в центре кабинета, посреди груды будущих вещдоков
и, засунув руки в карманы форменных брюк, раскачивался с пяток на носки,
рассматривая магазинный ассортимент.
— Ты с чем? — спросил Малахов. — Ах, да! Ты же Федорищевым интересовался.
Так опоздал, опоздал…
— Как опоздал? Ты что, закончил следствие?
— Разумеется, — ответил капитан, — прекратил я дело… за отсутствием
состава…
— Да?!
— Да, — с иронией произнес Малахов. — А ты будто не знаешь,
Федорищева в коридоре не встречал? Я ему только что постановление объявил.
— Нет, — ответил Ветков, — в коридоре я
никого не встречал, а если бы и встретил, то не узнал бы. Я с Федорищевым не
знаком.
— Вот как? — удивился хозяин кабинета. — А я считал, что это знакомый
твой или родственник… сейчас ходатаев много…
— Нет, — сказал Ветков, — я не ходатай.
— Ну если так, — Малахов стал протискиваться
через будущие вещдоки к окну, — сейчас глянем.
Еще не ушла… сидит.
— Кто? — поинтересовался Ветков.
— Картавцева, конечно, — усмехнулся капитан, —
то есть Федорищева.
— Как Федорищева? Они что, зарегистрировались?
— Да, Любаня настояла…
Ветков тоже протиснулся к окну. На скамейке
(справа от входа в отдел), сидела женщина средних лет в черном платье. На
коленях у нее лежал узелок.
— Подожди немного, — сказал Малахов, — сейчас и Федорищев появится,
задержаться он не должен, не дом родной…
Многоопытный Малахов оказался прав. Спустя минуту на
улицу вышел невысокий человек с ватником под мышкой. Чуть прихрамывая, он
подошел к вскочившей со скамейки Любке и что-то стал говорить ей. Видимо, смысл
сказанного мгновенно дошел до женщины, и она, перекинув узелок в левую руку,
правой потащила мужчину прочь от милиции, словно опасаясь, что кто-то догонит
их и сообщит о перемене решения.
Ветков поймал себя на мысли, что именно такой
представлял себе Любку, а Федорищева и вообще где-то видел. Но где? Неужели?
Словно почувствовав спиной чей-то взгляд, Федорищев обернулся, и догадка Веткова подтвердилась — это был возница.
Через секунду Федорищевы скрылись за углом.
«Что ждет их дальше? — подумал Ветков. —
Что?..»