Стихотворения
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 11, 2013
Мария МАЛИНОВСКАЯ Поэт. Родилась в 1994 году в Гомеле (Беларусь). Студентка Литературного института им. А. М. Горького. Участник форумов молодых писателей в Липках. Публиковалась в «Литературной газете», журналах «Дети Ра», «День и Ночь», «Студия», «Южное сияние» и других изданиях. Член Союза писателей Беларуси.
1
Я не буду ходить по вашим столам.
Я буду лежать на ваших столах.
Только поставьте стол —
найдете на нем мой труп
в стиле Гольбейна.
Заниматься силлабо-тоникой,
как однообразно ритмичным сексом
в пределах пяти поз
и дольника,
уже не приносит удовлетворения.
Ваш верлибр
не нужен,
когда существует
чистый
галлюцинаторный бред,
перед которым все системы образности —
эпигонство.
«Сегодня поэтическое высказывание тяготеет к анонимности»,
потому что нам нечего сказать о себе.
Мы благополучны —
и в этом наш крах как поэтов.
Раньше человеческая трагедия делала поэта.
Трагедия поэта определяет сегодняшнего человека.
Мы добились отсутствия,
за что бороться,
и наше бездействие
теперь вполне согласуемо
с христианской моралью.
Больше не будет
«певца свободы»
или дерзкого новатора,
которого поймут лишь через сто лет.
За стихи больше никогда ничего не сделают:
то, что вне УК РФ,
уже не несет настоящей угрозы.
Поэтому самоцельный
серийный убийца —
гомицидоман —
наш последний «живой автор».
Принять на себя кризис поэзии —
это принять грехи
ее титанов, дельцов, любителей, теоретиков.
Когда наступил кризис Творения,
нашелся такой.
И предстал
на полотне Гольбейна,
свидетельствующем:
«Только через мой труп».
Смерть художника, по традиции,
завершающий акт его творчества.
А в условиях Царствия Божьего,
к которому движемся эволюционно,
и единственный:
творчество и отказ от собственной воли
несовместимы.
До того времени,
когда поэты
будут сразу рождаться мертвыми
или имбецилами,
мой труп —
последнее, что могу сделать.
А на нем —
в послетворческом экстазе,
пусть и вызванном лишь сексуальным удовлетворением, —
организованный
несоциальный
(по классификации Роберта Ресслера)
серийный убийца —
щекой к щеке.
2
Если в Судный день
лирические герои тоже восстанут,
оправдают ли моих?
Но, возможно, спасутся души тех людей,
о которых написано хоть одно стихотворение.
Представляю, кто тогда придет меня благодарить.
Искусство и сексуальность
сделались для меня одним и тем же:
и там, и там притягивает одна
чистая, внесубъективная девиация.
Дамер от стихотворчества,
Пикассо от серийного убийства —
нет разницы.
Если творца изначально не влечет к поджигательству,
если в поэтическом детстве
он не расчленяет хотя бы мертвые формы
и его не посещают фантазии,
раз от разу более невероятные,
никогда не последует подлинного акта творчества.
Не нонконформизм,
не стокгольмский синдром со времен Эдема —
стремление поэтической самки
дать потомство.
За гибелью идеализма,
торжеством духовной импотенции
это — разновидность влечения к мужчине с девиантным
поведением
как к единственно оставшемуся
потенциальному альфа-самцу.
Не стоит возмущаться популярности маньяков
в нашей аморфной, комфортной, бездеятельно-интеллектуальной повседневности.
Они последние способны делать искусство,
которое нас, пресытившихся,
не перестает шокировать
и заставляет реагировать.
Отдиссидентствовали.
Отдеконструировали.
Отпаясничали.
Убрали заглавные буквы и запятые.
Запретили поминать Бога и Любовь,
как нечистую силу.
Объявили искренность ложным пафосом,
пассионарность — юношеским максимализмом.
Упразднили гендер,
умертвили собственное «я» —
и не можем предложить в противовес Берделле или
мифическому Лектеру
Лермонтова или Цветаеву.
А если даже предложим,
повседневность снисходительно посмеется
и погладит по головке.
Это неактуально —
лучше вовремя позаботиться об очередной публикации.
В утробе матери плод сознательно удавливается пуповиной,
так и висит.
Другой стареет,
и в позе эмбриона просвечивается старушонка.
А какая-то носит ветхий деревянный стол,
за которым двое алкоголиков без возраста
играют в карты.
И ни одна не рожает.
Редкие оставшиеся небесплодные гетеросексуалы
онанируют под одеялом
и боятся, как бы их не увидели.
Мальчик поджигает уже не первую свалку.
Девочка тайком наблюдает
и записывает стихотворение.
Спустя лет пятнадцать
они сидят в кафе за одним столиком
и смеются.