Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 12, 2013
Александр КАРПЕНКО Поэт, прозаик, эссеист, ветеран-афганец. Член Союза писателей России, Союза писателей XXI века. Закончил спецшколу с преподаванием ряда предметов на английском языке, музыкальную школу по классу фортепиано. Сочинять стихи и песни Александр начал будучи школьником. В 1980 году поступил на годичные курсы в Военный институт иностранных языков, изучал язык дари. По окончании курсов получил распределение в Афганистан военным переводчиком (1981). В 1984 году демобилизовался по состоянию здоровья в звании старшего лейтенанта. За службу Александр был награжден орденом Красной Звезды, афганским орденом Звезды 3-й степени, медалями, почетными знаками. В 1984 году поступил в Литературный институт имени А. М. Горького, тогда же начал публиковаться в толстых литературных журналах. Институт окончил в 1989-м, в этом же году вышел первый поэтический сборник «Разговоры со смертью». В 1991 году фирмой «Мелодия» был выпущен диск-гигант стихов Александра Карпенко. Снялся в нескольких художественных и документальных фильмах. Живет в Москве.
ЭЗОТЕРИКА ФЁДОРА ТЮТЧЕВА
Часть 1. ЗОЛОТО МОЛЧАНИЯ
* * *
Как над горячею золой
Дымится свиток и сгорает,
И огнь, сокрытый и глухой,
Слова и строки пожирает,
Так грустно тлится жизнь моя
И с каждым днем уходит дымом;
Так постепенно гасну я
В однообразье нестерпимом!..
О небо, если бы хоть раз
Сей пламень развился по воле,
И, не томясь, не мучась доле,
Я просиял бы — и погас!
Несмотря на некоторую архаичность лексики Тютчева, сдобренную, впрочем,
точностью ее употребления, стихотворения поэта удивительно современны. Невзирая
на растущую индустрию развлечений, человек как жил «в однообразье нестерпимом»,
так и живет по сей день. Причем однообразие это
настигает человека уже в детском саду. Дом — детский сад —
дом, затем дом — школа — дом, затем школа сменяется вузом, затем вуз сменяется
работой и т. д. Конечно, везде случаются
маленькие, выходящие из ряда вон события, но все это — тоже ненадолго.
Даже жизнь поэта, несмотря на большее разнообразие, мало чем отличается в этом
смысле от жизни обычного человека. Разве что поэт переживает такой замкнутый
круг намного острее. Ему страшно, что он «гаснет». Поэт сравнивает свою жизнь с
медленно сгорающим свитком, на котором записаны мысли и строки. «Угасание»
жизни поэта следует понимать двояко: как угасание «временное», всецело
обусловленное длящимся нестерпимым однообразием, и как угасание эзотерическое,
постепенное угасание биологической жизни.
— Как же так? — возмутится читатель. — Ведь рукописи не горят!
Но свиток со стихами и не горит у поэта. Он… дымится. А поэту не хочется быть
рукописью. Он хочет быть звездой. И все свое «нестерпимое однообразие» отдать
за один миг яркого, человеколюбивого горения. Сгореть, в эстетике Тютчева,
«гуманнее», нежели долго тлеть. И, я думаю, многие предпочли бы жизни долгой,
но однообразной, жизнь короткую, но яркую, как метеор. И не дышать собственным
дымом. Кто же не хочет «настоящей» жизни?!
И тогда герой Тютчева совершает свою знаменитую эскападу, найдя убежище от
унылой и однообразной внешней жизни… в себе самом. Подобно Гамлету, последними
словами которого были: «Дальше… молчание», герой Тютчева восклицает то же
самое: «Дальше… silentium». Но, если Гамлет с этими
словами уходит из жизни, для тютчевского героя,
наоборот, жизнь только начинается.
Silentium!
Молчи, скрывайся и таи
И чувства, и мечты свои —
Пускай в душевной глубине
Встают и заходят оне
Безмолвно, как звезды в ночи, —
Любуйся ими — и молчи.
Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя?
Поймет ли он, чем ты живешь?
Мысль изреченная есть ложь.
Взрывая, возмутишь ключи, —
Питайся ими — и молчи.
Лишь жить в себе самом умей —
Есть целый мир в душе твоей
Таинственно-волшебных дум;
Их оглушит наружный шум,
Дневные разгонят лучи, —
Внимай их пенью — и молчи!..
Человек-улитка — это звучит гордо! Но добровольное затворничество поэта
возможно только тогда, когда для этого есть какая-то духовно-человеческая база.
Трудно представить себе, например, ушедшего в себя Маугли. Если читать внимательнее, мы не обнаружим в
тексте Тютчева прямого призыва к самозаточению. Он
только советует не выплескивать наружу все самое сокровенное, а, наоборот,
хранить все это в себе. И тут же поясняет, почему так следует поступить: люди
могут не понять человека, и все самое светлое в нем окажется оплеванным, или, в
лучшем случае, непонятым. Но, если мы будем читать еще внимательней, мы поймем,
что опасность не только в этом. Нужно дать сокровенному
в душе вызреть и взойти. А как это сделаешь «в суете карнавала»?!
В сущности, поэт прямо говорит нам о том, ЧТО нужно таить от «сглаза» толпы —
чувства и мечты. Здесь он прав вдвойне. Когда чувства становятся объектом
сплетен и слухов, это отравляет жизнь. Более того, чувствам и мечтам,
отягощенным злословием, труднее сохранить самих себя. Прессинг мертвого шепотка
вокруг любви вынуждает любящих защищаться, тратить дополнительные силы на
преодоление последствий огласки. Это особенно актуально, если кто-либо из любящих несвободен. Знаменитое стихотворение Тютчева очень полифонично. Поэт пишет: «…лишь жить в самом себе умей…». И
действительно: интровертов, людей, умеющих расширять свою душу до целой
вселенной, гораздо меньше, нежели экстравертов. Чтобы познать мир эзотерически, нужно поглубже
заглянуть в самого себя! А лучше всего делать это ночью:
Есть целый мир в душе твоей
Таинственно-волшебных дум;
Их оглушит наружный шум,
Дневные разгонят лучи…
Фёдор Тютчев всегда отдает предпочтение ночи, в духовном плане. Это сейчас у
многих людей ночь больше ассоциируется с прожиганием жизни в казино и
ресторанах. Во времена Тютчева городские ночи были тише, а дни воплощали в себе
бестолковость суеты. Если добавить к этому тот факт,
что Фёдор Иванович днем напряженно работал на русское государство и не мог
заниматься «жизнью в самом себе», не приходится удивляться тому предпочтению,
которое он оказывал тихой ночи.
Это стихотворение Тютчева и сейчас звучит, повторюсь, по своему смыслу, а не по
лексике, очень свежо. В нем есть, помимо всего прочего, бессмертная строка,
благодаря которой оно никогда не умрет. «Мысль изреченная есть ложь». Эта
строчка стала одним из наиболее часто цитируемых не только в литературе, но и в
повседневной жизни афоризмов. Что не удивительно: это одна из самых загадочных
фраз во всей мировой литературе.
Практически все классики, наши и зарубежные, зачитаны до дыр. Но многие ли из
них поняты и осознаны? Сильно в этом сомневаюсь. «Прочитывается», как правило,
только то, что лежит на поверхности. В случае с данной тютчевской
фразой читатели, как правило, «снимают» только пенку, наиболее общий смысл.
Бывает, что слова неспособны передать все богатство человеческой души, весь
сокровенный смысл движений сердца. Именно поэтому мысль человеческая есть
«полуправда», а полуправда часто хуже откровенной лжи. Однако есть и другие
смыслы этого крылатого изречения, которые остались «в засаде», в тени
основного. Кстати, я полагаю, именно «иные» смыслы и обеспечивают живучесть в
веках того или иного произведения.
Есть версия, связанная с различным лингвистическим богатством разных языков. И
дело даже не в том, что, допустим, английский язык богаче китайского. Просто
одна и та же мысль, выраженная на разных языках, обладает разной степенью
приближенности к истине. Я не раз сталкивался с подобным явлением как
переводчик. Впрочем, не стоит полагать, что мысль, которую «умолчали» и затаили
в себе, «правдивее» мысли произнесенной или занесенной на бумагу.
Несомненно, мысль, нашедшая свое пристанище на бумаге, может быть «лжива» еще и
потому, что художник пишет в моменты величайшего подъема духа. Привередливый
читатель, наблюдая жизнь писателя в быту, «пока не требует поэта к священной
жертве Аполлон», невольно сравнивает «слишком человеческую» жизнь мастера с его
творениями и делает неутешительный для писателя вывод, что тот в своих писаниях
лжет. Лжет по отношению к тому, кем он является в обычной жизни.
Следующая версия заключается в том, что жизнь так быстра, изменения в душе
подчас столь революционны, что мысль попросту не поспевает за изменчивостью
жизни. То есть изреченная мысль лжива не сразу, а в ближайшей перспективе. Мы
что-то говорим, а через секунду мир уже другой, и высказанная секундой ранее
фраза уже отражает наш внутренний мир искаженно. И, чтобы не уводить читателя
еще дальше в лес, то бишь в микромир тютчевских истин, остановлюсь, наконец, на версии, которая
лично мне представляется одной из самых важных. «Мысль изреченная есть ложь»
потому, что мы часто пытаемся объяснить словами слишком сложные и неоднозначные
явления. Явления, которые очень неохотно «ловятся» на простые слова, слетающие,
подобно осенним листьям, с языка. Однако и такие явления порой «попадаются на
удочку» афоризма, парадокса, метафоры, мифа или притчи. Что и удалось с
присущим ему блеском великому русскому поэту Фёдору Тютчеву.
Я думаю, что мысль о «лживости» изреченной мысли пришла к Тютчеву не спонтанно —
он еще не раз, в той или иной форме, возвращался к ней в других стихотворениях,
что происходит в тех случаях, когда что-то занимает человека всерьез и надолго.
Например, в стихотворении «Фонтан» Тютчев восклицает: «О смертной мысли
водомет!». Поразительно! Поэт верит в бессмертие души, но отрицает бессмертие
мысли. Для меня это тем более удивительно, что я придерживаюсь прямо
противоположных взглядов. И даже могу проиллюстрировать вам, почему Тютчев не
прав. Например, я не вижу ничего в будущем, что помешало бы жизни в веках вот
этого изречения Сократа: «Я знаю, что ничего не знаю». Разве что
самоуничтожение человечества может положить конец и этой фразе. И то, она
должна будет сохраниться в так называемом информационном поле Земли. Но может
быть, Тютчев говорит нам вовсе не об этом? Для пущей наглядности приведу это
замечательное стихотворение целиком.
Смотри, как облаком живым
Фонтан сияющий клубится;
Как пламенеет, как дробится
Его на солнце влажный дым.
Лучом поднявшись к небу, он
Коснулся высоты заветной —
И снова пылью огнецветной
Ниспасть на землю осужден.
О смертной мысли водомет,
О водомет неистощимый!
Какой закон непостижимый
Тебя стремит, тебя мятет?
Как жадно к небу рвешься ты!..
Но длань незримо-роковая
Твой луч упорный, преломляя,
Свергает в брызгах с высоты.
Какое великолепие красок! Какое изысканное сравнение! И даже архаичное «длань» здесь работает, как неологизм: «длань» — это «то, что длится». Честно говоря, я почти убежден, что поэт говорит здесь о смерти. Это ее «длань незримо-роковая» обрывает человеческую мысль. Но почему я так уверенно называю Тютчева эзотериком? Да потому, что эти строки можно трактовать и по иному. «Длань незримо-роковая» — это рука Господа Бога, это тот невидимый потолок, дальше которого человеческой мысли идти просто опасно. Разум человека не готов охватить и осмыслить непостижимое, и все это чревато гибелью разума. Проще говоря, безумием. Тютчев — убежденный агностик. Он верит в непостижимость мира. Как постичь непостижимое?
Часть 2. СТИХИАЛИ ДУШИ
О чем ты воешь, ветр
ночной?
О чем так сетуешь безумно?..
Что значит странный голос твой,
То глухо жалобный, то шумно?
Понятным сердцу языком
Твердишь о непонятной муке —
И роешь, и взрываешь в нем
Порой неистовые звуки!..
О, страшных песен сих не пой
Про древний хаос, про родимый!
Как жадно мир души ночной
Внимает повести любимой!
Из смертной рвется он груди,
Он с беспредельным жаждет слиться!..
О, бурь заснувших не буди —
Под ними хаос шевелится!..
Фёдор Тютчев остро чувствовал стихийность бытия, будучи, в этом смысле,
предтечей Александра Блока. Как и Блок, он пытался противопоставить атакующим
его стихиям порядок в быту и космос в творчестве. Мне кажется, Тютчеву здорово
повезло, что он долго находился на дипломатической службе за рубежом: он,
человек, слышащий стихии, не спился, с достоинством вынес смерть любимой
женщины и дожил до глубокой старости, напоследок подарив нам несколько истинных
шедевров, не уступающих лучшим образцам его лирики.
Фёдор Тютчев — пожалуй, первый русский писатель, дерзнувший писать о непонятном, невыразимом, осмелившийся задавать вопросы, на
которые он не знал ответов. И стихотворение о воющем ветре в этом смысле —
очень «тютчевское» произведение. Поэт почему-то
исходил из того, что человек и окружающая его природа должны быть едины, он,
можно сказать, был убежденный пантеист.
Откуда, как разлад возник?
И отчего же в общем хоре
Душа не то поет, что море,
И ропщет мыслящий тростник?
Мне, честно говоря, не совсем понятно, отчего поэт решил, что человек и
природа должны «петь» в унисон? Оттого, что человек — часть природы и «венец
творения»? Однако «разум» и «душа» природы не имеют ничего общего с разумом и
душой человека! Постоянство природы призрачно: какой-нибудь
вулкан спит тысячу лет, а потом ни с того ни с сего вдруг, как дракон, начинает
извергать огонь. Здесь, на мой взгляд, важно понять то, что Тютчев
именно лирик, а не философ, хотя некоторые его творения, без сомнения, можно
отнести к философской лирике. Пушкин, как мыслитель, на мой взгляд, гораздо
убедительнее. Просто Тютчеву удались некоторые афористические парадоксы («умом
Россию не понять», «мысль изреченная есть ложь», «природа — сфинкс», «нам не
дано предугадать, как наше слово отзовется»), и это закрепило за ним славу
поэта-философа. Тем не менее, стихотворение «О чем ты воешь, ветр ночной» настолько поэтично, настолько необычно по
замыслу, что невозможно стряхнуть с себя его изысканное очарование! Ветер у
Тютчева одушевлен; это — голос самой природы. Ветер «понятным сердцу языком/
твердит о непонятной муке». Вслед за ним то же самое
твердит нам сам поэт, и тоже «понятным сердцу языком». «Ученик» ветра, он
пытается поведать нам о сладкой мучительности своих ночных бдений.
Надо сказать, что отношения поэта и ночи достойны, пожалуй, отдельной
диссертации. Тютчев боготворит ночь, как любимую женщину. Он называет ее «ночь
святая». Но в то же время он страшится окунуться в
хаос мироздания, особенно чутко ощущаемый ночью. «И нет преград меж ей и нами —
вот отчего нам ночь страшна!» В стихотворении о воющем
ветре поэт умоляет ветер: «О, страшных песен сих не пой/ Про
древний хаос, про родимый». Но запретный плод сладок, и потому так трудно им не
соблазниться: «Как жадно мир души ночной/ Внимает
повести любимой!». И страшно, и сладко, и некому руку подать…
В сущности, душа поэта жаждет вернуться в первоначальную стихию, из
которой пришла в этот мир. Веком позже этот неумолкаемый зов в первородный хаос
блестяще опишет в своей прозе Говард Филлипс Лавкрафт.
Наверное, можно трактовать этот порыв, как устремление в Единое, к Богу…
Парадокс: слиться с Творцом подчас мешает человеку то обстоятельство, что он,
человек… живой. Как ни крути, а жизнь и Бог, как говаривал Пушкин, «две вещи
несовместные». Конечно, жизнь легко и бесповоротно «лечится»
умиранием, но вот вам еще один парадокс: это желание слиться с Беспредельным
сильнее всего в человеке именно тогда, когда он еще полон сил и страшно далек
от роковой черты. Именно тогда страх покинуть этот мир и мистическое
желание уйти из мира равновелики. И не случайно апокалиптический «Последний катаклизм» несет у Тютчева
такое жизнеутверждающее и оптимистическое звучание:
Когда пробъет
последний час природы,
Состав частей разрушится земных.
Все сущее опять покроют воды —
И Божий лик отобразится в них…
Вообще, стихии и беспредельное — это, наверное, больше тема музыки, нежели
литературы. Подкинь идею о говорящем ветре, например, Шопену — не сомневаюсь,
он сумел бы ответить музыкой на все мучительные вопросы души. Но Тютчев был
поэтом. Он знал, что немецким романтикам, в частности, Новалису, удавались
такие мистико-философские произведения, как проникновенные «Гимны к Ночи». Он
сам долго жил в Германии. И спасибо ему за эту веру в себя — благодаря ему русская поэзия обогатилась бессмертными произведениями.
Еще одно «знаковое» стихотворение Тютчева удивительно тем, что автор удерживает
в нем многополюсный взгляд на мир: и сверху, и изнутри.
Как океан объемлет шар земной,
Земная жизнь кругом объята снами;
Настанет ночь — и звучными волнами
Стихия бьет о берег свой.
То глас ее; он нудит нас и просит…
Уж в пристани волшебный ожил челн;
Прилив растет и быстро нас уносит
В неизмеримость темных волн.
Небесный свод, горящий славой звездной,
Таинственно глядит из глубины, —
И мы плывем, пылающею бездной
Со всех сторон окружены.
Это надо было увидеть, за сто лет до полета первого человека в космос!
Действительно, великий Океан словно бы «обнимает» свою возлюбленную, Землю.
Очень чувственное стихотворение! Причем его чувственность… духовна! Строка
«земная жизнь кругом объята снами» — многосмысленна,
это — величественная иллюзия «спящей» вселенной, окружающей человека. Люди
засыпают, но зато просыпается стихия, зовущая человека в
неизведанное. Днем голос души заглушает суета сует, зато ночной «эфир» чище,
изредка волнуемый редкими собаками да петухами, вот и вызревает душа поэта в
молчании вселенском, вот и сливается она с мирозданием. И непонятно у Тютчева,
что преобладает в этом слиянии — торжество или страх. Как бы там ни было, Фёдор
Тютчев, с его «мыслящим тростником», вполне заслуживает быть названным «русским
Паскалем». Его мироощущение, дошедшее до нас в стихотворной форме, родственно
взглядам великого французского математика и философа.
Многие читатели подумают, что автор «наговаривает» на поэта, приписывая ему
эзотерику — то, чего еще не существовало в природе, поскольку не было названо.
Это все равно, что Гераклиту приписать материализм или Гомеру — сюрреализм. Но
я могу возразить на это тем, что каждый поэт, в широком смысле слова — эзотерик.
Конечно, сочинения Тютчева страшно далеки по тематике от сочинений, например,
г-жи Блаватской. Но он, может быть, первым в русской
литературе заговорил о «двойном» бытии. В сущности, разноуровневое
многосмыслие произведения и есть эзотерика. И пусть
даже Фёдора Тютчева нельзя назвать в полной степени эзотериком, разве это
сколько-нибудь умаляет его достоинства? Разве не интересно обнаружить в его
произведениях крупинки этой самой эзотерики, как старатели находят крупинки
золота в просеиваемой породе? Скажу больше: эзотерика Фёдора Ивановича ценна
нам вдвойне, как священная «обмолвка», как песня первопроходца.
Душа хотела б быть звездой;
Но не тогда, как с неба полуночи
Светила эти, как живые очи,
Глядят на сонный мир земной, —
Но днем, когда, сокрытые как дымом
Палящих солнечных лучей,
Они, как божества, горят светлей
В эфире чистом и незримом.
Часть 3. ЧЕЛОВЕЧЕСТВО КАК ГРЕЗА ПРИРОДЫ
От жизни той, что бушевала здесь,
От крови той, что здесь рекой лилась,
Что уцелело, что дошло до нас?
Два-три кургана, видимых поднесь…
Да два-три дуба выросли на них,
Раскинувшись и широко и смело.
Красуются, шумят, — и нет им дела,
Чей прах, чью память роют корни их.
Природа знать не знает о былом,
Ей чужды наши призрачные годы,
И перед ней мы смутно сознаем
Себя самих — лишь грезою природы.
Поочередно всех своих детей,
Свершающих свой подвиг бесполезный,
Она равно приветствует своей
Всепоглощающей и миротворной бездной.
17 августа 1871
«Все времени жерлом пожрется — и общей не уйдет судьбы», — предупреждал нас о неизбежном еще Гавриил Романович Державин. Тот самый, что «в гроб сходя, благословил» совсем юного Пушкина. Как же свободна была мысль человека XVIII и XIX веков! Ему не было дела до «презренной пользы», он не задумывался о том, что его правдивые мысли могут оказать пагубное влияние на психику окружающих. Конечно же, в приведенном выше стихотворении мы видим у Тютчева чистой воды эзотерику — немножко наивную, по поэтичную попытку «все познать в сравнении». По прошлому распознать будущее. По тому, как наступившее настоящее грезилось предкам поэта далеким будущим. Прошедшей жизни нет места и пространства в нынешней: сосуществование двух разновременных жизненных потоков было бы явлением весьма странным и малопродуктивным. Поэтому погосты, стихи и руины — едва ли не единственное, что мы видим в текущей жизни из прошедшего. Далеко не все памятники архитектуры истреблены людьми и временем, но сегодня уже трудно представить себе жизнь, что кипела внутри этих прекрасных строений до нашего появления на свет. В сущности, культура, как ни печально это сознавать, это одинокие пустынные памятники человеческой жизнедеятельности, из которых уже выветрился навсегда былой дух.
Природа знать не знает о былом,
Ей чужды наши призрачные годы,
И перед ней мы смутно сознаем
Себя самих — лишь грезою природы.
Получается, память — категория чисто человеческая! Природа, в отличие от
человека, живет забвением. Потому, видимо, у Тютчева и «душа не то поет, что
море». Такая горечь в этой правде и такая красота в этой поэзии, что мы даже не
замечаем банальность, с современной точки зрения, ритма и рифм стихотворения.
Только интегральное сознание поэта способно обозреть Многоярусный Мир во всей
его цветущей сложности. Но таких людей и в XIX веке было немного. И сейчас —
единицы. Залог бессмертия Тютчева не только в глубине его поэтических строк, но
и в малом количестве людей с такой глубинной простотой понимания сложности.
Конечно, будет преувеличением утверждать, что во времена Тютчева любая жизнь
была своего рода подвигом. Поэт употребляет слово «подвиг» в свете вечности и
грядущего истребления следов жизни человека. Иногда такое разрушение происходит
еще при нашей жизни — ностальгические места детства и юности стираются с лица
земли в угоду так называемому «прогрессу». Со временем жизнь меняет свои формы,
и то, что было наверху, постепенно оказывается под толщей земли. В случае с
извержением Везувия это произошло почти в одночасье. Обычно же процесс этот
медленный, и потому — щадящий для глаз человеческих. Однако эзотерический взгляд
Фёдора Тютчева «вскрывает» невидимость постепенных метаморфоз, прорастает в
глубину, связывает бездну верха и низа. Очевидно, что будущая жизнь живет за
счет прошедшей, иногда, в буквальном смысле, как стервятник, питаясь прахом
предшественников. И не только не чувствует в этом вины, но и вообще «знать не
знает о былом». Обидно, досадно, но таков космический закон, пронизывающий
Вселенную. Зато природа «играет в демократию»: она «равно приветствует» пьяницу и трезвенника, культуролога и матершинника,
гения и злодея. Ничего личного!
Да два-три дуба выросли на них,
Раскинувшись и широко и смело.
Красуются, шумят, — и нет им дела,
Чей прах, чью память роют корни их.
Как лаконично и, вместе с тем, образно роняет русский классик свои мысли. Ничего лишнего! Каждое слово на месте, каждое слово — говорит, а не просто заполняет стихотворное пространство. Вместе с тем, явственно ощущается перекличка с пушкинским стихотворением «Брожу ли я вдоль улиц шумных»: «И пусть у гробового входа/ Младая будет жизнь играть,/ И равнодушная природа/ Красою вечною сиять». Пушкин принимает человеческий жребий с улыбкой. Тютчев же, на мой взгляд, в душе ропщет на такой расклад бытия, но стоически готов вынести его как «подвиг бесполезный». Впрочем, теперь мы уже знаем, что подвиг поэта не был бесполезен и задал духовную пищу грядущим векам.