Повесть
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 9, 2012
Проза
Сергей ПОДГОРНОВ
Поэт, прозаик, очеркист. Родился в 1956 году. Публиковался в журналах «День и Ночь», «Дети Ра», «Огни Кузбасса», «Дальний Восток». Автор книг стихов «Неторопливая страна» (Кемеровское книжное издательство, 1991) и «Глубокая вода» (Кемерово, издательство «Сибирский родник», 1994). Живет и работает в г. Анжеро-Судженск Кемеровской области.
Девяносто пять
(повесть)
1. ЗАДАНИЕ
Без четырех минут семь я, как обычно, распахнув коротко, по-девичьи, взвизгнувшую дверь веранды, выбрался из дома.
Утро начала июня окатило щекотливой прохладой, юркнувшей за ворот, и, вместе с тем, было солнечным, физкультурно задорным и чистым. Я зябко передернул плечами, дважды повернул ключ в замке и по тротуару, вдоль обряженных в нежную зелень кустов малины, пружиня шаг, устремился на улицу. Хлопнула за спиной калитка, и я оглянулся в обе стороны.
По левую не было ничего примечательного, лишь метрах в пятнадцати, стелясь над землей и воровато озираясь, перебегал дорогу с рыбьим хвостом в зубах серый кот Смокотиных да вдалеке, как всегда, словно два нечистых пальца, твердо воткнулись в небо трубы тепловой станции. Из большей, поднимаясь из темных глубин котельной, валил желтоватый дым и скатывался вниз на Дом Советов… А вот справа на полянке, как раз возле моей ограды, по-свойски разместились две коровы и бычок. Тут у меня трава по весне хорошо выпирает, ну и, понятно, куда ж им еще. Крепенький бычок, резвясь от избытка сил, прыгал возле коров и вертел хвостом, а они, невозмутимые, как вахтерши на проходной, брезгливо двигали челюстями — точно траве моей одолжение делали. Рядом, в теплом халате и калошах на босу ногу, лузгала семечки и сама хозяйка рогатого поголовья — Татьяна Губина. От молочка и сметаны соседка выглядела на зависть цветуще. Только вот волосы, наезжавшие на лоб, придавали лицу хамоватое выражение. Пастушка, успевшая заскучать в компании с жующей скотиной, радостно уставилась на меня, выискивая, к чему бы прицепиться.
— Чего они морды скривили? — сказал я после приветствия. — Если им не нравится моя трава — я сегодня же предоставлю ее коровам с другой улицы. И еще молоко с них стребую.
Бычок перестал скакать и замер в удивлении.
— Топай, топай в свою контору, — вмиг откликнулась Татьяна, сплюнув под ноги шелуху. — У тебя ж проверка была! Что тебе инспектор сказал в прошлый вторник — забыл?
— Ну-ка, ну-ка…
— Освежить средства индивидуальной защиты. Ты их освежил?
— Денег на освежение не дали.
— Посмотрите на него! — закричала Татьяна коровам. — Средства не освежил, а туда же — с критикой!
Вот язва! Зря я ей тогда про инспектора сказал…
Улица у меня, может быть, и не самая лучшая, но я с ней давно и прочно сроднился, мне здесь вполне уютно живется.
Чуть дальше, возле калитки Лешки Мартынова, каменным изваянием застыл лохматый Кузя. Свалявшиеся черные космы свисают с боков. Напротив, у своей калитки, такой же маленький белый Пират. Обоим старикам по многу лет. Пират почти ослеп, а Кузя плохо слышит. Приятели опять поссорились — не замечают друг друга. Блондинистый Пират изрядно преуспел у окрестных сук, на ближних улицах много носится коротконогих белых шавок, похожих на него, как две капли. А вот Кузиных отпрысков что-то не видно.
Через проулок — добротный, обшитый свежей дощечкой дом Леньки Вейкутиса. Два обитых железом гаража прячут в просторных чревах две легковушки.
А еще дальше, с левой стороны, большой и несуразный дом Сани. Во дворе стоит потрепанный заморский фургончик, этакий фургончик-сан. Когда я прохожу мимо, он только что не складывает колеса вместе и не кланяется. Саня — предприниматель широкого профиля. Он держит продуктовый магазин, комбинирует с пиломатериалом, а мне топку в печке перекладывал.
Пока вежливый старый японец рассылает приветствия из Саниного двора, я миную горбатый мостик. Под него подныривает грязноватый ручей. Место вогнутое, сырое, постоянно оседает — внизу подземные выработки давно исчезнувших шахт. Сколько уж машин породы на дорогу высыпали, а яма рядом с ней все равно углубляется, ее охотно заселили болотные кочки. Однажды я высмотрел здесь двух любезничающих лягушек!
Дальше справа железная ограда с непременными лопухами под ней и котельная педагогического колледжа. Парадной, отполированной частью колледж выходит на соседнюю, Новобольничную улицу, а здесь его изнанка. Как и всякая в Асинске непарадная сторона она выглядит соответствующе. Две огромных горы шлака возле котельной. Сюда неленивые жители, ничуть не таясь, бойко тащут всякий хлам, как то: пластиковые бутылки, рваные пакеты, жестяные банки.
Затем дорога скатывается в ложбинку, где живет умелец-автослесарь Никеша: в построенной кирпичной мастерской он ремонтирует машины. Возле ограды, понятно, куча битого машинного железа. А вообще улица чистая. Как родинка на щеке красавицы лишь подчеркивает ее прелесть, так и две-три помойки улицу почти не портят.
Дорога выводит прямо к воротам центральной городской больницы. Вдоль нее бежит другая, асфальтированная улица. Называется она Кубанская. В Асинске всегда так: когда одна улица заканчивается — поперек бежит другая. Свернуть направо до перекрестка и, немного не доходя до него, — остановиться. Здесь дежурка в семь пятнадцать притормаживает. А сколько сейчас? Семь ноль восемь. Все правильно. Столько обычно и занимает мой путь. Сейчас, сотрясая воздух прокуренным кашлем, Иванов подойдет и рыжий Серега Извеков. А пока — стой, дыши свежим воздухом.
Если домашние часы у всех в Асинске более или менее схожи, то рабочие, наоборот, отличаются сильнейшим разнообразием. Кто-то прикипает трепетным ухом к телефону, требуя самые последние сводки с участков, и чиркает пометки в блокнот, кто-то не выпускает из цепких рук баранку авто и посылает приветы гаишникам, кто-то мастерком расчетливо шлепает раствор на кирпичи и выводит стену на новый этаж. А внизу, под всеми этими затейливыми тружениками, на горизонте семьсот пятьдесят метров, шахтеры «Асинской» грохочущим комбайном вгрызаются в угольный пласт, крошат и ломают его, и окутываются непроглядной черной пылью, а затем качают уголь на-гора.
В водоканале тоже много разной работы.
Дежурка на территорию базы влетает в половине восьмого, и просыпающийся день, взбадривая себя холодком, разворачивается по привычному распорядку. Из шлакоблочных боксов, надсадно и слезно гудя, словно собираясь в последний путь, выползают на вымытый из шлангов асфальт тяжелые спецмашины и колесные экскаваторы. Они заполоняют территорию базы, а между ними преувеличенно бестолково начинают бегать рабочие бригад, готовясь к выезду на участки. Гвалта и суеты — как на рынке в воскресный день. Тем временем бригадиры в диспетчерской получают задания, здесь тоже полно криков и споров, требований и угроз. Здесь говорят и по одному, и по двадцать человек сразу. Здесь полнозвучные вопли сменяет стон; как правило, переходящий в матерный. Понятное дело, что чего-то не достает: то нет труб нужного диаметра, то на исходе ниппели и сгоны, то экскаватор у кого-то на ремонте, а надо срочно копать, а то, черт побери, рукавиц-верхонок обыкновенных нет — работать не в чем. Все это бригадиры в краткой и яркой форме доносят до непосредственного начальства. Видавшее виды непосредственное начальство на эти вопли и ухом не ведет. На зависть факирам, умеющим вытягивать из обширного рукава лишь колоды карт да пугливых зайцев, оно с ловкостью выходит из положения. Трубы одного диаметра заменяются другим, экскаватор на четыре часа перебрасывается из соседней бригады, верхонки надо беречь — да и потом сейчас не зима, а лето, можно обойтись и без них — а со всем остальным как-нибудь и сами разберетесь.
В половине девятого бригады рассаживаются в будки спецмашин и разъезжаются по участкам, за ними с тарахтеньем тянутся колесные экскаваторы. К девяти база пустеет. И тогда из деревянной конуры, что возле ворот, выбирается, звеня цепью, лохматый Шарик, открывает, позевывая, большую розовую пасть, затем суется мордой в миску, а там — ничего нового! Шарик с укором смотрит в сторону столовой и принимается грызть позавчерашнюю кость.
В одиннадцать, отнюдь не пожирая пространство, кое-как причапает сломавшийся экскаватор, один из тех, что давно бы надо списать, да новые приобрести не на что. К двенадцати и сами бригады слетятся на базу, чтоб навалиться на горячий борщ и котлеты в тесноватой производственной столовой. За короткие часы до обеда одни успеют ликвидировать по одному-два порыва, другие выкопать траншею или заменить поврежденный участок труб. В маленьком Асинске, как это ни удивительно, почти тысяча километров водопроводных линий — работы хватает.
В конторе нет такого крика, как в диспетчерской. Два этажа, поделенных на кабинетики, населяет, в основном, женское сословие: бухгалтерия, плановый, расчетный и абонентский отделы, отдел кадров — в этих клетушках какой-нибудь Валерий Викторович трещит крыльями лишь в качестве посетителя. Но утро здесь тоже начинается с шума — с шума кофейников. Пьют все. Кто — дорогой молотый, кто — дешевый растворимый, а кто — ограничивается пакетиком чая с монархическим названием «Принцесса Нури». Напившись кофе, большинство из немногих конторских мужчин выбираются на крылечко — покурить. Звони, хоть разбейся, телефоны, играй боевую тревогу — никого нет, все вышли. Только Томский с Горобцом курят, что называется, у станков, не отходя от рабочих мест, да недавно принятая юристка, в другом конце коридора, также дымит в кабинете, а окурки выбрасывает в форточку, под окно негодующему абонентскому отделу.
Но вот кончились кофе и перекур — закипела работа. Зашелестели по кабинетам бумаги, засветились справками и сводками экраны компьютерных мониторов, зычным голосом гаркнул в трубку начальник отдела снабжения Батыев, с двумя папками под мышкой пробежала на второй этаж к генеральному главный бухгалтер Наталья Акимовна, туда же пять минут спустя выдернули юристку.
Наш с Томским кабинет на втором этаже, справа по коридору. У нас тоже свой распорядок. Я первым делом хватаю кофейник и бегу за водой. Вскоре он уже громогласно шумит, оседлав крышку сейфа, для этого, в основном, и обитающего в углу. Но вот шум сменился суетливым бульканьем, я отключил кофейник и в освободившуюся розетку тут же отправил вилку транзисторного приемничка. После чего, подгоняя пальцами выступающее из прорези колесико, поехал по эфирным волнам. В шипении и свисте прежде всего на него накрутилась пара не то корейских, не то китайских мяукающих фраз, а вслед за тем приемник грянул звучными стихами:
Во времена тотального вранья
взошло мое лихое поколенье
среди литературного ворья,
всех тех, кому и горе по колено!
Я вздохнул и выдернул вилку.
Томский появляется позже. Без десяти восемь начинает настырно трезвонить телефон. Звонят с водозабора, с гидроузла, с базы РСУ и с очистных. Всем нужен Томский. Всем позарез нужен Томский! Самые каверзные поломки, заморочки, а также сгорания обмотки двигателей случаются при звездах и луне. Водящаяся на предприятии мелкая потусторонняя нечисть терпеть не может электрического оборудования и под ночным покровом, глумясь и торжествуя, всячески отыгрывается на нем. У чертей с Михаилом свои разборки.
Томский еще не успевает усмирить всех, рвущихся из аппарата — наязвить, нахохотаться и залезть ногтем под кожу начальника гидроузла Макара Макаровича, как на пороге вырастает Вова Саблин, бригадир электриков. Этот является узнать, какая работа предстоит днем.
В половине девятого, гневно заруливая усами, в кабинете возникает Сева Горобец. Дежурно отчитав бригадира за неправильное заполнение журнала, и выдав заодно пару замечаний Михаилу по части руководства энергетической службой, он успокаивается, наливает кипятку в чашку, размешивает кофе и, картинно опершись на подоконник, начинает курить. Курит он много и долго — и кабинет, и мы, в нем сидящие, успеваем основательно прокоптиться. В пепельнице стремительно растет гора окурков. На фоне беспрестанно дымящего начальника энергоналадочного участка — Томский, испепеляющий за утро не больше четырех сигарет, выглядит озорником из третьего класса начальной школы.
В девять под окном, на улице Родины, разворачивается асс-машина и вычерпывает канализационные стоки из колодца.
К этому времени диспозиция в энергетической службе становится окончательно ясной, намечается поездка на очистные — дед Ядыкин звонил, требовал к себе и три раза крикнул в телефон: «Вредители!». Однако тут является Андрей, водитель «газели» энергетиков и, сияя глазами, объявляет, что машина сломалась и ехать никуда невозможно.
— Доработались, — говорит Горобец и убегает в гараж ругаться с механиками.
В довершение бед, размахивая шваброй, входит Даниловна и на десять минут выгоняет нас из кабинета. Томский скрывается в электроцехе, а я, послонявшись по коридору, ухожу к компьютерщику Женьке.
Возвращаюсь в кабинет к без умолку звенящему аппарату. Оказывается — на этот раз меня. Из Управления гражданской обороны. Срочно нужны данные о запасах хлора на водозаборе. Очень срочно! Чтобы через двадцать минут доложил! Куда им такая спешка? Звоню на водозабор. Трубку берет Андреич. Он вчера вернулся с рыбалки. Ездил на Берикуль. Привез шесть карасей, но хороших — на семь с лишним килограммов потянули! Андреич обстоятельно рассказывает о первой рыбалке в этом сезоне и о том, что карп дернул — с полпуда, не меньше. Я, едва дыша, мучаюсь от зависти.
— Повел-повел и на дно! А у меня ж на такой вес не рассчитано. А он свечой как даст-даст! Представляешь, аж слезы на глаза навернулись: все, думаю, сейчас и леске, и поплавку с грузилом — хана! Нет, только крючку. Я так обрадовался — хоть здесь повезло!
Тут я спохватываюсь и начинаю выпытывать про хлор.
— Да, — говорит Андреич, — хлора хватает. А берет лучше всего на распаренную перловку.
В кабинет с шумом и воплями, как ватага болельщиков непредсказуемого асинского «Сибиряка», вламываются Томский с Аглушевичем.
— Да погоди, да выслушай же ты! — старается перекричать Аглушевич.
— Поезжай к себе, — настойчиво взывает Томский. — Дежурка во дворе наготове! Юрик из кабины высовывается!
Я закругляю разговор с Андреичем, однако Михаил перехватывает трубку и сразу — про двигатель на первом подъеме. Но Андреич все еще на Берикуле. Он весь там — у подрагивающих на воде поплавков. И долго не может понять, о каком двигателе речь.
Аглушевич терпеливо ждет. Через пять минут их яростный спор взрывается с новой силой. Отчитавшись перед гражданскими оборонщиками, я скоро вникаю, о чем это они. Аглушевич где-то узнал о существовании совершенно фантастических водорослей — они выедают всю грязь в канализационных стоках и без дополнительной обработки превращают их в очищенную воду. Но есть определенные трудности.
— Ни про какие водоросли знать не хочу! — кричит Томский. — У вас же там свои микробы! Вы их сколько лет плодили! Вам что — мало?
— Да выслушай, наконец! Чего ты слова не даешь сказать!
— Ну давай, говори свое слово, — угрожающе цедит Михаил.
— Ты чего такой? Тут дело верное! У нас восемь видов бактерий, и каждому свое подавай — кому остатки мазута, кому органические отходы. Разборчивые сволочи! От многого вообще морды воротят. А эти уплетают все подряд! Запустил — и порядок! Есть лишь одна ерундовая загвоздка: тепло любят! Понимаешь? Возможны только два выхода: либо выводить новую породу водорослей, чтоб и в холоде челюстями работала, либо подогревать эту… среду. Новую породу мы пока вывести не сможем, условия не позволяют, остается одно — подогревать, — Аглушевич значительно глядит на энергетика. — Короче — тебе и карты в руки!
Томский шевелит подбородком.
— Значит, то, что к вам со всего города стекает, я должен сначала подогреть?
— Да. Только и всего!
— То есть, это все, весь городской кал, я должен довести до определенной температуры?
— Конечно!
— Ты… ты сообразил, что сказал?
— Какая разница! Ты практически подойди!
— Не дай Бог, если генералу брякнешь, — тихо произносит Томский.
— Генерал уже знает, — спокойно парирует Аглушевич. — Я только что от него. Знаешь, как он среагировал? Иди, говорит, с Томским обмозгуй.
Немая сцена.
— Да ты чего паникуешь? — изумляется Аглушевич. — Карпа же грели, опыт есть. Горобца подключишь…
На Мишу больно смотреть, не всякое сердце выдержит. Я выскакиваю из кабинета.
Все это могло быть серьезно. Очень даже серьезно. Последние несколько месяцев мы жили спокойно. После того, как сорвалось с бычками, Илья Ефимович, наш водопроводный генерал, присмирел. Та идея тоже была замечательной: мясное производство по комплексному методу. Совхоз, отрабатывая долги, переписал на нас два десятка бычков и откармливал их. Мы, со своей стороны, отремонтировали коровник и заменили проводку. Бычки, окруженные заботой, толстели с каждым днем. И вдруг, как гром среди зимы: совхоз обанкротился! Прослышав об этом, Илья Ефимович пулей ринулся к селянам. Но было поздно: бычков на месте не оказалось. К тому же в договоре, как выяснилось, не все было правильно оформлено, так что мы к той скотине, вроде, никакого законного отношения и не имели. Долго стоял генерал возле коровника, высматривая, в какую сторону ушли бычки, и, ничего не разглядев, уволил юриста. Тишина в конторе повисла такая, словно все мы, наоборот, разом объелись говядины. При Илье Ефимовиче никто не осмеливался вспоминать о бычках. И вот теперь, после длительного застоя, мы с содроганием ждали новых идей.
Погуляв пять минут, я вернулся. Томский, щеки и шея которого горели пунцовыми пятнами, горячо выпроваживал гостя.
— Ищи закаленные водоросли. Не может быть, чтобы таких не было!
— Говорю тебе: нету!
— У соседа в новогоднюю ночь попугай в форточку вылетел. К обеду обнаружился. Возле мусорного бака в компании с воробьями хлебную корку грыз. И даже насморка не подхватил!
— При чем тут попугай!..
Обед. Столовая. Вдумчивое пережевывание сосиски с гречкой и салата из крабовых палочек.
Ровно час. За оградой, через дорогу, затарахтел мотоблок — там взялись пахать огород. Дюжий, коротконогий землепашец, ухватясь за железные ручки, подпрыгивая, побежал за напустившей дыма машинкой к дальним кустам смородины. На распластанную землю тут же спикировали два скворца.
Без пятнадцати два в кабинет заглядывает секретарь-референт Оксана Яковлевна:
— Леонид — к генералу.
— Что случилось?
— Мне не докладывал. Но с утра — не в духе.
Неожиданный вызов всегда чреват… Ждать можно чего угодно. А тут еще предыдущий тяжелый разговор с генеральным. В минувший вторник из городского Управления передали требование «приступить к поэтапному освежению средств индивидуальной защиты», в переводе на нормальный — заменить старые противогазы на новые. Подумав, я решил начать со шланговых, коих имелось по одному на водозаборе и на очистных сооружениях. Написав заявку, я отправился с ней к генералу… Надо прямо сказать, что у Ильи Ефимовича есть нехорошая черта: он не любит, когда к нему приходят просить денег. Ну и выслушал же я про шланговые противогазы! И вот сейчас возникло предчувствие, что он не все договорил про них в прошлый раз.
Илья Ефимович и впрямь встречает с хмурым лицом:
— Садись!
Сажусь.
Илья Ефимович молчит некоторое время, а затем начинает какой-то совершенно непонятный разговор.
— Вот смотри, что у нас получается: тепловая станция в прошлую пятницу годовщину себе отметила? Отметила! Торжественное собрание, банкет и все такое. Я там был. «Мы, — говорят, — самое первое построенное в городе предприятие. Нам, — говорят, — скоро век уже будет. После нас — остальные»… Идем дальше. Металлический завод перед Днем космонавтики юбилей отпраздновал? Отпраздновал! Также налоговая служба и горноспасательная станция… А чем мы хуже? Надо подготовиться и сделать свой. Я так думаю — в конце осени. Подарки, поздравления — само собой, но главное: собрать сведения и выпустить добротную книгу, чтобы лучше вот этой, — он постучал кулаком по солидной брошюре, на синей обложке которой значилось: «90 лет металлическому заводу». — Удовольствие, что и говорить, дорогое, но по-другому нельзя.
— Хорошая идея. Если в книге всех назвать — ветеранам должно понравиться.
— Конечно, — благосклонно кивнул Илья Ефимович. — Пока у стариков не все еще в памяти засохло, надо их опросить, а потом каждому вручить по книге.
— За столько-то десятилетий много чего произошло, — уверенно сказал я. — А кто над книгой работать будет?
— Как — «кто». Ты, конечно.
Я не разучился удивляться лишь за пределами нашего фантастического заведения. У меня только дыхание на миг перехватило да жарко сделалось ладоням.
— А когда у нас юбилей?
— Я ж говорю: лучше всего — в ноябре. Времени впереди — полгода! Надо только определиться: сколько будем отмечать и дату назначить.
Тут я уже перестал что-либо понимать, но генерал разъяснил:
— Тепловую станцию — тогда она была электрической — в начале века построили, а мы ж при ней и возникли. Разве б ей без воды запуститься? Не-ет! Первым делом надо трубы пробросить, воду подать, а уж потом, когда вода пришла — и электричество можно вырабатывать. Так что мы их старше — и спорить не о чем! Если они с девятьсот седьмого — значит, мы с девятьсот шестого. Девяносто пять нам, — я так думаю, — девяносто пять! Вот пусть они теперь нас и догоняют! А ты прямо с завтрашнего дня приступай. Документы старые ищи, с ветеранами встречайся, в музей сходи. В общем, — все как положено.
У нас в конторе нет привычки мямлить: не смогу, не сумею. На любой приказ — грудь колесом, «будет сделано» и, опрокидывая стулья, мчишься выполнять. Молодцевато развернувшись, я вылетел из кабинета.
В смятении, я очутился во дворе. Для начала нырнул в подвал старой конторы и отомкнул свою кандейку. Пересчитал ящики с противогазами — их было ровно пять. Открыл один. Оттуда глянули мутно-серые вурдалачьи маски с круглыми, вправленными в резину стеклами — одинаковые, точно клоны. Затем я снова выбрался во двор. День был замечательный. У забора бойко желтели одуванчики, приманивая редких пчел. Возле котельной подсыхала последняя грязь.
Над скамеечкой, рядом с побитой дверью столярного цеха, завинчивался в чистенький воздух сигаретный дымок. Плотник дядя Саша блаженствовал, привалившись к стене и вытянув ноги. Дядя Саша, юркий мужичок с подвижным лицом и чутким хрящеватым носом, выполнял на базе всякую мелкую работу по дереву. Из кармашка зеленой рубахи торчал криво заточенный карандаш. Кепочка сидела так, словно он поднырнул под нее и не решался сдвинуться. Я примостился рядом. Мы молчали и нежились на солнышке. К столовой, напротив, подъехала «тойота». Из нее принялись выгружать батоны.
— Историю, — сказал я, — начинаю писать. Водоканала.
— Это еще зачем? — спросил дядя Саша, тревожно приподняв бровь.
— Юбилей. Девяносто пять лет. Торжество будет. Подарки разные, — я поднялся.
— Так. Жили — не тужили, пока нам не предложили… Без меня, значит, не обойдется.
— Это почему? — удивился я.
— На сцену полезете — речи говорить. А сцену украшать надо. Эмблемы разные, завитушки из фанеры, — щеки у него забегали к носу и обратно. — Нет, чтобы по-простому — деньгами людям отдать, все с выпендриваньем норовите.
— Так праздник же!
— Ну да. Всенародный. Как день Столяра…
В кабинет не хотелось. Я еще минут пять постоял на крыльце. За это время в контору вошли Галина Владимировна из производственного, программист Женька и метролог Ружицкий. Из конторы вышли уборщицы Лариса Петровна и Анна Даниловна.
— Если Карасевич снова тряпок не даст, — сказала Анна Даниловна, — рассчитываться буду. Из дома все перетаскала.
Они направились к воротам…
— Зачем генерал вызывал? — спросил Томский, когда я, набегавшись, опять оказался за столом.
— Историю буду писать.
— Какую историю?
— Историю водоканала, от начала до наших дней — какую ж еще. Ну ты и спросишь — «какую историю»!
2. В МУЗЕЕ
Добытчики цветных металлов, коих в Асинске теперь пруд пруди, авторитетно растолкуют, что в здешней земле на глубине до двух метров, если, допустим, приналечь на лопату и копать наугад, можно обнаружить следующее. Самое, безусловно, заманчивое — это кабель. Силовой и телефонный. Если тебе так повезло — вырубай кусками, обжигай и тащи в приемный пункт. Сдав его, тут же получишь за труды звонкую монету — а ее вправе употребить на что угодно, хоть на покупку телевизора. Когда попадется теплотрасса, ее узнаешь загодя, по теплу и разнеженным, точно из натопленной баньки, червякам, и дальше, что остается — маленько погреться, плюнуть и не копать. А самое никчемное, с точки зрения добычи, — это водопровод, ливневая и фекальная канализации. Их, к тому же, по теплу не определишь и впустую орудуешь лопатой, пока не уткнешься, чтобы затем выкрикнуть в небо всю горечь, что пронзит сердце от напрасно затраченного труда. Вот и все, что можно обнаружить в асинской земле не далее, чем на два метра, если, конечно, не считать городские кладбища.
Для меня же, как раз, и представляло интерес то, что, по мнению старателей, — самое никчемное. А именно: водопровод с канализацией, а также кто проложил и когда…
Утром следующего дня я мог не торопиться. Музей начинал работу с десяти, я там появился к одиннадцати.
Музей — этакий, по сути, увеличенный в размерах гипсовый мопс, копилка городской памяти — размещался в центре, на первом этаже жилого пятиэтажного дома. Рядом, но выше, на пригорке, обосновалась гимназия с веселыми балбесами и отличниками, с другой стороны — поликлиника с дневным стационаром, за спиной — почтамт, а напротив замысловатое, в новом стиле, сооружение «Угольбанка». Я зашел со стороны гимназии.
Старушка, торговавшая билетами в чистеньком вестибюле, хищно вскинулась, но я сказал: «На консультацию», осведомился, где располагаются сотрудники музея, и скоро стоял в тесном коридорчике перед дверью с надписью «научный консультант».
Любая работа старательно отшлифовывает человека по своим меркам. Горняк бывает длиннорукий, худой и жилистый с выпирающим острым кадыком и зачерненными обводами вокруг глаз. Физиономия учителя изображает пугающую глубокомысленность и серьезность. Стремительно выскакивающий из иномарки делец похож на чертика из горящей табакерки. Следуя этому правилу, сотрудник музея должен быть сутулый, бледный и слегка присыпанный пеплом минувших эпох. Тени великих покойников окружают его, как хоровод елочку, и говорить ему пристало негромко, вдумчиво, с частой оглядкой на них… Однако, вопреки ожиданию, встретила меня розовощекая, крепкая дама с молодецким, зычным голосом корабельного старшины:
— Ты смотри-ка, как юбилеи повалили! И откуда враз прорвало? Какой заводец ни возьми — непременно дата. И все круглые! Присаживайтесь. Милена Кондратьевна. Можно просто Миля, если хотите. А вас как?
Я назвался. Помещение, где я очутился, было ничтожно мало, еще меньше нашего с Михаилом, но его изрядно оживляла зелень в горшочках. Из двух, не самых крупных, стебли, кинувшиеся к потолку, оплетали половину кабинетика. В остальном, из-за смехотворных размеров, он казался чудовищно набит мебелью, хотя, кроме стола, двух стульев и книжного шкафа с непременными толстыми папками на полках, здесь ничего больше не имелось.
— Справка у вас уже на руках?
— Какая справка?
— Что вам девяносто пять?
— Так нам и есть девяносто пять.
— Не-ет, ну что вы — на этот случай должна быть справка!
— Да зачем же справка?
— Как — зачем? Что вам девяносто пять, — она снисходительно оглядела меня. — Так полагается.
— А без справки нельзя?
— Вы как будто вчера на свет народились, честное слово!
— А где выдают эти справки?
— В городском архиве. Только там и больше нигде.
— Я возьму такую справку. Чего бы это мне ни стоило — я ее возьму.
Милена Кондратьевна кивнула одобрительно.
— Знаете, мы как поступим: вы сейчас погуляйте по музею — может, на стендах что обнаружите, а я пока в документах пошарю, что у нас есть по водоканалу. Много не обещаю, но что найду — то найду. Да: во втором зале реставраторы работают, но там уж, точно, ничего нет.
В музее было интересно. В первом зале, сразу за чучелами волка, лисы и медведя, вповалку лежали ребра и бивни мамонтов. Они оказались настолько чистые и блестящие, точно и Милена Кондратьевна, и весь коллектив сотрудников старательно глодали их пару часов назад — перед открытием дверей для посетителей. А чудовищная величина костей наводила на мысль, что еще до появления вокруг Горячки и на Теребиловке первых поселенцев — здесь все уже было как следует вытоптано. Вдоль стен, впритык друг к другу, стояли на полках несколько аквариумов. В одном из них лениво плавали пять или шесть рыбок, похожие на маленьких сонных карасиков. «Пираньи», — прочел я и поежился.
Двое пацанов петэушного вида азартно пялились на мамонтовые останки, слегка приседая и щупая загнутый бивень.
— Такого одной пулей не завалишь, — прикидывал первый.
— Уй, да запросто — в глаз надо!
— Ага, будет он тебе глаз подставлять…
Дальше трое реставраторов, толкая друг друга, с треском раздирали фанерную тачанку, изготовленную в размерах один к одному. Снятый с нее деревянный пулемет раскорячился на полу и целил хищным рылом в стенд с достижениями металлического завода, в показатели второй пятилетки. Вокруг пулемета валялись мусор и опилки.
Чтобы не мешать, я быстро проследовал в конец музея. Здесь обнаружился еще один посетитель — толстый человек с коричневым портфелем. От стенда к стенду он двигался отрывистым куриным шагом и даже головой дергал по- птичьи. На стендах, среди пожелтевших документов и мелкой шахтерской атрибутики типа лампочек, касок и тормозков оказались и фотоснимки, но странные, угрюмые выглядывали из них ударники труда. Я задержался возле одного из стендов, на нем, в отличие от остальных, не имелось стекла, и вид у него был незаконченный — подписей не везде хватало, а в левом верхнем углу и в центре зияли пустоты. Бригада Скабелкина была сфотографирована по отдельности — каждый передовик в своей фотокарточке: но в напряжении глаз, в изломе губ определенно угадывалось что-то общее, что-то еще помимо отсутствия героического налета. Я всмотрелся внимательно и сообразил: нежелание фотографироваться! Как будто всех так пугали почет и слава, что они не знали, куда от этого деться.
— Увлеклись? — раздался за спиной знакомый голос.
— Это что — знаменитые шахтеры?
— Да. Новый стенд оформляем.
— А чего это они так смотрят?
— Как?
— Да хмуро как-то, неприветливо.
— Ну так, известное дело — напряженные планы, соцобязательства, тяжелые условия горняцкой работы. А вы — нашли что-нибудь по водоканалу?
— Нет, не нашел.
— Пойдемте, я кое-что обнаружила.
В кабинете на столе дожидались три старинных самодельных журнала, сшитые шпагатом. Это были отчетные данные, представленные в Облплан асинским горпланом в 34-м, 38-м, 47-м годах.
— Не густо, конечно, но что есть… А тут у нас основательная проверка из области была, в каждую щель носом лезли, так все вверх дном. Людей, видите ли, им мало. Снимков, говорят, в залах — раз, два и обчелся. Ну, я согласна, — указали бы и ладно. А то квартальную премию — под самый корешок!.. Как будто мы миллионы здесь получаем. Месяц дали, чтоб все исправить. У них баба там есть — ох и баламутка! Тут такой скандал закатила. Приедем, кричит, проверим! А где людей взять, если их нету? Сестре спасибо — она меня не раз по жизни выручала. Сестра у меня в судебном архиве работает, а у них старые дела хранятся, с фотографиями.
— Так бригада Скабелкина.., — начал я, потрясенный.
— Нет, вы не подумайте — некоторые и впрямь в шахтах работали. Ну — до того… Вы понимаете?
— Но ведь это же…
— А нормально требовать то, чего нет?! Что нам — каждый раз без премии оставаться?! — трубным голосом гаркнула Милена Кондратьевна. — Вот: булочку им с маком!.. Так что, понадобится если, — мы рядом еще одну бригаду аккуратненько определим, места хватит.
За окном во всю мощь надсаживалось солнце, и я, внутренне холодея, впервые усомнился в его подлинности. Уж очень старательно печет! Показушно как-то! И вообще — что с ним делается ночью, когда темно? В замешательстве я потянулся к верхнему журналу.
Дверь приоткрылась, и один из рабочих, шмыгая носом, возник на пороге.
— Хозяйка, пулемет куда девать?
— Подожди, Влад. Я сама определю. Он здесь еще пригодится.
Миля выпорхнула, и я остался один.
Ладно, черт с ним, со Скабелкиным. Меня журналы ждут. Я вытащил блокнот и шариковую ручку.
Честно сказать — история мне нравится. В первую очередь, не каких-нибудь далеких мест, а наших, где я живу. Вот и сейчас, казалось бы, — чего особенного? А дыхание прямо сбилось от нетерпения, будто я взял фонарь и отправляюсь в темноту. Ну, то есть, не совсем, конечно, в темноту, кое-что я и до этого знал, но всякие диковинные штуки могли поджидать на каждой странице.
Я с упоением перелистывал первый журнал. Чего ж мы тут с моим фонарем высветим? Ага — вот на четырнадцатой странице под пунктом «д» — водоснабжение. Наконец-то! Ну-ка, ну-ка… «Одним из крупных недостатков в работе по коммунальному обслуживанию трудящихся города является водоснабжение». Опа-на… Ничего себе! У меня враз во рту кисло сделалось. Вот это высветил — «крупный недостаток»!
Я поднялся и шагнул к окну. Напротив, через улицу, была кирпичная двухэтажная коробка «Угольбанка». Слева от нее, на площадке, выстроились в рядок шесть легковушек, из них две «японки», одна уже отъезжала. Если и продолжение будет таким, как я только что начал, — интересную историю я насобираю хоть с фонарем, хоть без фонаря!
До нынешнего момента я ожидал трудностей лишь в поиске материала, но и предположить не мог, что материал вдруг окажется «не тот». Ну, положим, что золотой век в Асинске если и был, то очень давно, я догадывался. Однако ведь с водой все равно что-то делалось.
— Войти можно?
В дверях, с самым решительным видом, ненатурально переминался новый посетитель. Из-за плеча выглядывал другой.
— Да вы и так уже вошли.
— Это — само собой. Но как не спросить? Любой входящий должен получить разрешение. А вы, вероятно, оттуда? — первый — жгучий брюнет — кивнул в ту сторону, где за стеной кабинета, в паре километров отсюда, размещалась моя родная контора.
— Да, — подтвердил я. — Оттуда.
— А мы и не сомневались. Случайный человек здесь не окажется. За исключением одной тут. Будьте уверены: мы не отнимем у вас много времени. Дело у нас простое, но важное…
Возраст обоих был, как свет в тумане — не ярким и расплывчатым: от тридцати пяти до пятидесяти с довеском. И один, и другой облачились по-летнему — рубашки, серые брюки, сандалии, но наружностью сильно различались. Говоривший был выше ростом, худ, имел смуглое лицо, густые свисающие брови, тонкие сухие губы и короткие черные волосы без признаков седины. У второго была глубоко всаженная в плечи круглая голова с обширной ровной лысиной, под которой могли скрываться какие угодно мысли. Лицо составляли полные щеки, розовый подбородок, заурядный нос и маленькие бесцветные глазки. Вся его фигура выражала робость и, похоже, первый притащил его сюда за руку.
— Так вот. Мы хотели бы поговорить с вами о происхождении Асинска.
Я, похоже, ослышался.
— О чем?
— Откуда город наш пошел. О людях.
— Так, — сказал я.
Начинаются ладушки, мармеладушки в шоколадушке! Стоит, оказывается, взяться за историю водоканала — и пошло, поехало. Но оба ничего такого, что могло бы насторожить, не делали, правда — чернявый азартным блеском в глазах и какой-то внутренней иссушающей страстью смахивал на спустившего все до копейки шулера, но это мелочи.
— Вам надо подождать. Милена Кондратьевна сейчас вернется.
— Да нет, — нетерпеливо крикнул чернявый. — При чем тут Милена Кондратьевна? О ней речи нет! Вас разве не интересует история Асинска?
— Интересует, — сказал я. — Еще как интересует.
Я, сразу признаюсь, люблю наш городок. Ведь как бывает: посмотришь иногда в теленовостях — то один умножающий панельные кварталы Екатеринослав, то другой изнемогают от вторичной столичности. А наше счастье в том, что мы ни от чего не изнемогаем. Мы естественны и ненатужны… Как листопад.
— А предистория?
Ничего себе!.. Я не нашелся, что ответить. Предисторией, насколько я помню, было скандальное изгнание из рая. Но при чем здесь Асинск?
— Вы знаете: откуда были наши предки? Или рассказать?
— Хорошо, — согласился я. — Валяйте…
Азартный сразу же принялся за дело.
— Моя фамилия Лещев, Руслан Федосеевич; а это вот — Гомоляко. Мы, так сказать, краеведы по велению души…
Из горячего сбивчивого рассказа стало ясно, что самодеятельных краеведов, нещадно гонимых Миленой Кондратьевной и суровыми чиновниками администрации, долгое время смущало невнятное происхождение Асинска. Все сводилось к тому, что город, якобы, собрался с миру по нитке, чуть ли не из каторжного сброда. Они основательно покопались в разных документах и поняли, что это не так. Оказалось, что первые бригады углекопов были из села Судженки, того самого, что в двадцати километрах отсюда. Сельцо образовалось лет за сто до Асинска из выходцев Курской губернии. Ознакомившись с нынешней картой Курской области, они с изумлением и радостью обнаружили город Суджу.
— Теперь вы понимаете, откуда что взялось?..
Лещев захлебывался речью! Он делился со мной открытием, как птицы делятся пением.
— Вот что об этом городе говорится в энциклопедии, — Лещев, сияя, выловил из тощей папочки бумажку и старательно зачел. — «Суджа, город в Курской области, на реке Суджа, близ железнодорожной станции Суджа. Пищевые предприятия, завод тракторных агрегатов, ковроткацкая фабрика. Основан в 1664 году». Каково, а?
Он потряс бумажкой.
— Подождите. При чем здесь завод тракторных агрегатов? — я посмотрел на молчащего Гомоляко.
— Завод тракторных агрегатов здесь абсолютно ни при чем, в нем интереса нет, — нетерпеливо перебил Лещев. — Ковроткачество в Судженке также никак не прослеживается — мы выясняли. Город — это город, а крестьяне — это крестьяне. Они ж сюда понаехали из окружавших Суджу сел. Ясное дело, косами намашутся — потом уж какие ковры? Но и это не все. Мы наткнулись еще на одно поразительное свидетельство!
Он подскочил к столу, занял место, на котором я только что сидел, спихнул локтем журналы так, что они чуть не полетели на пол, вновь раскрыл папку и вытащил несколько листочков, схваченных одной скрепкой.
— Так вот, величайший русский актер Щепкин в ранней юности осваивал премудрости наук не где-нибудь, а именно в Судже. И было это двести лет назад! Каково, а?
Я молчал.
— Однажды ученик Миша Щепкин принес в класс книгу под названием «Комедия Вздорщица». Не только в уездном училище, но и в городе никто толком не знал, что такое «комедия», и все-таки стараниями учителя и учеников комедия была поставлена, премьера наделала много шума, и городничий пригласил комедиантов повторить представление на свадьбе дочери. И дальше самое интересное — нравы Курских судженцев, предков наших…
Голос Лещева зазвенел.
— «Праздник, который давал городничий для своих молодых, привел в волнение весь город. Народ на рынке, и в особенности торговки, толковали, что праздник будет знатный, что, как слышали они, даже плошки заказаны, что музыку привезли от подгородного помещика, что цыганы будут плясать и даже будет какая-то комедия. И пошли толки по всему рынку. Что за комедия? Кто будет играть? Одни толковали, что приезжие штукари будут глаза отводить, то есть вот, например, покажется вдруг, что вы по колени в воде, и вы из предосторожности подымете платье, чтоб не замочить его, ан глядь — и нет ничего, и разные другие будут мороченья. Другие говорили, что все это вздор, что они точно слышали от учителевой кухарки, что учитель целый год учил детей играть комедию, и что она уже играна в прошлое воскресенье. И много других было предположений. С рынка новость эта перенесена была в дома, которые еще не знали об ней, так что в середу весь город был на ногах. Бегали, суетились, сообщали друг другу свои догадки — словом болтовне не было конца. Уже с полудня начали стекаться к дому городничего толпы народа, а к четырем часам к нему не было уже никакого прохода…»
Лещев беспрерывно взмахивал руками, его переполнял восторг. Напротив, Гомоляко оставался совершенно спокоен и даже впал в некоторое оцепенение.
— «…Жена секретаря принуждена была послать в полицию просить квартального провести детей, которые будут играть комедию. Вскоре появился квартальный с двумя будочниками, и мы, под охранением сей стражи, отправились к дому градоправителя. С большим трудом провели нас сквозь толпы народа. Когда мы прибыли в дом, гости были уже в порядочном разгаре, потому что пошли в ход стаканы с пуншем: шум, говор, смех оглушили нас, так что мы, или, по крайней мере, я, порядочно струхнул: как играть перед таким множеством народа и пред такими лицами? (На этот раз уже были и предводитель дворянства, все заседатели и даже нарочный из губернаторской канцелярии). Когда дали знать учителю, что мы пришли, он шепнул городничему. Городничий крякнул довольно замысловато и, обратясь ко всем, сказал: «Ну, дорогие гости, теперь я вас угощу тем, чего еще никогда здесь не бывало, и как стоит город наш, такого чуда еще не было, и все вот по милости моего приятеля, — при этом он указал на учителя. — Вот такую штуку состроил из детей, что просто животики надорвешь! Итак, милости просим садиться». Расставили стулья и уселись, а те, которым недостало места, смотрели из гостиной в двери. Мы должны были выходить из лакейской, набитой битком музыкантами и лакеями, а в зале оставлено было так мало места, что играть пришлось перед самым носом гостей. В первом ряду, разумеется, сидели первые сановники с дамами, которые составляли аристократию этого города. От начала до конца пьесы хохот не прерывался, хлопали беспрестанно, одним словом, такой был шум, что нас, я думаю, и наполовину не слышали. По окончании же пьесы все гости наперерыв осыпали нас похвалами; дамы всех целовали, а сам городничий, притопывая ногой, кричал: «Славно, дети, славно! Спасибо, Илья Иванович, то есть вот как одолжил! Ну, дети! На масленую вам рубль денег, да… подайте им большой пряник, что вчера принесли мне!»…»
Лещев вернул на место бумажки, вытер ладонью лоб и посмотрел на меня со значением.
— Сильная вещь, — признался я.
— Еще бы! — победно воскликнул краевед. — Вот она, стихия народных чувств! Самое главное — к редактированию Щепкинских воспоминаний приложил руку Пушкин! Какая причудливая, протянутая через два века ниточка связывает нас с тем, кто, не побоюсь этих слов, наше все!
И он кивнул головой так, словно Александр Сергеевич, переминаясь и заглядывая в скважину, ожидал за дверью.
— Значит, мы — из-под Курска?
— Ясное дело!
— А про водопровод у Щепкина ничего нет? — сейчас я уже ничему бы не удивился.
— Про водопровод? Про какой водопровод? Нет, про водопровод ничего нет. При чем здесь водопровод?
— Чего вы хотите? — тихо спросил я.
— Понимания! Всего лишь понимания! Чтобы этот факт, — он потряс папочкой, — был отмечен в истории города. Ведь эта свадьба — не просто свадьба, здесь столько пищи для ума!..
И тут вернулась Милена Кондратьевна. Пока она определялась с пулеметом — ей, точно, соли на болячку насыпали! Молнии сверкнули в дверном проеме!
— Опять с Щепкиным явились? — рявкнула музейная работница. — Только вас мне еще не хватало! А ну — марш отсюда!
Лещев с достоинством привстал.
— Вы утаиваете научный факт!
— Оба — на выход!
Действуя решительно, она выставила нежелательных гостей и, взмахивая руками, погнала их, топочущих, перед собой. Из коридора донеслось:
— А этот, что у вас сидит — кто?
— Жан Кокто! И чтоб я вас здесь больше не видела… В истории Асинска изобретателям не место!
— А вот про изобретателей — не надо!
— Я знаю, что надо, а что не надо! Папа Римский — тоже из Асинска?
— Мы этого не говорили!
По громкой перебранке я определил: она спровадила их до крыльца и еще там постояла — для верности. Спустя пять минут объяснила:
— Ох, как они мне надоели! Особенно этот — Гомоляко. Молчит так вызывающе.
— Ну почему же, — запротестовал я. — Увлеченные люди!
Она махнула рукой:
— Пойдемте со мной.
— Куда?
— Хочу кое-что показать.
Мы устремились через залы. От тачанки, после налета реставраторов, осталась груда бесформенных деревяшек. Милена Кондратьевна резко затормозила у стенда с героями угольных забоев:
— Как вам это нравится?
Со стенда смотрела на меня бригада Скабелкина. Суровые неприветливые лица фас. Я вздрогнул и отшатнулся — из под носа у всех торчали торопливо нарисованные зеленые усы. Бригада смахивала на тараканий выводок.
— Мальчишек двух задержали, думали — они. Да вот фломастера не обнаружили, а сами отрицают. Но в училище все равно сообщим.
Скабелкин с портрета, похоже, примеривался к усам: верхней приподнятой губой оценивал их вес.
— А вдруг не они? Я тут еще одного гражданина встретил — солидный такой, с толстым портфелем.
— Скажете тоже! — скривилась она на мою глупость. — Я людей знаю. Человек с портфелем усы пририсовать не может!
Милена с гневом разглядывала преображенные физиономии.
— Вот такие сюрпризы у нас бывают! Если, допустим, медведь с умыслом метит свою территорию, то наш блудливый житель метит все, до чего руки дотянутся. У него вообще нет своей территории! Племя кочевников — они и через сто лет не меняют привычек…
Между прочим, самому Скабелкину усы даже шли.
— …Я много где побывала и много чего посмотрела, но нигде не встречала большего недоразумения, чем Асинск! Это — не город, нет! Это — окраина несостоявшегося города! Обморочное место, игра убогого воображения! И сознание его босяцкое, и песни такие же — блатные да тюремные. Присмотритесь — какой здесь народец. Он не слушает, а прислушивается; не спрашивает, а выпытывает; не познает, а интересуется. Ему на все наплевать! Господи — что за становище!
С папками я просидел, в общей сложности, часа два с половиной, выписал все, что могло иметь хотя бы косвенное отношение к истории водоканала.
А, самое потрясающее, я откопал неопровержимый факт: первый асинский водопровод был построен в конце 1906 года! Генерал верно вычислил! Теперь — все, теперь никаких сомнений, что нам девяносто пять, не оставалось!
Прощаясь, Милена Кондратьевна вручила адреса архивов трех ближайших областных центров — мол, там тоже стоит попытать счастья.
С тем я и отправился в свою контору. Пора было приступать к разработке других жил…
3. ЛОПАТА ДОЛЖНА БЫТЬ КАЧЕСТВЕННОЙ
Асинцы любят путешествовать. Даже те, которые всю жизнь безвылазно сидят дома, выбираясь разве что по грибы да на берег извилистой и мелкой Яи, жаркими летними ночами видят в беспокойных снах далекие курорты с тающими сахарными корпусами, сбегающими к воде мраморными лестницами и прохладным виноградным вином в высоких бокалах, с голубым морем сразу за широким окном и летящими по волнам яхтами. Они шумно дышат и ворочаются в постели, протяжно и загадочно чмокают губами, а, открыв глаза, удивленно и долго разглядывают опостылевший потолок.
Мое путешествие не сулило ни морей, ни яхт. Оно вообще непонятно что сулило.
Горобец выразился так:
— Попал же ты, ох и попал!… Но ничего, у меня и хуже было.
Странным образом слух о моем задании моментально разлетелся. Тут же начали гадать: во что это обойдется предприятию?
Толковали разное. Одни, покачивая головами, выражали сомнение — мол, дорого и на кой нам это нужно, жили без истории почти сто лет, и еще можем столько же. Олейник в приемной и на каждом углу кричал про трубы, которые не на что покупать, Виолетта Сидоровна у себя в кабинете про зарплату, которую нечем платить. Если трубы волновали не очень, то слова о зарплате задевали за самые чувствительные места абсолютно всех работников водоканала. На меня поглядывали так, словно я исподтишка шарю в чужих карманах.
В целом мнения разделились. Молодые с Виолеттой Сидоровной были решительно против.
— На что эти книги? — козыряла она. — Печки зимой растапливать! А другого применения я им не вижу.
А вот те, у кого перед глазами маячила пенсия, выступали «за», упирая на память и традиции, которые позарез необходимо сохранить. Старики, заглядывая в кабинет, с пониманием смотрели на меня: ты, мол, как все догадались, не бог весть что, но авось какую-нибудь историю состряпаешь — и высказывали твердую поддержку и одобрение.
Макар Макарович, человек изумительной прямоты, долго в молчании сидел напротив, а потом выдал то, что камнем лежало на сердце:
— Боюсь — у тебя, как с рыбами, получится.
Честно сказать, о рыбах я вспоминал без особенного восторга. Пролетели мы с ними — хуже не придумаешь. Месяцев через восемь после завоза окончательно выяснилось, что выращивать их — нет никакой выгоды! Затраты не окупаются, а хлопот под завязку. Ни ночные дежурства, ни усиленная кормежка ни к чему не привели. Кстати, Аглушевич убедился в этом гораздо раньше. Для своего частного эксперимента он раздобыл магазинные весы и тщательно взвешивал карпов по утрам, перед тем, как подать им выпивку. Карпы быстро вникли в суть исследовательской работы, и если процедура взвешивания затягивалась — поторапливали, колотя в корзинах хвостами. А привес — привес, конечно, был, но те смехотворные граммы больше смахивали на издевательство. Исследователь гремел гирьками, кричал на упорно не желающих толстеть подопытных и смотрел, как убывает настойка. К тому же пьяные рыбьи морды стали сильно раздражать экспериментатора. Побившись недели три, он вынужден был признать, что, скорей всего, надо было завозить другую породу — лещей или судаков. Опыты пришлось свернуть, а заготовленную настойку, чтоб не пропала, оприходовать. Всех запасов хватило на три дня. Закусывал Аглушевич так и не успевшими протрезветь питомцами, предварительно изжарив их с лучком в сметане… А наши карпы были вывезены на продажу, где за неполных два часа ушли под вывеской «Живая рыба». Но на этом история с карпами не закончилась. Как и всякая не рядовая история, она завершилась жирным восклицательным знаком. Так вот. Почистить бассейн, где они обитали, сразу не получилось, и чтобы скопившийся ил не присох намертво к днищу — там оставили немного воды. Через год решили-таки навести порядок. Каково же было всеобщее изумление, когда в жидкой грязи обнаружился целехонький карп — упитанный, с крутыми гладкими боками, потянувший почти на килограмм. Главной загадкой было: чем он питался и как умудрился просуществовать столь долгое время, ни одним опрометчивым всплеском не выдав своего присутствия? Слух об удивительном карпе вмиг разбежался по всему предприятию, а когда спохватились: а где же он сам-то? — оказалось, не уследили. Странный, довольно, случай: жил непонятно как и исчез неизвестно куда… Но это было потом. А когда машина с бочкой вывезла весь косяк (исключая одного — того самого, в иле) за ворота очистных, генерал взялся думать: куда девать меня? Тут, на мое счастье, старичка, ретиво заведовавшего гражданской обороной, вдруг осенило, что семьдесят — это возраст больше подходящий для тихих домашних дел и строгого надзора за играющими в киллеров внуками, что пора и честь знать, а потому быстро собрался и укатил к дочке в Кинешму. Место освободилось. Я принял восемь папок документов и пять ящиков с противогазами, узнал, где находится городское управление МЧС, и приступил к исполнению новых обязанностей.
И вот теперь впереди у меня маячила история водоканала…
С водозабора явилась Алиса Гавриловна, привезла пухлый пакет с полусотней снимков, разложила их на столе:
— Позавчера стариков своих собрала и объявила: у кого что есть — выгружайте из комодов. Так они альбомы свои перетрясли и вот — пожалуйста… Я, правда, половину снимков сама отбраковала — качество ни к черту. А вот эти, если подойдут, могу оставить.
Мы склонились над фотографиями.
Снимки и впрямь оказались любопытными. Была здесь первая заведующая химической лабораторией Лилия Осипова.
— А точно она была заведующей? — спросил я, разглядывая лицо, обрамленное игривыми кудряшками. По нему крайне затруднительно было угадать хотя бы отдаленную склонность к химии.
Еще один снимок изображал просеивание песка для загрузки фильтров. Песка видно не было, зато вокруг небольшой установки — на нее взгромоздились два просеивателя в фуфайках и ушанках — оказалось много снега. Был снимок с елочкой, хмельной компанией и скачущими буквами на транспаранте — они, подталкивая друг друга, извещали, что на водозабор пришел новый, 1974 год. И, наконец, живописная группа из четырех человек среди голых и кривых осенних кустиков — охотники на привале, с торчащими в разные стороны ружьями, но без дичи.
— Прежний начальник водозабора Горшков, — сказала Алиса Гавриловна, ткнув пальцем в съежившегося маленького человечка, крайнего слева. Человечек окоченел, смотрел злобно, ему было наплевать на зайцев и куропаток, он хотел домой, в тепло…
Изъявили желание написать воспоминания две старейшие сотрудницы абонентского отдела. Председатель профкома Иванушкин согласился поведать о многогранной деятельности профсоюза.
Во дворе ко мне подошел плотник дядя Саша:
— Вода Асинску всегда нужна будет?
— Всегда.
— Значит, без водоканала не обойтись?
— Само собой.
— И через тысячу лет?
— Да хоть через две. Разве возможно без воды? Никак невозможно. Без воды нельзя.
Дядя Саша удовлетворенно кивнул и отправился в столярку.
— Слышь! — крикнул он, обернувшись. — А тому умельцу — ну, что через тысячу лет тут это… плотничать будет, не повезло. Ему вдвое больше цифирок выпиливать придется. Попотеет он с лобзиком над фанерой!
И дядя Саша радостно засмеялся.
Между тем недоверчивый Макар Макарович, крепко все обдумав, решил не пускать мое дело на самотек. Во всех своих поисках я очень скоро ощутил не столько его заинтересованное внимание, сколько заботливую железную хватку. Он появлялся через день, усаживался напротив, и я вынужден был давать ему полный отчет. Однажды Макар Макарович, подталкивая в спину, ввел в кабинет невысокого старичка. Развернув к свободному стулу, отрекомендовал:
— Буранов Николай Афанасьевич, землекоп, живая история водоканала. На ЦЭС еще с довоенных времен работал. Он тебе такого порасскажет!
Макар Макарович отправился наводить страх по кабинетам, а живая история осталась. Она, хмыкнув два раза и сильно припадая на правый бок, придвинулась ближе, циркулем повернулась на короткой ноге и без церемоний угомонилась на стуле. После чего посмотрела на меня испытующе:
— Сочинять будешь?
— Зачем сочинять — факты записывать.
Несколько мгновений мы изучали друг друга. У старичка оказались цепкие глазки — жесткие и холодноватые, впалые щечки и короткая неровная щетка волос с сильной проседью. Сухой и широкий нос его имел желтоватый оттенок, а кончик носа пересекала вертикальная раздваивающая бороздка. Облачен старик был в белую, слегка мятую, рубашку и в синий, не по комплекции просторный, пиджачок с тремя черными пуговицами, пошитый в одна тысяча девятьсот каком-то году из того сверхпрочного материала, название и загадочный секрет производства которого окончательно утеряны. Когда гость усаживался, брюки лязгнули, как на шарнирах. Через три минуты я имел полное о нем представление. Так вот, когда-то был он мускулист, резок в движениях и язвителен. С годами все ушло, кроме последнего. Сейчас это была ходячая перечница. Экономя на специях, его можно было подавать к столу.
— А вот и врешь! Все, кто пишет — сочиняют.
— Как это? — не понял я.
— Обыкновенно. Что вижу — не пишу.
— Мне так нельзя.
— А ты что — особенный? Всем можно, и тебе можно! — старик шевельнулся, устраиваясь поудобней, и со вкусом начал. — К нам в бригаду корреспондент однажды нагрянул. По случаю Первого мая. А мы ж не ожидали. Мы праздновать как раз изготовились. Прямо на трубе. Хомут поставили, течь устранили, ну, значит, — и налили за трудящихся всех стран. А он, сволочь, бежит и фотоаппаратом в нас целит. Нас как током ударило: уж не для стенда ли «Они позорят наш коллектив!»? Бригадир на землю рухнул и лицо фуфайкой закрыл, а Генка, покойничек, чуть водкой не подавился, — глаза выкатил, кашляет. А мы прямо растерялись, прямо опешили: нам-то что руками делать? То ли Генку по спине бить, то ли этого гада в рожу? Но разобрались. И этому очкастому тоже налили. Хорошо, он фамилии наши успел записать, а то после карандаш сломался, и очки куда-то запропастились. Вот. А потом прочитали на третьей странице, как прихватил он нас на праздничной вахте — ну, в смысле, что мы там спины не разгибали. Складно вывел. А ты про что пишешь? Тоже в газету?
— Нет. Что-то типа книжки. Про водоканал.
— И про меня напишешь?
— А как же! Про ветеранов — в первую очередь. Вы когда, скажите, сюда работать пришли?
— До войны еще. Как раз после конфликта на КВЖД.
— Это — на железной дороге?
— Да, в Китае… Нет, погоди, погоди… После конфликта — само собой, только вот где — в Маньчжурии, что ли? Халхин-Гол — он когда, он позже был?
Старик выложил на стол кисти рук. Они оказались для его щупленького тельца несоразмерно широкими. На грубоватых пальцах выделялись крупные шарообразные ногти.
— Вы там служили?
— Нет, мой срок, в принципе, по малолетству не подошел.
— А в финскую, значит, пришлось? — блеснул я знанием истории.
— Нет, я как раз ногу сломал, срослась неправильно, — старик для убедительности постучал ботинком в пол. — Из-за хромоты не взяли.
Куда-то меня не туда несет, спохватился я.
— Значит, вы пришли в водоканал?
— Само собой. В цех водопровода. Он тогда при центральной электростанции и числился. Землекопом пришел. Вот и посчитай, сколько лет. Я мою Тимофеевну столько ладонями не огладил, сколько черенок лопаты. А лопата, чтоб ты знал, должна быть качественной. Сейчас качественной лопаты не найдешь, сталь — барахло.
Солнце, перескочив через улицу Родины, встало напротив окна и било в синий рукав веселого визитера сияющим светом. Старик шевелился, возил ногами под стулом, пиджак — металлически поблескивал.
— И как же вы работали?
— А так и работали. Транспорт был гужевой. Лошадиный, понял? Орлик — черный такой, грива густая. Кусался, как собака. Не балуй! — говорю, а он — за ногу хвать, сволочь. Так отметины ниже коленки и остались.
— Это в каком году?
— Еще до финской.
— Перед самой финской?
— Ну да… Нет. Нет — это когда в Корее заваруха началась… Или раньше. Но после Японии — Курилы мы уже взяли.
— А работы много было?
— Конечно. Вот труба: какой бы прочной ни была, а все рвется. Железо — что с него взять. А если еще и шлак проедает — ну?.. А ты попробуй покопать на Перовской!
— Зачем?
— Попробуй, попробуй — а я посмотрю.
— Я в другом месте живу.
— А где?
Я сказал.
Старик опять качнулся, загремев всеми латами.
— И там копать не советую — глина тяжелая… Вот я еще хочу сказать о пятнадцатипроцентной надбавке. Почему всем, кто на ЦЭС работал, поголовно дали, а нам не дали? Я тогда лично с Макарычем сцепился. Он, сука, заявил: коммунальщикам не положено, они по другому ведомству. А когда в декабре в Крутом логу главный водовод лопнул, кто сутками там сидел — мы или другое ведомство? Калинкин тогда и говорит: давайте его в этой яме и утопим!
— Это в каком году было?
— После Карибского кризиса… Или до. Слушай, что ты ко мне с этими годами? Какая разница, в каком году? Я тебе дело говорю, а ты про годы!
Мы разговаривали полтора часа. Иногда я делал быстрые записи на листке. Когда старик ушел, я просмотрел эти записи. Там фигурировали: конфликт на КВЖД, Финская, Карибский кризис, заваруха в Корее, события на Даманском. В промежутках между этими вехами значилось: лопата должна быть качественной, черный Орлик, пятнадцатипроцентная надбавка и утопить Макарыча. Я с изумлением разглядывал бумагу, силясь понять, на что мы потратили столько времени.
Явился Макар Макарович.
— Ну как тебе дед? Наговорил, поди, на целую книгу!
Я волком уставился на него.
— Ты ведь не знаешь, — я четырнадцать лет был директором центральной электростанции. Мы в то время, правда, электричество выдавать уже бросили, как котельная работали. Вот тогда-то при мне водопровод и поднялся. Начальником цеха у них был Мишка Калинкин — оборотистый мужик, хваткий. Придет, бывало: Макар Макарович, надо то-то и то-то! Я ему: какой разговор, сейчас сделаем! По всем вопросам — зеленая улица… Да, кстати, на вот, а то забуду, — он протянул бумажный клочок.
— Что это?
— Адрес сына Калинкина. Он тебе об отце расскажет, фотографий подыщет и, считай, история твоя готова!
Полчаса спустя я все еще заглядывал в листок.
Ненаписанная книга вдруг представилась мне взведенным капканом, и я, рохля, сую в него бестолковую головенку. Все, подумал я решительно, завтра иду в городской архив! Иначе такого насочиняю с этими вспоминателями.
4. АРХИВАРИУС В КРАСНОМ
Городской архив, как и всякое уважающее себя учреждение, размещался в Доме Советов, на втором его этаже, и все было замечательно.
Нинель Петровна, заведующая этим пыльным заведением, славилась гостеприимством. Сюда охотно заглядывали упитанные чиновницы средних лет из других отделов и вели обстоятельные разговоры о преимуществах того или иного способа похудения и о лучших рецептах домашних заготовок не только лечо, салатов и овощной икры, но и наливок на смородине и черноплодке. Здесь обсуждались дела семейные, интрижки канцелярских Ромео и Джульет и планы очередных отпусков. Посетители не особенно докучали. На случай их появления под рукой всегда имелась помощница-девочка, она с большей или меньшей расторопностью их обслуживала. Девочки менялись часто. И не потому, что работа была слишком тяжкая — нет. Но отсюда как-то необыкновенно стремительно они исчезали в декретный отпуск. Даже управляющий делами Дома Советов, бывший офицер воздушного флота Ипполит Корзухин нагрянул однажды с проверкой: в чем дело? Он тщательно расспросил Нинель Петровну об условиях работы, подозрительно осмотрел обе комнаты (вирус, что ли, какой искал?) и, ничего не обнаружив, ушел раздосадованный.
Так бы жизнь и текла ко всеобщему удовольствию, если б не грянула беда. Далеко вверху опять заговорили о сокращении управленческого аппарата, о том, что вот-вот будут приняты какие-то на редкость страшные постановления, и все малозначимые отделы, а также всех конторских тружеников, признанных лишними, выбросят за порог. Но администрация в Асинске тем необыкновенна и замечательна, что если ей угрожают оттяпать щупальца, она, на всякий случай, отращивает новые — про запас, дабы потеря была менее болезненна. Так было в прошлом, так оказалось и на этот раз. И хотя из старых щупалец ни единого не оторвали — из новых тоже не засохло ни одно. До поры — до времени Дом Советов вмещал в себе все более размножающихся чиновников, но ведь и он был не безразмерен. В последние годы съехали в отстроенные конторы сильно раздувшиеся Управление образования, Служба по трудоустройству, БТИ и еще несколько ударившихся в бурный рост заведений, без которых городская жизнь попросту немыслима. А в Доме Советов по-прежнему было тесно.
И вот очередной выбор пал на городской архив. Два занимаемых им кабинета позарез оказались нужны другим отделам.
И все бы ничего, но место архиву определили не где-нибудь поблизости, а у черта на куличках! Эта глухомань в Асинске находилась на Тещином Языке. Честное слово, — прямо издевка какая-то! От центра туда надо было с полчаса пилить на продуваемом ветрами автобусе и еще минут десять топать по дороге в сторону леса. Там стояло трехэтажное здание, два этажа в котором долго пустовали. В этих этажах ни шатко, ни валко шел ремонт.
Но ни просторные кабинеты, ни подступающие к окнам елки в нежнейшей, праздничной опушке не радовали Нинель Петровну. Мысль о предстоящем изгнании на городские задворки непрерывно отравляла существование. Ремонт шел уже третий год, и она его не торопила.
Однако тут обрушилось новое несчастье. Асинский мэр утвердил себе в помощники двух заместителей — Игрунова и Ухойдачного. Ухойдачный был ничего, а вот Игрунов оказался неугомонным. Хитрющим — как змеюка! Втянувшись в незатихающие войны за кабинеты, он быстро вник в причины долгого ремонта на Тещином Языке и повел дело с неожиданной стороны. В один из ничем не примечательных вторников по очереди пригласил к себе всех маленьких исполкомовских начальников и каждому по секрету сказал, что неплохо бы расширить площади его службы, что сам приглашенный среди первых претендентов — да вот архив не съезжает!
Да… Для того, чтобы сдвинуть архив с мертвой точки, всего-то и потребовалось, чтобы много людей обрели в этом собственный интерес!
Когда на другое утро, придержав Нинель Петровну на парадной лестнице за локоток, заведующий отделом культуры интеллигентнейший Сергей Львович Бежан полюбопытствовал: «Как продвигается ремонт?» и об этом в тот же день, заглянув ненароком, спросила заведующая отделом торговли, а затем начальники еще трех отделов, она поняла, что дни ее в этом здании сочтены. У всех в глазах появилось нездоровое желание как можно скорее поздравить ее с новосельем. Главный городской архитектор Почивалов, давясь сигаретным дымом, жаловался начальнику отдела по учету налогов Кривоапрельскому:
— Понимаешь, ничто на ум не идет! Проектирую фонтан возле медучилища, а вокруг фонтана, вместо просторной площади — киоски, киоски… Так весь фонтан киосками и облепил. Из-за этих кабинетов — черт знает что в голове творится!.. И поделать ничего не могу.
Кривоапрельский, сам положивший глаз на один из двух архивных кабинетов и раздираемый теми же мыслями, сочувственно кивал…
Добравшись как-то до Тещиного Языка, Нинель Петровна была потрясена: еще недавно сонные ремонтники вприпрыжку бегали с кистями и ведрами — штукатурили, мазали, красили. Их взялись подстегивать со всех сторон!
Поскольку претенденты на дополнительную площадь действовали хоть и врозь, но в едином порыве, — новая обитель для похрустывающих от древности манускриптов угрожающе быстро обретала лоск и блеск. Однако позорно было бы ретироваться, не порвав напоследок вражьи вены и не вылакав ведро ихней крови. Тем более, что за борьбой следили десятки глаз, и каждый удачный выпад — неважно чей — горячо обсуждался. И Нинель Петровна нашла хорошую возможность. Она взялась затягивать ремонт. То вентиляционная система, по ее мнению, была проложена не так, то в нужном месте не оказывалось розеток и приходилось по новой долбить покрашенные стены и тянуть проводку, то еще какая-нибудь напасть вылезала.
Претенденты сатанели и скрежетали зубами, утешая себя лишь тем, что всему приходит конец. И в самом деле, наступил день, когда все замечания были устранены, оставалось только подписать бумаги и можно переезжать. Но тут Нинель Петровна использовала еще один, самый неожиданный козырь — она залегла в хирургический корпус на операцию. Переезд отодвинулся на неопределенный срок. Обалдевшие претенденты чуть тоже вслед за ней не загремели в больницу.
Все зависло в непонятном состоянии…
Первая комната была пустая, если не считать стола с компьютером. Солнечный свет, напирая от избытка, заливал ее через огромное окно. За обыкновенным канцелярским столом, казенно скучным и в мелких трещинах, сидела, с ума сойти!, красная девица — в самом что ни на есть натуральном виде. Просторное платье на ней было красным, красными были туфельки и носочки; губы и ногти оказались нежно-алыми, а лохматые волосы отливали медью. Даже ремешок на часах в малиновом корпусе был под стать всему остальному! Все эти краски, каждая со своим оттенком, шевелились и двигались на стуле. Точно костер полыхал посреди комнаты. Однако особа, создавшая на себе пугающий огненный вихрь, как-то терялась за ним, разглядеть ее удалось не сразу. В отсутствие начальницы пламенная девица, отгородившись компьютером, держала оборону. Она подняла на меня сердитое лицо, в то же время не отводя глаз от огромного монитора. Что-то там азартное происходило на экране.
— Мне бы справку получить и с подшивками газет поработать, — бодро объяснил я, притопывая у порога, чтобы привлечь внимание.
Молчание.
— Но вначале — справку.
Девица нехотя оторвалась от экрана.
— Какую справку?
— Что нам — девяносто пять.
— Кому — «вам»?
— Водоканалу, кому же еще. Юбилей осенью отмечаем, концерт будет, — добавил я для убедительности. — Справка нужна.
Девица тряхнула головой и звонко отчеканила:
— Я таких справок — не даю!
— А кто дает? — упавшим голосом вымолвил я.
— Нинель Петровна, но она — на больничном.
— Я слышал. Но, может…
— Нет! Без нее — никаких справок!
Опаньки… Приехали.
— А когда она будет?
— Не знаю.
Девица вновь повалилась к монитору, считая разговор оконченным. Солнце умильно гладило ее по рыжей головке, а я растерянно мялся возле двери.
— Но с подшивками-то можно поработать?
— Для чего подшивки? — она опять вскинула голову.
Ее светлые глазки были настолько глубоки, что в них изнутри просматривались пятки.
— Понимаете, мне нужны данные по истории предприятия… Мало ли — может, статьи какие-нибудь были или письма.
— Какие письма?
— Раньше горожане письма писали. Про наболевшее. Водопровод лопнул или напор слабый… Люди задавали вопросы, а на эти вопросы требовалось отвечать. Порядок такой был. Ответы публиковались в газете.
— Приходите через полгода, когда переедем, — у нас, может быть, все утрясется.
— Как «через полгода»? — опешил я. — В ноябре уже юбилей!
— А с чего вы взяли, что в ноябре? — девица прищурилась. — Может, и не в ноябре, а в декабре? Нинель Петровна в таких случаях говорит: это смотря откуда считать! И потом — кому интересно, что было при царе Горохе? Люди какие-то с вопросами… Умерли — и пусть! Сейчас другое волнует.
— Какое другое?
— А такое… У кого что болит — то и тащат на обозрение.
— У нас с вами странный разговор получается…
Девица вдруг поднялась, боднув стол выпирающим животом, и заявила:
— Вот вы ходите и пользуетесь здесь всеми удобствами. А переедем если — вам же самим добираться хуже будет. Взяли бы и про это написали. Пусть вон архитектура на новое место переезжает — от них все равно никакого толку!
— Как ваше имя?
— Ира.
— Я попробую, Ира, — пообещал я. — Я так напишу — мало им не покажется.
Девица подобрела.
— Ладно уж, пройдите в зал.
Я облегченно юркнул во вторую, большую комнату и первым делом отдышался. Хорошо все-таки быть настырным! Любую преграду можно одолеть! И розы устелят мой путь, когда книга будет готова! А пока погрузим алчные руки в сокровищницу фактов. Зачерпнем полные пригоршни! Я закрутил головой. Вокруг в сонной тишине покоились свидетельства прежней жизни Асинска. На широких стеллажах, расставленных вдоль стен, подминали друг друга неисчислимые папки с протоколами, справками и отчетами, а также переплетенные подшивки газеты «Вперед, к свершениям!» в толстых картонных корках. Явных признаков скорого переезда еще не наблюдалось, но все равно что-то стронулось с места и как бы слегка подвисло. Кое-где на стеллажах отсутствовали таблички, и папки не везде лежали ровными стопочками — углы торчали в разные стороны… Мол, если здесь теперь уж точно не оставаться, — то и наплевать! Посреди комнаты поджидали меня стол и одинокий стул с раскоряченными ножками. «Все необходимое — имеется!», — отметил я и направился к подшивкам. Сейчас я был азартным старателем, добравшимся до золотой жилы. Подшивки лежали тоже не по порядку. Я нашел самую раннюю. Она оказалась за пятидесятый год.
«Ну и что, что при царе Горохе, — бормотал я, прилаживая на стол увесистый том. — Царь Горох — одно, водоканал — другое». Я вынул блокнот и ручку и изготовился записывать.
Если б бумага могла говорить — я бы оглох от всего, что обрушилось на меня! Гремучая созидательная жизнь бурлила на страницах газеты. Ее было так много, что всякая другая, помимо этих страниц, казалась лишней. Производства захлестывала трудовая горячка. Соревновались бригады. Славились фамилии передовиков — на них держали равнение. Рангом ниже роились правофланговые пятилетки. Портреты окрыленных стахановцев перемежались снимками колотящих в барабаны пионеров. С отстающими не мирились — от них сурово требовали подтянуться. Язвительный фельетон был посвящен прогульщику Ирваневу с металлического. Товарищи в бригаде все, как один, осуждали его. Местные стихотворцы наперебой звали в светлое будущее, а известный сибирский поэт, смакуя, рассказывал, как сложились слова для песни «Хлеб — всему голова». В братских республиках и странах народной демократии тоже все было хорошо.
Да, хорошо было все, только вот на этом пике трудовых побед и горячего энтузиазма — электростанции нигде не было видно. Четыре шахты, металлический завод, фармзавод, медицина, образование, даже мясокомбинат, а электростанции — нигде. Я уж не говорю про цех водопровода. То есть, скрипели конвейерные цепи, ухал паровой молот, охваченность прививками была стопроцентной, принимались встречные планы и достигались выдающиеся результаты, но — без воды, в сухомятку.
Мной овладело сильное беспокойство. Не получится ли как в музее — вдруг да «крупный недостаток» протянулся из тридцатых годов сюда? Нет, я решительно не хотел, чтобы электростанция плелась в хвосте ярких свершений!
И вдруг в номере от 7 апреля целая статья директора Шишкина. Да какая — «Вопросы водоснабжения». У, как я впился в эту статью! Я про всех прочих передовиков тут же забыл!
«…Если общая подача воды в город против 1940 года несколько и поднялась за счет увеличения давления на насосно-фильтровальной станции на р. Яя, насосной станции на шахте 5-7 и т. д., то и это не покрывает и десятой доли возросших потребностей.
Промышленные предприятия города до сих пор берут питьевую воду на технические нужды. Больше половины воды, поступающей в город из Яйского водопровода, расходуется предприятиями на технические нужды. В 1948 году сессия городского Совета депутатов трудящихся обязала руководителей промышленных предприятий обеспечить предприятия водой за счет бурения скважин. Однако с момента решения сессии прошло уже два года, но оно так и осталось невыполненным.
Такие руководители предприятий, как директор фармзавода т. Бродский, мясокомбината т. Тюфяков, ВРЗ тов. Поздняков и другие буквально палец о палец не ударили для того, чтобы выполнить решение сессии. Хуже того, т. Бродский не захотел наладить водопровод к основному своему источнику — озеру Алчедат и временно перевел завод на питьевую воду. Лишив таким образом рабочих воды, т. Бродский начинает слать телеграммы и жалобы в Министерство на плохое водоснабжение.
Недавно сессия городского Совета депутатов трудящихся вновь приняла решение, обязывающее руководителей предприятий разрешить вопросы водоснабжения своих предприятий. К сожалению, должного контроля со стороны председателя горисполкома т. Юхова за выполнением этого решения нет…»
Я еще раз ощупал страницу и пробежал глазами по газетным строчкам.
Вот как, оказывается, вы, т. Бродский и т. Тюфяков, рекордов своих добиваетесь — за счет нашей воды! Хорошо вам почивать на лаврах, палец о палец не ударив? Да еще и в Москву ябедничаете! Ах, прохиндеи! Горько мне стало… Правильно вас Шишкин разоблачил. Я вдруг изо всех сил захотел, чтобы их куда-нибудь приткнули, к какому-нибудь позорному столбу приткнули, чтобы все увидели их наглое очковтирательство! И чтоб т. Юхов сам признал свои ошибки.
Но молчала газета. Как-будто язык проглотила! Напрасно ворошил я следующие страницы — справедливости не дали ходу! Лишь попалась еще одна заметочка:
«Успешная работа коллектива электрической станции в первом квартале текущего года увенчалась новой трудовой победой победой. Квартальный план по выработке электроэнергии и по другим показателям выполнен с превышением. В социалистическом соревновании среди цехов первенство одержали водопроводчики. Большая заслуга в этом начальника цеха т. Калинкина, который сумел правильно организовать работу и увлечь свой коллектив на стахановский труд.»
Вот так — увели разговор в сторону! Не иначе т. Юхов куда-нибудь настучал. Больше из этой подшивки я не выудил ничего. Улов из газет следующего года оказался еще скуднее и не совсем тот, который нужен.
«Зазнавшаяся водопроводчица
Водоразборщица Смолина, работающая на водокачке по ул. Коминтерна в Судженке, недопустимо груба с жителями, она вообразила, что может не выполнять своих обязанностей и оставлять жителей без воды.
Шестого августа у водокачки в ожидании отпуска воды собралось много домохозяек. Смолина, как говорят, «манежила» их, не отпуская воды. Тогда одна из домохозяек вежливо спросила водоразборщицу:
— У вас утром вода бывает?
— Я в отпуске, — грубо ответила Смолина. — Хочу отпущу, хочу нет!
Мы подивились: если водоразборщица в отпуске, то жители, выходит, должны оставаться без воды. А так оно и получается. Седьмого августа Смолиной «не захотелось» отпускать воды и не отпустила. Все ушли от будки с пустыми ведрами.
Домохозяйки возмущаются поведением Смолиной и ее грубостью.
Н. Колеушко, С. Исакова, В. Косьянова, жительницы ул. Коминтерна».
Новых успехов добился фармзавод, о чем и отрапортовал в конце второго квартала. Но мне теперь не надо было объяснять, за счет кого он это сделал.
Я переворошил еще две подшивки. Пусто.
За все время изысканий, от простанной статьи Шишкина до успехов фармзавода, покой в архиве был нарушен лишь однажды. Один за другим явились два старика. Им срочно требовались справки для перерасчета пенсий — оба недолгое время тянули лямку на исчезнувших теперь предприятиях, а бумаги предприятий хранились здесь. Покуда Ира извлекала нужные сведения, посетители, разговорившись мирно, вскоре, недовольные существующими порядками, раскричались и угомонились только, сойдясь во мнении, что прежде чем в собесе чего-нибудь добьешься — там все нервы на кулак намотают! А первый из них, назвавшийся Егором Дмитриевичем, постучал по полу клюкой и крайне неодобрительно высказался о сегодняшней работе правительства…
Мои поиски были прерваны багряным архивариусом.
— Мне пора уходить, — сказала она.
— Ира, золотце, еще хотя бы десять минут! — взмолился я. Время за чтением растаяло мгновенно.
— Нет.
— А можно я опять приду?
— Приходите, чего уж там…
5. СЕВА ГОРОБЕЦ
Последующие дни были наполнены разнообразными хлопотами. Из архивов поступили ответы на запросы. Почти одновременно. В больших и дальних городах никого не взволновало, что мы взялись за свою историю. Ну, то есть интерес проявили все, но чисто практический. Мол, так и быть, весело сообщалось на официальных бланках, мы готовы покопаться в своих кладовых, но — за определенную оплату. А документов всяких хватает — и по водоканалу, и не по водоканалу, и мы такое отыщем… Наша история стала явственно попахивать деньгами. Реакция Ильи Ефимовича была ожидаема.
— Еще чего, — заворочался он в кресле, услышав про деньги. — Заплатить — заплатишь, а найдут ли еще.
— Должны. За деньги — непременно!
— Хорошо. Извлекут приказ, что какие-нибудь Шведов с Поповым уволены за прогулы. Или за то, что украли две трубы по восемь метров. Пусть даже это было в тысяча девятьсот двадцать восьмом году. Нам это надо?
Я не знал.
— Ты здесь ищи, — напутствовал Илья Ефимович. — Лучше ищи. С живыми людьми больше разговаривай, тогда и без архивов обойдемся.
Из живых людей я сразу вспомнил старика Буранова и поежился. Но направление поисков генерал определил, и тут уж выбирать не приходилось. Правда, кое-что я все-таки выхватил из подшивок газет. Решил еще раз перетрясти документы музея, для чего позвонил Милене Кондратьевне.
— Ну, хоть что-нибудь, — взмолился я. — Справки, протоколы… Какие-нибудь плохонькие фотографии.
— Других документов у нас нет, — сразу охладила научная сотрудница. — А вот снимки… Может — к сестре обратиться?
Я на миг задумался. Но поместить Скабелкина рядом с благообразной Виолеттой Сидоровной — это ж представить только!
Затем я нацелился на очередную встречу с архивариусом в красном и даже время выбрал, но вдруг посреди дороги круто развернулся и устремился к сыну Калинкина…
Ненаписанная история никак пока не проглядывалась во мраке былых годов, а городок наш жил и колготился в разнообразных заботах сегодняшнего дня, точно карась, пойманный сетью. Набегающее лето захлестнуло его теплом и зеленью. Автомобили сновали друг за другом с азартом и страстью — не иначе, у них начался гон. На Желябова «москвич» и «уазик» сшиблись из-за «тойоты». Челюсть у «москвича» была сворочена на сторону. За каждым поворотом прятались автоинспекторы и, резво размахивая полосатыми палками, едва поспевали выписывать штрафы за превышение скорости. Только-только подкатило время, когда много кривых мускулистых ног высунулось из широченных раструбов шорт, — как будто эскадрон лихих кавалеристов вышел на пешую прогулку. На скамейках Бульвара Шахтеров млела буйная молодость:
— Ну, ты, блин, ваще-е!
— Руки, сказала, убери!
На новой заправке «Сибнефти» рабочие, постукивая молоточками, укладывали тротуарную плитку. В будущем супермаркете «Спутник» еще продолжал находиться один из цехов металлического завода. Пока на него не нацелились коммерсанты — там, обгрызая железо, выли и визжали разгоряченные станки, и раза два что-то ухнуло. В «Электротоварах» у Стишевского вздували цены. Народ, выламывающийся оттуда, взахлеб сквернословил. Возле крылечка поликлиники румяный продавец газет Валера предлагал на выбор свежий товар. В наличие имелись «Воскресные окна» и «РИО». «РИО» брали охотней. Дальше через дорогу, напротив медучилища, торчало цифровое табло, до оторопи похожее на перевернутую лопату. Лампочки высвечивали поочередно время, давление и температуру.
— Сынок, какое давление? Не вижу! — требовательно придержала старушка с хозяйственной сумкой на согнутом локте.
— Семьсот пятьдесят четыре миллиметра ртутного столба.
— Очень хорошо…
«Всякое дитя должно хранить память об отце», — с надеждой думал я, влетая на второй этаж старой кирпичной пятиэтажки.
Сына Калинкина я застал при деликатных обстоятельствах — лязгая ножницами, он обстригал на ногах суровые ногти. Супруга — рыхлая, неразговорчивая, с капельками пота над верхней губой, ввела меня в зал и тут же скрылась в кухне. Хозяин сказал: «Подожди, я сейчас», — докончил дело, тщательно сгреб в ладонь желтые полуокружья и ушел, скрипя толстыми ороговевшими пятками. Я огляделся. Комната была как попало заставлена разной мебелью. На окне теснились горшочки с кактусами, а на столиках красовались салфетки с такими грудастыми голубицами, что из них можно было составить дойное стадо. А вот стулья отсутствовали напрочь. Я сел на диван, и пружины так льстиво прогнулись, что пол оказался рядом. Стены убаюкивали взгляд обоями в неброский цветочек — что-то типа сцепившихся в клинче ландышей. Из кухни тянуло свежей рыбой, и раздавались звонкие шлепки, точно рыба, еще живая, колотила килограммовым хвостом в столешницу. Вернулся босоногий сын: седой, шестидесятилетний и по-прежнему обряженный не для выхода — в майку и трико.
Узнав о цели моего появления, моментально выложил на стол три пухлых альбома и штук пять черных пакетов со снимками. Фотографировались в этой семье часто и охотно. С потемневших карточек бойко выглядывал подрастающий ушастый мальчик, в нем с трудом угадывался сидевший сейчас передо мной Калинкин-младший. Я принялся отбирать снимки главного водопроводчика, выискивая те, где он при исполнении долга. Но странная очень быстро обнаружилась картина. Производственных снимков практически не было. Из тех сотен карточек, что я тщательно пересмотрел, невозможно было определить, где и за какие дела Калинкин получал зарплату. А вот многочисленные застолья с разнообразными людьми попадались сплошь и рядом. Как будто водопроводный начальник всю жизнь провел в шумных компаниях, надолго от них не отлучаясь. Водки в стаканах было по самые края, из чего следовало, что веселый водопроводчик никак не принадлежал к числу тех, кто любит только губы промочить. Рукой, свободной от стакана, сияющий начальник с азартом и удовольствием мял мясистых хохочущих женщин и округленными глазами глядел на них… Так глядят на цирковых наездниц. Фотографы ловили самые восторженные моменты.
— Много покойник на грудь принял, мне столько не осилить, — с завистью сказал отпрыск.
Мой улов составил всего четыре снимка. На одном — напыщенный и хмурый, не похожий на себя Калинкин за канцелярским столом в кабинете. В гимнастерке, застегнутой на все пуговицы под самый подбородок, и с телефонной трубкой возле фамильно оттопыренного уха. Еще на двух в обществе мужичков в пальто и кепках — на плотине водозабора и на моторке, плывущей по реке. И, наконец, на четвертом в праздничной демонстрации — маленький, широкий, с несуразно большим бантом на груди.
— А каким он был в кругу семьи?
Сын надолго углубился в раздумья.
— Если о воспитании, — внезапно просиял он, — то порол редко…
Раздосадованный, я покинул квартиру. Еще один вспоминальщик типа Буранова… Квартира, кстати, помещалась как раз над «Чайкой» — магазином спортинвентаря. Скорее машинально, чем по необходимости, я заглянул туда.
Народу совсем почти не было, а в 3-ем отделе я неожиданно обнаружил Севу Горобца — тот выбирал крючки для рыбалки, неторопливо и тщательно разглядывая их и пробуя на ногте острие. На прилавке лежало штук семь отвергнутых пакетиков. Перед Севой на фоне мячей, шахмат и теннисных ракеток покачивалась осатаневшая продавщица.
— Крючки должны быть зацепистыми, — хладнокровно втолковывал он. — А эти вот незацепистые.
— У нас других нет, — хищно двигала челюстью продавщица.
— А мы проверим.
— Чего их проверять — все одинаковые.
— Девушка, — мягко сказал Сева, — я плачу билетами банка России, обеспеченными золотым запасом страны, вовсе не за ваше манкирование своими обязанностями.
Продавщица развернулась, присела и принялась рыться в коробках. Ее спина и мощный затылок прямо-таки излучали ненависть.
— Куда тебе такие маленькие? — спросил я.
— Ну вот — еще один спец. Не на щуку, конечно. На пескаря.
— И на эту мелюзгу ты так долго крючки выбираешь?
Пятидесятилетняя дама на миг оторвалась от коробок, повернула голову и окатила меня благодарным взглядом.
— Полегче, полегче, — осадил Сева. — У иного пескаря мозгов в голове в три раза больше, чем у щуки… Посмотри: какое барахло!
— И когда этим мозговитым ждать твоего набега?
— Послезавтра. В отпуск я собираюсь.
— Даже так?
— Да!
— А если генерал не отпустит?
— Как это: «не отпустит»? — не понял Сева. — Я ж крючки уже покупаю!
— Четвертого номера больше нет! — злорадно объявила продавщица.
— У вас когда поступление товара?
— В конце недели, — сказала продавщица и осеклась.
— Хорошо. Вот эти, так и быть, я возьму, а в конце недели еще зайду.
Спешить нам было некуда и как-то так получилось, что выбравшись из «Чайки», мы пересекли наискосок дорогу и очутились в кафе «Жили-Были». В небольшом симпатичном зальчике, обшитом деревянной плашкой, мы заняли угловой столик слева.
Сева, молодец, расположился, как дома — окликал официанток по именам, спрашивал: кто сегодня на кухне.
— Что будете кушать? — подъехала одна с блокнотиком.
— Настена, сообрази для нас первым делом салатик «Осеннее счастье» и мясо по-яйски.
Попутно и мне давал кое-какие уроки:
— Везде и всегда любое заведение держится кухней. Пока на кухне не разучились готовить — это посещаемое место. Здесь Родионовна поваром. Замечательная тетка! Как только перейдут на полуфабрикаты — пельмени из пакетов начнут варить — все, можно ставить крест. Кушать будет нечего, и приличные люди сюда не пойдут.
Я огляделся. За стойкой бара, на полках, теснились бутылки темного стекла с кричащими этикетками. В ковбойских фильмах с непременными салунами для лихих парней расстреливают сначала такие бутылки, потом — второстепенных героев. Приличных людей, кроме нас с Севой, было еще трое. Беззаботная парочка налегала на пиво и сосиски с капустой. Юноша в бейсболке, понизив голос, о чем-то быстро говорил подружке, при этом оба давились от хохота. Еще один, но, напротив, угрюмый посетитель цепенел над бокалом с водкой и тарелкой с чем-то мясным.
— Налоговая инспекция сюда в обед кушать ходит, — пояснил Горобец. — А вообще место тихое.
«Осеннее счастье» оказалось скромным и незамысловатым, в нем соседствовали папоротник, петрушка, колечки лука и прошлогодняя клюква. В этом сочетании не было искрометности, но была легкая грусть, и очарование тоже было. Тем более, что папоротник, обрамленный ягодками клюквы, внушал надежду. Чуть погодя появились хлеб и пузатый графинчик. Сева вооружился вилкой.
— Ты первым делом закинь чего-нибудь в себя, мягче тогда пойдет.
Я решил полностью положиться на Горобца. Даже салфетку за воротник заткнул. Меня восхищает, когда красиво едят, сам не умею. Вот и Горобец… Я жую и проглатываю, он — вкушает. Салат раскинулся перед ним, как натюрморт. Веточки, листья в умиротворяющей гармонии, и он их легонько перебирает. Выберет, подденет вилкой и — в рот, и вкусно так во рту перекладывает. Я же двумя удалыми взмахами устроил в тарелке бурелом и выдираю из хаоса все, что попадет на вилочные зубья. Хорошо, что меня за этим варварским занятием не видит Родионовна, не порадовал бы я ее; нет, не порадовал.
Сева от салата размяк.
— Когда меня от мамки моей забрали и нарядили в черный бушлат, был у нас на посудине Сова, — Горобец разлил по первой. — Вот готовил — так готовил!
— Какая сова? — спросил я.
— Ну — кок, повар. Нос узенький и крючком, лицо смуглое, глаза — по тарелке. Таджик, только — горный. Давай за мой отпуск.
Мы выпили и с удвоенной силой взялись за папоротник.
— Так вот этот хлопец, счастливо спустившийся с гор на радость всему экипажу, мог хоть из чего сварганить замечательное блюдо, лишь бы в нужный момент что-нибудь съестное под руку попало, — сказал Сева, когда мы слегка насытились. — В море я раз и навсегда понял, что плохих продуктов не бывает. Мясо, к примеру, — ту же говядину — можно изобразить по-разному. Все зависит от специй. А их — тысяча, если не больше! Наш горный таджик, пусть ему сейчас раз двадцать икнется, перед каждым походом кучу приправ набирал. Это ж ведь в голове не уложишь, что он у себя на камбузе вытворял! Как-то мы по осени в перелет птичий попали. И вечером — дождь, снег — стая олушей на палубу села. Сова увидел и командует: «Лови!». Мы: «Да ты в уме? Они ж рыбой воняют». А он: «Лови, пока не разлетелись!». Ну — нам долго ли. Скрутили головы, ощипали. Он дня три с ними возился — вымачивал, умягчал. Как мы их потом уплетали! Дай мне сейчас олуша — я от гуся откажусь!..
Через час мы заканчивали второй графинчик. Беззаботная парочка исчезла, но народу в заведении прибавилось. Теперь все столики оказались заняты. Две официантки, скучавшие возле стойки, уже наддавали бодрым аллюром, разнося публике подносы с закусками. Из углов, где черными громадами нависли колонки, полетела музыка. Те, кто привел молоденьких спутниц, придвинулись ближе к ним. Взгляды девушек преображались — становились мягкими и все понимающими. Нет, тут было неплохо. И официантки одеты просто, по-домашнему, без всяких там казенных передничков. Без всяких дурацких чепчиков и кокошников. Большего пока не скажу. Я люблю то, к чему привык. У других — бац! — и сразу. А мне — нет, мне привыкнуть надо. И еще я зиму люблю. Дни короткие — как раз по мне, сумерки ранние. Возьмешь газетку, поищешь глазами: что там в мире? И чтобы шлепанцы на ногах.
Пока я отвлекался — Сева разглагольствовал:
— Дивная у нас контора! Я такой нигде больше не видел. Согнали ушлый народ под крышу, а разводящего не поставили. В карман ближнему плюнуть — ничего нет слаще! Сидоровну возьми…
— Ну почему, — запротестовал я. — Хорошие люди!
— Да, такие хорошие люди, что и не вышепчешь! Любить их, сволочей, так, чтобы у них волосы из головы повылезли! — Горобец строго оглядел меня и продолжил. — Вот Ефимыча я понимаю: он хотя и чудит, но дело знает. Когда все кругом валилось, он, как кулачок, каждую железку на базу подгребал. Одной техники лет на десять вперед натащил. И потом: у него чутье есть. Иногда примет решение — ну ни в какие ворота! А через месяц глядишь — все по его выходит!
— А Томский? — обиделся я за соседа.
— Мишка? Мишка — чиновник. Ему в писарчуки надо. Отчеты, бумажки — вот его работа. Здесь он не на месте… Зато самый могучий в конторе — Макарыч. Мы против него — тьфу! — шпана, мелочь пузатая.
Дальше я только соглашался:
— А в целом если разобраться — кругом деньги дерут! Ты посмотри, что творится! Даже в архивах! Сидят в архивах — и нашей же собственной историей, как… как окорочками торгуют! Я говорю: мне чужую не надо, я ж не прошу у вас историю горбольницы или мехмастерских — зачем мне? Вы мне мою выдайте, но без денег! Три письма в три разных места отправил и отовсюду один ответ: платите! Ну? Разве не беспредел?.. Может, еще — по «Осеннему счастью»?
— Вот и я про то же! — Сева цыкнул зубом. — Штаны с лампасами на жопы натянули — какие это казаки? Начальник горсети — атаман. Кого смешить? Еще б я не знал, как он купил свои казацкие корни! Прихожу на днях в горсеть, два есаула в приемной усами шевелят. Я прямо к атаману. Дела порешал, а потом говорю: хоть у тебя тут хлопцы и в портупеях, а казацким духом и не пахнет. Атаман моментально грудь дугой — чего это не пахнет, еще как пахнет! «Хорошо, — говорю, — вот у меня по матери дед с бабкой чистые казаки были. У деда фамилия Степовой, а у бабки — какая?» — «Степовая, конечно — какая ж еще». — «Вот и видно, что казаки вы — самодельные». Атамана аж раздуло. «А какая у бабки может быть фамилия?» — «Степова. С ударением на последней букве». И тогда этот картонный казак и говорит: «А записывайся к нам!». Но я только громко захохотал и вышел.
— А, думаешь, в нашем архиве лучше? Тут денег не берут, но ведь и материалов… Газетные подшивки за пятидесятые годы все перетряс — водоканал почти не виден. Кто такой водоканал, где он есть…
— Мужики, можно я тут с вами посижу!
Мы разом повернули головы. Рядом стоял угрюмый сосед. Он решительно уселся на свободный стул и расставил перед собой графин, бокал и тарелку.
— Меня Валентином зовут, можно и короче — Максом.
— Это как? — не понял я.
— Не знаю. С пацанов повелось: Макс да Макс.
Этот малый не просто два часа цепенел над бокалом — в нем копилась речь. Она медленно набиралась и поднялась до уровня, когда не могла не хлынуть. Мы оказались рядом. И получили все.
— …Он говорит: ты продал мне плохой уголь — коркой спекается и тепла нет. Я, говорит, по шесть ведер каждый день сжигал, а толку — ноль. Ты, говорит, достал меня своим углем! Во, блин! Это я, получается, его достал! Тогда я говорю: кроме тебя никто не жаловался. Сто человек пользовались, и ни один не замерз. Ни один! А он: значит, для меня набрали из другой кучи, и хоть ты мне и сосед, но подстроил это специально.
— Ты где работаешь, Макс?
— Бульдозеристом на Щербиновском разрезе. Да — говорю — тебе из другой, но дело не в угле, у тебя печка плохая. А он: откуда ты знаешь о моей печке? Да уж знаю!
Нам с Севой стало тесно за столом. Нам с Севой стало невмоготу! Чертов бульдозерист говорил в нас, как в форточку, не ожидая ни сочувствия, ни поддержки. Слова не просто сыпались одно за другим, а лились неудержимым потоком.
— Я всего лишь бульдозерист, но у меня все под контролем. А по другому нельзя. На миг отвернешься — каждый сразу крутит по-своему! Я никому не верю. И мне никто не верит. На том и держимся. А будешь варежкой хлопать — пропадешь. Производство должно строиться только так: снизу вверх, а не сверху вниз, тогда всем станет хорошо. Я вот что думаю…
Глаза у Севы сузились. Казацкая кровь деда забегала на щеках.
— Слушай, Макс, валил бы ты отсюда. У нас тут свои дела.
Скандала не последовало. Макс-Валентин кивнул и начал сгребать принесенную снедь. Через минуту он опять недвижно сидел за своим столом. Взгляд у него теперь был другой — умиротворенный и расслабленный. Он высказал, что хотел.
А наш разговор разладился. Бульдозерист сделал-таки черное дело.
Мы опять заказали. Сева, запинаясь о стулья, отправился приветствовать Родионовну. В музыкальных ящиках возникла пауза, и тишину тут же взялись заполнять голоса сидящих за соседними столиками. Грубоватые мужские и отрывистые женские, они сплетались в общий гул беспечности и веселья и приятно щекотали слух.
«Щепкин!.. Пушкин!..» — донеслось из дальнего угла. Я обернулся. Лещев, сгорбившись над убитой травой, скошенной в тарелку, уныло жевал. Зато Гомоляко, размахивая рюмкой, держал искрометную речь: «Да — они комедий не видели, это так. Но какова ж сила их любознательности! Какова ж их ненасытность! Чтоб только возле дома послушать — со всего города сбежались. Им ничего не стоило и в Сибирь прибежать! Крикнул один, что в Сибири чудеса всякие и мороченья — и готово. Пусть не верят, что мы от плоти их, от пуповины их — я смеюсь над всеми скептиками, да: я смеюсь! Потому что тут двух мнений быть не может…». У него оказался визгливый неприятный голос. Рюмка крутилась возле рта, но всякий раз проскакивала мимо. Заметив меня, Гомоляко дернул подбородком и закруглил: «Ничего, мы не только свое докажем — мы еще и в Суджу махнем на поезде».
Летали вокруг с подносами. И что-то несли для каждого. «Ангелы! Ангелы божьи», — разглядел наконец-то я и ничуть не удивился.
Мне сделалось грустно. Да и вообще — Горобец ушел, и что-то стало не так. Будто над головой это… Вязкий, плотный слой, но не воды, а тяжелого давящего воздуха. И наверху, выше потолка, мелькают тени тех, кто пробился сквозь этот слой. Да. Их не очень много, но они есть. Они не смотрят вниз — зачем?, а если и смотрят, то со страхом и отвращением. И даже те, кому не пришлось никуда пробиваться, кто был там изначально, тоже так смотрят. А потом, обдирая бока, рвутся еще дальше — туда, где самый яркий свет. Потому что без света большинство из них не может!.. Но есть там же, наверху, зона полутени. Те, кто обосновался в ней, никуда не рвутся. Им свойственно вдумчивое созерцание. Любой жест там малоприметен, потому что он внутреннего свойства. Там не растрачивают взгляд на то, что не стоит внимания, а если разговаривают — отводят глаза в сторону. Я хотел бы туда, но — тссс! — это невозможно. И там я чужой… Где Горобец? Зачем он про казаков?.. Не так все это, не так. Неправильно. Что касается бабки — может быть, и правильно. Но нельзя казаков обижать. Не позволено. Никому. Даже Горобцу.
И я заплакал.
6. ВСЕ ИДЕТ В ДЕЛО
На утро следующего дня я пришел в кабинет с твердой решимостью приступить, наконец, к сочинительству. Для этого было все необходимое — синее, с ледяным отливом небо за окном, мертвая тишина на этаже и садистка-совесть, мучившая после вчерашнего и призывавшая заняться вдохновенным трудом.
Удивительное дело, но исторические факты не переставали стекаться ко мне. Я выписывал их на листочки из блокнота и листы тетрадного формата и складывал в отдельную папку с расползающимися льняными тесемками. Папка называлась просто: «Папка для бумаг», ниже я вывел карандашом две цифры: «95», других пояснений не требовалось. Листочков набралось уже несколько десятков.
Однако мои замыслы сразу посыпались. В восемь ноль шесть голос из приемничка, изрядно злорадствуя, посулил Асинску дождей и похолодания. Тут же примчался встревоженный Томский:
— У нас несчастье: Макарыч по конторе ходит. С тугоухостью — для Зинки своей регресс выбивает. Пойду-ка я лучше к Виолетте Сидоровне, а то как бы в свидетели не притянул!
Жена Макара Макаровича, маленькая незаметная старушка, значилась в его же подчинении машинистом насосных установок. Почти сразу в коридоре раздался булькающий бас Макарыча:
— Бывает, что и врачи режут хорошо, но не в этом случае!
И следом откликнулась Виолетта Сидоровна:
— Я ничего не поняла: зачем я это сделала?
— Больше надо есть свежего лука — вот что!
Михаил притаился у двери.
— Выбьет! Как пить дать — выбьет! Хоть шумы у нас везде в норме, но единственный случай производственной тугоухости — будет!
Миша пометался по кабинету, а затем принялся названивать на третий подъем. Связь была отвратительная, и он орал так, что я сразу забыл про историю.
— Какой запас воды?! Сколько?!. Не слышу!.. Добавьте давление — до семнадцати очков!
Отчего в нашем городе каждый раз, откуда ни позвонишь, — слова в проводах застревают? Из-за этого же — все наперекосяк! Я больше, чем уверен, что постройки у нас потому невзрачные и тоскливые, что из года в год кто-то чего-то недослышит и вместо хороших кирпичей и радующих глаз облицовочных плит привозит не те.
Тут возник Вова Саблин. Он вошел, помахивая бумажкой, — подписать заявку на сорок пять метров кабеля.
— Куда? — коротко спросил Томский.
— В гараже пробросить. Механики скандалят: света мало.
— Механики всегда скандалят, еще б они не скандалили — у них должность такая.
— Да сделать уж… А то надоели.
— Значит, и светильников потребуют?
— А это пусть сами заботятся.
— Ладно, я подпишу, но генерал — вряд ли. Денег, скажет, нет.
Вова кивнул понимающе:
— Мне тоже деньги нужны. Не слишком много, но чтобы — постоянно. Без денег жить трудно.
Томский не возражал:
— С деньгами тоже трудно, но терпимо. А так — конечно. Всем без денег трудно.
— Не всем. Вон Петька в гараже слесарит. Ему достаточно попросить — и мигом все сделают. Причем — бесплатно. Плохо, что я не Петька… Почему, когда денег нет, они нужней всего?
Томский уставился на бригадира.
— Иди, Вова, — сказал он. — Я тебя сегодня работой загружать не буду…
Через четверть часа Томский укатил на водозабор — повез туда инспектора из Энергонадзора.
Я, наконец, остался один.
Первым делом я выложил из папки все листочки и произвольно разбросал по столу в надежде, что начало истории о водоканале образуется из них само собой. Но — не образовывалось. Я переложил листочки в другом порядке и подождал немного. Нет, не образовывалось… Я морщил лоб и тер переносицу, но никаких мыслей и слов в голове не зашевелилось. Однажды в летописи Великоустюгской я вычитал: «…тронулся лед на реке Сухоне и вскоре от затору остановился, отчего в городе сделалось великое потопление… весь лед потащило ужасным стремлением… дома опровергло и разнесло…». «Опровергло и разнесло» — каково, а? Почему я так не могу? В чем дело? Я с ненавистью сгреб листочки и опять разворошил. За что мне эти муки? Ведь для того, чтобы Виолетта Сидоровна растопила печку книгой — я еще должен ее написать!
Я встал и посмотрел в окно. Погода вновь не послушалась синоптиков. Солнце шкварило как обычно. Лишь к самому горизонту жались редкие облака. Их ватная белизна заставляла усомниться в дождевых намереньях… На березу, в палисаднике у дома напротив, — с ужасным стремлением спланировали две вороны. Мирную стайку воробьев, притаившихся в ветвях, разнесло в стороны. Из ворот открытого гаража, опровергнув пустое ведро, выкатилась «ока». Нет, все не то… Внизу на полянку вышел из густой травы сиамский кот. В зубах он держал мыша. Хвост и лапы мыша свисали с безнадежной покорностью. Кот положил добычу перед собой и, брезгливо скривив рот, огляделся. Я вернулся к листочкам.
Было здесь много такого, что даже непонятно, как попало сюда. К примеру, значилась выписка, что городская типография была создана на базе походной типографии Пятой армии в 1920 году, оборудование ее состояло из небольшого количества шрифтов и одной малой печатной машины. Да что типография! Затесались какие-то люди, совершенно посторонние водоканалу! В 1934 году отдельные члены горсовета — Кениг, Костин и Паринговский проявили себя как болтуны, практической работой в депутатских группах не занимались и систематически ее игнорировали… В том же году по городу на грунтовых дорогах бегало четыре автобуса, из них только двум не истек срок аммортизации. Это не обеспечивало потребностей в перевозках и многие асинцы отмахивали из конца в конец пешком, потому что извозчиков тоже не было… Я представил крепконогих асинцев, стремительно пересекавших Теребиловку и Шестую колонию, и еще представил Пятую армию, уходившую в дальний поход на лошадях и с обозами, но без малой печатной машины… Ну и как из этого построить историю водоканала? Каким боком влезут в нее четыре автобуса?
Я обратился к окну… Кот с упоением жрал мыша. Управлял он его сноровисто — вытягивая шею и замирая при сглатывании. Глаза его были томными. От серенькой полевки оставалось не так уж много, хвост еще торчал… А ведь он, подлец, ее любит! Да-да! По-своему, конечно. Разве можно ему это запретить?
И вдруг на меня — как волна накатила. И закружила, и повлекла! Я понял: сочинять надо — как вот этот прыткий сиамец под окном. Люби — и ешь. Люби — и переваривай. Чтобы это стало частью тебя — твоей крови, костей. Мозгов, наконец. Тогда нужные слова сами явятся. Если явятся, конечно. А мне что мешает? Я выхватил из пачки чистый лист и прямо-таки набросился на него:
«До 1906 года на Анжерской копи был единственный источник питьевой воды, это колодец на Первой колонии (район бытового комбината на улице Ирисметова), и то он существовал для служащих копей. Все остальное население пользовалось питьевой водой из источников временных, случайно возникших. В 1905 году воду для питья брали из ствола шахты №7, остановленного при его проходке на 39,0 м из-за большого притока воды и отсутствия водоотливных средств. Шахтовая вода была с большими примесями смазочных веществ насоса…»
Я перевел дух и устремился дальше:
«В конце 1906 года Анжерская копь стала получать воду из пруда, сделанного на р. Алчедат (в настоящее время пруд фармзавода). Это стало началом городского водопровода, с этого момента и повелась его история. Вода из пруда не отвечала гигиеническим требованиям: ржавая, с большим количеством корневищ растений. Пруд был очищен и углублен в 1910 году. Но положение с питьевой водой не улучшилось. Профессор Томского университета Соболев писал о необходимости строительства на Анжерской копи надежного водопровода из реки Яя и приведения поселка хоть к каким-то гигиеническим требованиям».
Я даже удивился — до чего быстро и ловко у меня все получилось. И испытал удовольствие от написанного — не потому, что это было хорошо, а потому, что это было сделано. Разные факты уже не казались страшными. «Водовоз на казенной лошади получал 220 рублей в год. Среднегодовой заработок шахтера был 260 рублей», — и это в дело пойдет! «После завершения Гражданской войны в период восстановления народного хозяйства в 1925 году было наконец-то начато долго ожидавшееся строительство нового водовода от реки Яя. С пуском его в 1926 году система водоснабжения Асинска приобрела тот вид, в котором она существует и сейчас…»
Я выглянул в окно. Кота не было. И вороны улетели… А ведь есть еще ассенизация: «Работу по ассенизации можно характеризовать только с 1932 года, так как до этого каждое предприятие и учреждение имели свой обоз по вывозке нечистот, состоявший из двух-трех лошадей, и только Рудоуправление насчитывало в своем обозе 25-30 лошадей. Те, у кого не было своего обоза, вынуждены были или совсем не вывозить нечистоты, а по мере накопления ям заваливать их землей и рядом копать новые, или платить частным возчикам в несколько раз дороже стоимости очистки. Учтя все это, горсовет в 1932 году поставил вопрос об объединении в одно целое транспорта по очистке, которым располагали хозяйственные организации. Такое предприятие было создано при горкомхозе, и его обязанностью стала очистка всего города. На первых порах в нем насчитывалась 41 лошадь, в дальнейшем их число увеличилось, достигнув через пять лет пятидесяти. В короткие сроки здесь построили столовую для рабочих и конюшню. Рядом с городом было выделено 327 га пахотных земель для создания собственной кормовой базы. Начиная с 1932 года, вся ассенизация города стала производиться городским коммунальным хозяйством…»
Одно вот только озадачило: водовод из Яи построили в 1926 году, а уже через пять лет воды опять не хватало. В чем причина? Я зарылся в листочки. За эти годы число жителей возросло с тридцати тысяч до пятидесяти шести. Вот тебе на! С чего бы это вдруг народ повалил сюда валом? Места у нас хорошие, слов нет, но не до такой же степени!..
В твердом бостоновом костюме, снисходительно пахнущий дорогим одеколоном явился Макар Макарович. Пространство съежилось и вдавилось в углы — гость, хотя и не был тучен, занял собой полкабинета. Весь вид его свидетельствовал, что те, кто не верил в тугоухость супруги, теперь горько пожалели об этом и раскаялись. Старик благосклонно взглянул на заваленный бумагами стол и, обнаружив немало силы, встряхнул и пожал мне руку. Стул в очередной раз взвизгнул, принимая большое тело.
— История, смотрю, движется? Это хорошо! Только ты пиши про нас как-нибудь позначительней. Слов каких-нибудь особенных набери.
— Пытаюсь, — скромненько ответил я. — Оттачиваю слог помаленьку.
— И правильно, к чему торопиться. В этом деле спешка не нужна.
— Спешки не будет, — пообещал я. — Но торопиться надо.
Макар Макарович повозился на стуле и вдруг объявил:
— Ты вот что — ты погоди минуту со своей историей. Тут вот какое… Как бы это сказать. Я на прошлой неделе случайно задумался. Идейка одна родилась. Хочу прокрутить — как она на твой взгляд?
Он выжидательно умолк, и меня тут же охватило тревожное предчувствие. Еще бы! Служба в водоканале приучила меня, что любые идеи здесь подобны стихийному бедствию, и не от каждой увернешься. Я, как Томский, начал вздрагивать, когда наши творческие люди заводились и включали в работу мысль.
— …Если юбилей пройдет на должном уровне — то не поставить ли нам по его окончании памятник водопроводчику? Здесь, на территории? А?
— А где мы его возьмем?
— Памятник? Да сами соорудим. Это совсем нетрудно! Из гипса, например.
Елки-палки! Я вспомнил, как художник Ю. Свердюков года два назад увлекся Полинезией. Он заставлял женщин выпускать груди наружу, а затем красил обнаженные груди в смуглый цвет. И все равно это было не то.
— …Напротив диспетчерской, прямо под березами возле ворот — отличное место. Где собачья будка. Чтоб провожал и встречал бригады… Посмотри — я тут набросал на досуге…
Макар Макарович торжественно извлек из нагрудного кармана вчетверо сложенный листочек и развернул.
— Не очень, конечно, но как сумел.
С рисунка подозрительно глядел кривобокий ублюдок в громадных рукавицах-верхонках. Правую руку он держал козырьком над глазами и до оторопи напоминал Илью Муромца с известной картины. Только — спрыгнувшего с коня. И без доспехов.
— Как тебе?
— Хм…
— Что?
— Может, что-нибудь другое попробовать? Песню написать. Типа гимна.
— Зачем? Кто петь будет?
— Макар Макарович, давай помыслим логически.
— Лучше не надо.
— Ну тогда порядок возле ворот навести… Сирень посадить. А сами ворота зеленью покрасить — чтоб радовали входящих.
Макар Макарович пристально за мной следил.
— Ты скажи: тебе нравится?
— Нет. То есть — да, но…
— Вот! Что вы за народ! — закричал Макар Макарович, выводя носом впереди себя загогулину. — По глазам вижу, что нравится, а крутит туда-сюда. Если пробрало — так и говори! И нечего, понимаешь… Зинке моей, кстати, сразу понравилось! Еще покажу кой-кому, а там надо с директором, пусть оценит… Ладно, работай. Много писать осталось?
Я все еще не мог отвести взгляда от леденящего душу воина в верхонках. Что генерал оценит — можно было не сомневаться…
— Да как сказать…
— А в чем загвоздка? — довольный Макар Макарович прятал листочек обратно.
— Да вот, когда водовод яйский построили — через пять лет воды вновь стало не хватать.
— И что?
— Население вдвое увеличилось! Не пойму: с какой радости люди вдруг понаехали?
Макар Макарович изумился моей бестолковости. Но сегодня он был — само великодушие. Нос, спрятанный в складках кожи, вылез из щек вперед.
— Трудно тебе с историей будет — вникнуть не умеешь! Здесь маленько наоборот.
— То есть?
— Коллективизация началась, коллективизация! — он застегнул карман на пуговку. — А ведь новая жизнь не всем пришлась по нутру, кое-кому она встала в горле поперек, вот и… посадили в эшелоны и сюда привезли. Эх, молодо-зелено!
Макар Макарович не стал меня отвлекать, через час ушел.
— Так, — сказал я вслух. — Неужто еще и ваять придется?..
И, перепрыгивая с факта на факт, взялся, пока не поздно, разворачивать историю.
7. СОВЕЩАНИЕ
Любое мало-мальски грандиозное мероприятие начинается с организационного совещания. Если не собралось, как минимум, четырнадцать человек, и один из них не сказал речь — то никто и никогда за такое мероприятие не поручится. Однако я уже вовсю корпел над прошлым водоканала и, вписывая в рукопись разные факты и фактики, усердно наводил на них лоск и блеск, что-то свое намывали другие конторские старатели, а про совещание директор и не намекал. Необузданная стихийность, в которой варился каждый из нас, могла привести лишь к нулевому результату. Язвительный Томский будоражил контору вопросом: «А что — генерал обратную отмашку юбилею не дал? Может, на этот раз обойдется?».
Но в среду, в один из последних июньских дней, Илья Ефимович назначил совещание…
Оксана Яковлевна Петерсон, секретарь-референт и главный начальник директорской приемной, в очередной раз резко поменяла имидж. Теперь волосы ее были пепельного цвета, а на лоб сбегала фиолетовая челка. В отличие от прежней зеленоволосой лахудры, которая в спецназе могла бы легко слиться с местностью, — в этом обрамлении лицо выражало интригующую загадочность. Однако, несмотря на столь колоссальные перемены, суть секретаря-референта осталась прежней. Оксана Яковлевна не знала и знать не хотела, что такое ниппели и чем они отличаются от сгонов, но безмерно страдала, если о какой-нибудь новости слышала не первой, а, не приведи Бог, второй. Еще больше угнетало ее, если вокруг вообще ничего не происходило. В такие тоскливые времена к ней было лучше не подходить. И хотя Илья Ефимович храбро заявлял, что не боится своей секретарши, завидев мрачный блеск ее глаз, старался по пустякам не трогать. Вот и водитель Федор, утром ляпнувший что-то о новой раскраске, был энергично отправлен ко всем чертям с пожеланием там и остаться.
Отсутствие новостей в конторе Оксана Яковлевна заменяла чтением «Воскресных окон». Если нет свежего мяса — то хоть тушенкой Главпродукта попользоваться.
Последний номер, купленный в обеденный перерыв, лежал сейчас перед нею.
Среди разных статеек — чепухи, конечно, оказалось выше крыши. Недрогнувшей рукой пролистнула она страничку о мужских повадках. Про мужчин она знала гораздо больше, чем они сами. И гороскоп для стрельцов напечатали дурацкий какой-то. «На этой неделе взвешивайте каждое слово, так как болтливость может сыграть с вами злую шутку. Ваша деятельность может произвести положительное впечатление в обществе, особенно если вы будете хранить молчание. Возможны проблемы с авторитетом — пытаясь его повысить, вы рискуете вовсе его лишиться». Чушь несусветная!
Гораздо пристальней была изучена заметочка о сырах. Так вот, чтобы у запеканки сверху появилась коричневая тягучая корочка, — оказывается, лучше всего использовать моцареллу или сулгуни. А твердый швейцарский грювьер обязательно нужно потереть, и корочка, после того как подрумянится, сразу станет хрустящей; тогда как чеддер, серфилли и мягкий козий сыр хорошо подходят для посыпки тостов.
Что еще поразило Оксану Яковлевну — так это то, что мамонтов, сроду бы не подумать!, уничтожил радиоактивный град.
«Американские ученые нанесли сокрушительное поражение научным оппонентам, изучающим причины исчезновения с лица Земли мамонтов, указав на абсурдность предположения, будто те пали жертвой гастрономической невоздержанности наших предков. В последние годы прискорбный факт обнаружения крайне малого числа полных скелетов этих ископаемых животных объясняли тем, что большинство из них попали под первобытный разделочный нож. Прочие гипотезы, как то: экологическая катастрофа или смертельная эпидемия — отвергались как несостоятельные.
Но американцы реабилитировали предков. На международной конференции в Хот-Спрингсе исследователь с фамилией Фаерстоун заявил, что мамонтов погубила не звериная болезнь и не человеческое обжорство. Они прекратили существование в результате активности сверхновой звезды, которая обрушила на Землю град радиоактивных метеоритов».
Но, бесспорно, ценнейшее, что было в свежем номере (тут даже и спорить не о чем!), это статья под заголовком «Сапоги не роскошь, а средство передвижения». Потому что вместе с осенью приближались выборы. Выборы сапог. Много сведений можно было почерпнуть отсюда. Прежде всего, что самой ноской считается кожа хромового дубления. Такая обувь хорошо отталкивает влагу, долго не теряет формы, да и больших усилий по уходу не требует.
Оксана Яковлевна дошла до слов: «Замша — материал непрочный, в особенности та, что выделана из оленьей кожи. Но зато она мягкая и комфортная…», как в приемной начал собираться народ на совещание. Злясь на возникшую помеху, она спрятала газету в стол.
Мы, словно строители-первопроходцы на таежной полянке, скучковались в предбаннике. Большие круглые часы над спинкой дивана — что-то типа будильника-переростка показывали 2.15.
Стена директорского кабинета сотрясалась от воплей.
— Да я вам воду перекрою! — медведем ревел Илья Ефимович то ли в телефонную трубку, то ли прямо в окно. — Триста восемьдесят тысяч долга! Сколько я могу терпеть?!. А меня не касается!.. Триста восемьдесят тысяч! Да я вам канализацию отрежу!..
Генерал на миг затих, но там, за дверью, даже короткое молчание было зловещим.
— С народным образованием разговаривает, — пояснила Петерсон.
— Хорошо говорит, доходчиво! — одобрил Макар Макарович.
— С нашими людьми так и надо, — умилился конторский профдеятель. — По-другому никак не получается!
Оксана Яковлевна распушила фиолетовый локон.
— Не отрежет! — уверенно заявил Олейник. — Дети все засерут.
— Ну — «дети»! — тут же возразил Макар Макарович. — Дети и так горазды.
— …Триста восемьдесят тысяч! — надрывался Илья Ефимович.
Мы приготовились ждать.
Долговязый Макар Макарович откинулся на кожаном диване, выставив далеко от себя мосластые коленки. Каждый входящий, добираясь до секретаря-референта, обязан был давать кругаля, чтобы не перепрыгивать через них. Рядом с Макаром Макаровичем пристроился непременный профсоюзный лидер Иванушкин. Конечно, здесь находилась большеглазая, ломкая, похожая на стрекозу завкадрами Людмила Анатольевна. В тесной приемной ей не хватало озерной глади и белого водяного цветка, над которым бы она могла зависнуть. Озабоченно вышагивал от дверей к столу и обратно мой взволнованный сосед. Мишу можно было понять — в водоканале от любых начинаний тут же резко подскакивал расход электричества. Прямо напасть какая-то: только что-нибудь надумаем — а горсеть уже счета на миллионы шлет! Энергетик непроизвольно шарил в карманах, как бы в поисках скрытых резервов. Склонив головку к косяку директорской двери, словно собираясь продавить его, недвижно замерла Виолетта Сидоровна. Этой изумительной даме Миша тайно завидовал: если она на кого-нибудь набрасывалась, то обжевывала до костей. Несмотря на возраст, челюсти ее работали отменно. Сам Томский не раз прибегал от нее начисто обглоданным. Конторский скептик, начальник производственного отдела Олейник, вальяжно обогнув кресло секретаря-референта, ухватился — не оторвать — за кожаные подлокотники и невнятно бубнил на ухо Оксане Яковлевне что-то заманчиво непроизводственное. Та впервые с утра отмякла и поигрывала плечиком.
— …А вот я вас! — нагонял страху Илья Ефимович.
— Сто восьмое последнее предупреждение, — бесцветным голосом сказала Виолетта Сидоровна, отняв голову от косяка. — Испугаешь их. Да и потом: дети!
— А почему б и не отключить? Экзамены кончились, занятий в школе нет! — Макар Макарович всей душой был с генералом, даже ногой решительно дернул.
— Нельзя. Ремонты идут, — вмешался Томский.
— Все можно. Маляры и штукатуры до дома потерпят!
— Не потерпят.
— Это — дело десятое!
— Не дадут отключить, — сказал Олейник.
И все-таки, пусть молча, мы были солидарны с Макарычем. Хотя Виолетта Сидоровна и вздохнула осуждающе:
— Господи, до чего ж мы докатились!..
И в этот самый момент Илья Ефимович крикнул уже не в телефон:
— Вы там где? Заходите!
И мы потянулись в кабинет.
Прежде чем устроиться на стуле, Макар Макарович потоптался и попрыгал возле — то ли уминая место, то ли засомневавшись в чистоте сиденья. Рядом с ним, по левую и правую руку, без церемоний расселись все остальные. Оксана Яковлевна, отдельно от нас, — за директорским столом — изготовилась вести протокол.
Дождик, поливавший с утра территорию базы, иссяк. И вовремя — разные природные пустяки были сейчас ни к чему. Из разодранных в лоскуты туч высунулось солнце. Первые толстые лучи шлепнулись на пол кабинета, без разбора обрызгав присутствующих — кто-то поежился, кто-то отодвинулся в сторону.
— Кого еще нет? — негромко спросил Илья Ефимович после того, как влетел опоздавший зам по быту Карасевич.
— Юристки! Ее в прокуратуру вызвали! — откликнулась секретарь-референт, обежав носом список.
— Зачем?
— По делу таскают.
— По какому такому делу?
— Из-за бычков.
— Тогда начнем, — Илья Ефимович шевельнулся и поджал губы. — Должен вам объявить, если кто еще не знает… Томский, открой окно.
Все подождали, пока Миша перестанет возиться со шпингалетом. Олейник перешептывался с кадровичкой. «Нет, нет, ни за что!» — вполголоса выпалила та. — «Да это не то, что ты думаешь».
— Тише! — осадил обоих генерал. — Так вот, должен вам сообщить: скоро у нас юбилей, девяносто пять, а это обязывает нас как следует подготовиться к нему и отметить.
Наконец-то о юбилее было сказано во всеуслышанье! Наконец-то! Неопределенность, истомившая конторские сердца, звякнула и разбилась, как пустой стакан.
Сидевшие у директора людьми были тертыми, а потому ясно представляли: любой праздник немыслим без волнующей и разнообразной халявы и всяких неожиданных, но приятных вещей. Даже воздух в кабинете сразу изменился — шашлычком как будто потянуло!
— Давно пора, — отрубил Макар Макарович, лихо взбрыкнув коленками. — А то воду качаем-качаем — и никакого юбилея. Обидно даже!
— У меня вопрос, — вскочил Карасевич и вытянул руки по швам, — ресторан заказывать будем? Мне, в смысле, чтоб знать — когда и на сколько человек.
На такой дружный энтузиазм Илья Ефимович никак не рассчитывал.
— Подожди с рестораном! Как ты прямо… Первым делом надо другие моменты решить.
— Да я ж не против, — с ходу стал оправдываться Карасевич. — Я ж к тому, что моменты — моментами, но, так думаю, что кончится все — рестораном!
— Сядь, выскакиваешь тут!.. Я собрал всех здесь, чтобы основательно определиться. Прежде всего, нужна комиссия, — чтоб ничего не упустить. А вы теперь и есть комиссия — понятно?
— А что делать-то? — крикнул с места Макар Макарович, ему уже не терпелось окунуться в работу.
— Я пока не знаю, но у каждого будет — а кое у кого уже есть — свое поручение, за которое он понесет ответственность. Это я к тому, чтобы все с этой минуты настроились должным образом. Самое главное, для чего я вас собрал, — что нам предпринять, чтобы вышло не хуже, а много лучше, чем у тех, чьи юбилеи позади. Мы должны провести наш юбилей… Словом, чтобы городу это не просто запомнилось, а крепко запомнилось. Ты записывай, записывай.
— Про что — чтоб запомнилось? — спросила секретарь-референт.
— Ты отчего весь день бестолковая? — рассердился Илья Ефимович. — Про персональную ответственность запиши!… Как я сказал, наш юбилей должен быть лучшим и пройти с размахом. Нужны яркие мысли. У кого какие предложения? Олейник, куда смотришь? Ты, я вижу, еще не настроился.
— Почему? Я настроился.
— Тогда говори предложение, — и генерал кивнул Оксане Яковлевне.
— У меня предложение короткое: неделю никому на работу не выходить. Городу запомнится. И крепко.
— Значит так. Пиши: председателем юбилейной комиссии назначить Олейника…
— Один допредлагался, — сказал Миша.
— …А заместителем — Томского, — закончил Илья Ефимович.
Как только комиссия обрела руководство, а вместе с ним законченный, стройный вид, обсуждение пошло, как по маслу.
— Произвести вечерний салют, — сказал профсоюзник. — Девяносто пять залпов. Над городом огни разноцветные: красные, желтые — красиво! Сразу всем понятно станет.
— А запускать — откуда?
— Здесь, с базы, можно.
— Отсюда не видно.
— Тогда из центра.
— Нет. Деньги в небо мы пулять не будем! Их не сильно много, чтобы в воздух пробабахать.
На миг в кабинете повисла глубокая, напряженная тишина. Во всех головах шел поиск ярких мыслей.
— Когда я работал на металлическом, — первым заговорил свежеиспеченный председатель, — мы на речке праздник проводили. На плотах — с водяными и Нептуном. Плясали и гостей купали. Хохоту было!
Мы, довольные, зашевелились на стульях и оглядели друг друга: ну вот — можем же, когда захотим!
— В этом что-то есть! Вода и водоканал — они ж связаны. И Нептун — тоже. Знаете что: на плоты профсоюз денег выделит. Сколько надо — столько и выделит! — и так это Иванушкин выпалил, как будто шмякнул шапкой оземь: мол, берите все, не жалко.
— Вот это по-нашему! — одобрил Миша.
— Пиломатериал сейчас дорогой, — сказал Карасевич. — Каждая доска, как собака, кусается.
— А сколько плотов надо?
— Штуки четыре, не меньше.
— А двух не хватит? — заволновался вдруг Иванушкин.
— Никаких рек! — отчеканил директор. — Вы что? Народ у нас увлеченный. Праздновать начнут еще до плотов и — переберут. Обязательно кого-нибудь утопим. С хохотом и плясками.
— А если сперва купание, а потом выпивка? — не сдавался Иванушкин.
— Опомнись! У нас даже конторские эти два дела с легостью совмещают. И потом: юбилей у нас осенью. Нептун сосульками покроется, отогревай его.
— А на природе бы хорошо — лужайки, речка, прохлада под кустиками.
— И освещения никакого не надо, — мечтательно прибавил Томский. — Не на елках же фонари развешивать.
Звала природа, манила!.. Однако не всех.
— Илья Ефимович прав: и гостей, и своих перетопим! А тех, кто под кустики разбредется — за неделю не соберем, — вклинил голос Макар Макарович. Затея с речкой ему сразу не понравилась — мало того, что пришлось бы в одних трусах принимать Почетную грамоту, но не хватало еще, чтоб подчиненные видели, как он с голыми ляжками на плот лезет.
— А я считаю: ничего выдумывать не надо, — подала назревшую мысль Виолетта Сидоровна. — Выяснить, как было на тепловой станции и сделать то же самое.
— Вот-вот, в зале надо собраться! — сказал Макар Макарович.
— Конечно, — согласился Илья Ефимович и заглянул в ежедневник, — какие там кустики. Тем более — нас должны награждать. Отовсюду. Прежде всего из Госстроя. Там у нас Хрупов, лиса еще та. Он поможет протолкнуть почетные звания — пять-шесть человек подготовим на заслуженных работников… И вот о чем я в последние дни думаю: не представить ли кого-нибудь к ордену? Разве нет у нас достойного, кто всю тяжесть несет? А? Почему бы у нас не быть своему орденоносцу? Надо выяснить у Хрупова: в какие там двери стучаться. Я считаю, что на орден мы должны потянуть… Теперь в области — десяток грамот от администрации надо пробить. Ну, если не десяток — так семь-восемь. От городской администрации — тоже грамоты. И от себя. От себя мы можем сколь угодно. На стадии пробивания подключить Фигуркина. Есть возражения?
Возражений не было.
— Теперь надо, чтобы про нас кругом статьи начали публиковать — в городской газете, в областной и даже, — Илья Ефимович опять заглянул в ежедневник, — в журнале «ЖКХ». Это возьмет на себя… возьмет на себя Фигуркин… Записала? Теперь важный вопрос: кого приглашать? Кого — из местных, из областных, кого — из Госстроя.
— Не поедут из Госстроя, — уверенно сказал Олейник. — У нас все-таки не юг. Ни моря, ни пляжа нет рядом!
— Тем лучше. Мороки с ними не оберешься. Опять же гостиница в копеечку влетит. А пригласить надо.
— Могут и приехать. Что им осенью в кабинетах париться? — авторитетно заявил Макар Макарович. — Но тут сэкономить можно: поселить дня на два к кому-нибудь. К одиноким поселить! К Людмиле Анатольевне!
— А что — это выход! — загорелся юбилейный председатель. — Пусть в нашу жизнь с головой вникают!
— Еще чего! — ощетинилась кадровичка.
— А мне нравится, — всколыхнулась и Виолетта Сидоровна. — Они и сами, может быть, захотят. Старики ж ведь не поедут.
— Виолетта Сидоровна — вы о чем? — пропела завкадрами.
— А что такого?.. Надо им знать о наших трудностях или не надо?
— Я занесу это в протокол, — заявила Петерсон и впрямь застрочила на листке.
— Ладно, мы тут подумаем… А ты, Людмила, список для награждений составь, я завтра же посмотрю.
— Куда торопиться? — Людмила Анатольевна хлопала ресницами, прикидывая, во что ее норовят втравить. — Полгода впереди.
— Ты слушай, что говорю. Нам всегда двух последних дней не хватает. Хоть здесь заранее сделай… А из городских надо приглашать тех, кто не с пустыми руками придет.
— Во-во, а то открытку подарят за пять рублей, а нажрут на двести!
— Ты погоди, Макар Макарович. Ты тут и дипломатию не забывай. Тут надо, как зайцу меж двух огней. Но ты прав: это — существенно, и мы это, конечно, учтем.
— Из Дома Советов — трех-четырех, не больше, а то они горазды! Особенно депутаты.
— Макар Макарович, уймись! Что ты все к одному… Дальше. Нужна праздничная программа — концерт, сувениры, подарки передовикам. Чтобы не было так: грамотку сунули — и будь доволен. Что еще?
— Выставку какую-нибудь организовать, — предложил Иванушкин.
— Выставку? Выставку — годится! Есть же у нас умелые руки — кто вяжет, кто это… из полена строгает. И стенд из фотографий оформить. Чтоб каждый себя нашел и разглядел! Как у нас с книгой по истории?
— Пишу, — туманно ответил я. — Материалов мало.
— А нужна ли эта книга? — Виолетта Сидоровна дождалась удобного момента и вот теперь поднялась со всем своим темпераментом. — Кучу денег потратим, а толку? Лучше подарки людям купить!
У каждого было что сказать, уже и председатель комиссии начал шаманские заклинания про трубы, но генерал пресек дебаты в зародыше.
— Книга нужна, — объявил Илья Ефимович. — Подарок быстро забудется, а на книгу, даже если и сунешь куда, все равно — нет-нет, да наткнешься. Без книги никак нельзя.
— Господи! Давайте вначале узнаем, сколько это будет стоить. Цены в издательствах бешеные, а что получится — неизвестно.
— Ты прекращай агитацию! А то мне уже докладывают… Идите и начинайте работать.
Теперь ясность была во всем, и мы быстренько разошлись заниматься делами.
8. «ЭТО МЕНЯ НЕ УБЕЖДАЕТ»
Все, что можно было выловить из архива, я выловил. Рыбешки по имени «факты» в сетях обнаружилось немного, однако архив меня, в основном, и выручил. В восьмидесятые, когда началась реконструкция очистных, о водоканале писали часто. Теперь мне нужна была справка, а, следовательно, сама Клинцова — Нинель Петровна Клинцова, заведующая архивом. Все, чем занимались мы в комиссии, до сих пор оставалось незакрепленным бумагой с печатью, и даже мне начинало казаться сомнительным.
— Швы еще не заросли, — объясняла подобревшая ко мне Ирина.
Я, теряя терпение, ждал, когда зарастут швы.
И вот однажды набрал номер, и из трубки раздалось:
— Клинцова слушает.
Уфф!
Я вкратце объяснил, в чем дело, и мы условились встретиться назавтра.
Когда я на следующий день весь в радостных предчувствиях влетел в архив — Клинцова уже поджидала меня. Была она похожа на ядро кедрового орешка — небольшая, плотная и округлая. Странно, дивясь, подумал я, чего здесь было вырезать? Здесь как будто и вырезать-то нечего…
Во второй комнате, куда я мельком заглянул, прямо на полу, сваленные в беспорядке, громоздились папки и подшивки. Стол — за ним я азартно штудировал газеты — был сдвинут в угол. Теперь его занимали пять или шесть коробок. В торговом комплексе «Юбилейный» в такие складывают выбранные покупателями ботинки. Нестерпимо пахло потревоженной пылью, старыми бумагами и какой-то удушливой дрянью. Это было поле битвы. Поле проигранной битвы. Никаких сомнений не оставалось: вот-вот грядет переезд!
Когда из одного дома в другой переправляется частный житель — это всегда шумно и празднично. У подъезда, словно у стенки причала, в открытом кузове грузовика сверкают на солнце стеклянные дверцы шкафов. Белая, как счастливая невеста, гордо выглядывает холодильная камера. Среди огромных узлов с постельным бельем и одеждой торчат ножками вверх легкомысленные стулья — на открытых взорам изнанках сидений видны приклеенные бумажки с артикулом и ценой. Запыхавшаяся теща с криком: «Чуть не забыли!», подпрыгивая, тащит горшок с цветущей геранью. Герань качается и машет лапами, торопливо прощаясь с домом и двором, который столько лет изучала, вытягиваясь с подоконника.
А когда меняет прописку канцелярия — это до того скверно и неприглядно, что и говорить не хочется. Чему может обрадоваться взгляд, задержавшись на казенном хламе?
Нинель Петровна сидела на Ирином месте, подперев голову рукой. В этой жизни, полной козней и предательств, ей, похоже, все смертельно опротивело. Актеры и поэты в таких случаях уходят в запой.
— Рад видеть вас в добром здравии, — бодро начал я. — Наша медицина как всегда на высоте! А где Ирина?
— Иры долго теперь не будет, — бесцветным голосом сказала Нинель Петровна.
— Не отчаивайтесь! — я никак не мог затолкать в себя выпиравший наружу оптимизм. Вынесло ж его не ко времени! — Когда-нибудь отсюда вытряхнут всех, а вас возвратят. Этот дом достоин лишь одного учреждения — архива. Что такое любой отдел по сравнению с вами? Все, что в Асинске становится прошлым, перетекает к вам. А от них даже следа не останется. Так, две-три бумажки о замене лампочек и выдаче новых стульев. И потом…
— Справку вашу я подготовила, — Нинель Петровна протянула листок.
Я взглянул на казенные строчки.
— Все нормально. Только здесь опечатка — не семьдесят пять, а девяносто пять.
— Никакой опечатки нет. Семьдесят пять, я проверила.
Я еще раз сунулся в справку. В ней черным по белому значилось, что водоканал возник в 26-м году, и что в нынешнем ему исполняется семьдесят пять. Основание: доклад председателя асинского горсовета за 1952-й год.
— Да нет же…
— Семьдесят пять.
— Погодите…
— Это окончательная дата.
Я сел на стул. Вся кровь, какая до сих пор беззаботно бегала во мне, разом кинулась в голову. Это было невероятно — нас обкорнали с легкостью изумительной! Лязг ржавых ножниц услышал я отчетливо! Хвать — и нету! Вот это прием! А мне как быть? Дата «девяносто пять» уже засела в умах всей конторы!
— Ну как же так? — скрипучим до противности голосом заговорил я.
— Ошибки нет.
За окном колготилась обычная жизнь. На краю главной городской площади, сразу за цветочной клумбой, рабочие, подавая команды крановщику, устанавливали серебристый фонарный столб с гнутой шеей. Две сноровистые дивчины в строительной люльке штукатурили стену филиала университета. Старая стена была в пятнах свежей штукатурки. Где-то с ревом промчалась пожарная машина. Водоканал пригонял в город воду по трубам. Только теперь он сделался на двадцать лет моложе. Внезапно я успокоился.
— Давайте порассуждаем вместе. Город в девятьсот шестом году был?
— Поселки были.
— Люди в них жили?
— Жили.
— Воду они пили?
— Из необорудованных мест.
— Ну не из лужи же!
— Не знаю.
Найду хирурга, подумал я, и душу вытрясу. Не то, гад, вырезал!
— Постойте! Послушайте: в тысяча девятьсот шестом году из речушки Алчедат до электростанции был проложен водопровод. Траншею выкопали — лопатами! — и проложили. Длиной шесть и четыре десятых километра.
— Допустим.
— Есть свидетельства, что в трех местах были устроены водоразборные колонки и жители приходили к ним с ведрами, вставали в очередь и брали воду.
— Ну и что?
— Как «что»? Есть жители, есть вода, есть водопровод и есть служба — она эту воду подает.
— И что?
— При чем здесь председатель горсовета? При чем здесь председатель?
— Он дату назвал.
— Это был второй водопровод!
— Это меня не убеждает.
— Почему?
— Та вода была из Алчедата.
— Какая разница?
— Вода была не из Яи!
— В ней сырость, что ли, была не та?! Ну хорошо, хорошо — водопровод был?
— Был.
— Служба была?
— Откуда я знаю.
— Послушайте, но ведь об этом даже говорить смешно! Поселки возникли еще черт знает когда. Шахты в разных местах стали закладывать. Электростанцию строить. Водопровод в девятьсот шестом году проложили. А вы утверждаете, что отсчет надо вести с двадцать шестого года. Ну не дикость ли?
— Это меня не убеждает.
— Вы обрезаете нашу историю! — закричал я в отчаянье.
— Это меня не касается.
С тяжелым сердцем возвращался я в контору. Двадцать лет откусила проклятая баба! Двадцать лет! Правильно, что с нею так. На выселки ее! В леса, в болота! Чтоб ни один комар не отлетел, пока не насытится! Чтоб ни одна мошка — ни одна! — не осталась к ней равнодушной!..
Плотник дядя Саша устроился на верхних ступеньках лестницы. Она упиралась в ажурную перекладину металлических ворот. К перекладине друг над другом были намертво прихвачены проволокой две штакетины, и дядя Саша, широко размахивая молотком, вколачивал гвозди в фанерные цифры. С девяткой было покончено, пятерка висела на верхней штакетине. Держась одной рукой за перекладину, другой он вгонял гвоздь с яростью и азартом. Ноги, обутые в кроссовки, нервно подрагивали. Ворота издавали набатный гул, и он величаво плыл над улицей Милицейской. Внизу, подняв внимательную морду, не мигая, наблюдал Шарик.
Я тоже остановился. Огромные цифры, словно облитые кетчупом, напоминали толстые поджаренные колбаски. Смотреть на них было противно. И вдруг в груди моей зашевелилось злорадство.
— Отрывай девятку! — скомандовал я.
— А? — не понял плотник.
— Девятку, говорю, отрывай.
— Что — криво? — дядя Саша воробушком завертелся на лестнице.
— Нет. Вместо нее семерка будет.
Дядя Саша похлопал глазами, удивленно разглядывая девятку, как будто лишь сейчас увидел ее, а затем, крикнув: «Да пошла она!», резво полез с лестницы, только грязные подошвы замелькали.
— Неувязка получилась, — весело сказал я.
Мне еще не доводилось сталкиваться с человеком, который бы так люто ополчился на ни в чем не повинную цифру.
— Сколько трудов на нее, гадюку, положил! — изготовитель гадюки сплюнул и хватил молотком по лестнице.
— Не переживай. Через двадцать лет пригодится.
— Ага. Ты знаешь, где я буду через двадцать лет? — он взглядом высверливал во мне дырки. — Вы бы, прежде чем команды давать, точней определялись!.. Ну ладно. Перетрем, не впервой. Семь — так семь. Нам — что? Нам — главное — морду залопатить, а дуру включить мы всегда успеем…
Мою новость Илья Ефимович слушал с ледяным спокойствием. Невозмутимый глетчер восседал на директорском кресле, а потому я не жалел жару и пламенных красок, излагая как бился за девяносто пять! Я повторил каждый железный довод с изрядным к нему прибавлением. Голос мой взлетал под потолок и гремел страстно и убедительно. И шкафы, и стулья, и графин на журнальном столике — все, абсолютно все были за меня! Я сам поражался силе своих аргументов! Однако блистательная речь кончилась невнятной и тихой скороговоркой. Все эти доводы — мучаясь, заключил я — с потрясающей легкостью были отброшены заведующей архивом, у которой в хирургическом корпусе на днях что-то отчекрыжили… Справка легла на стол, как позорный акт о капитуляции.
Генерал молчал долго. Справку он брезгливо отмел в сторону.
— Знаешь, что делает река, когда ей русло перекроют?
— В пруд превращается.
— Другое долбит! Шарит то вправо, то влево, то так, то этак, — Илья Ефимович руками показал: как, — пока новое не пробьет… Девяносто пять, конечно, весомей. Тут даже и говорить не будем. Еще бы: почти век водоканалу! И потом это рядом с основанием города. Только город возник, а мы тут как тут — наливай да пей. Но, опять же, вопросами задергают: чего, скажут, вы пять лет до круглой даты потерпеть не можете? Зудится, что ли? Так что девяносто пять — это знаешь что? Это обжеванная сотня, вот! Обточенная с одного края. Видел, как мышь морковку обтачивает? Теперь возьмем семьдесят пять. Поменьше, конечно, не так впечатляет. Но, с другой стороны, — пятьдесят, семьдесят пять, сто — вехи! При таких датах и внимания больше, и награждают щедрее — как думаешь?
— Думаю — да.
— Вот! И что ж нам — цепляться за цифру или за то, что под эту цифру получить можем?
— За цифру. Семьдесят пять — неправильная дата.
— Неправильная? Хм, неправильная… Но ты там, в своей писанине, подкорректируй все-таки… Ты много видел правильного? И ничего, живем.
Удивил генерал, удивил! Всего можно было ожидать, но только не этого.
Однако в своем кабинете я застал картину, поразившую еще сильней! Поразившую, можно сказать, в самое сердце!
Здесь кротко любезничали Михаил с Аглушевичем!
Я от такого зрелища на миг забыл и о справке, и обо всем на свете! Еще бы я попробовал не забыть! Это было покруче, чем исковерканная дата! Всего лишь за последнюю неделю напористый новатор дважды бурей врывался с очистных и не на жизнь, а на смерть схлестывался с моим соседом. Битва шла вокруг подогрева среды для чудо-водорослей. Миша сопротивлялся, как зверь — искры так и разлетались вокруг! Сил ему придавало немаловажное обстоятельство: отпускник Горобец, едва узнав, что ему предстоит, прямо возле речки зашелся в ярости, запульнул в кусты удилище и, поминая всех рационализаторов, пригрозил уволиться. Пескари долго ежились на перекате, слыша его комментарии.
И вот… Как будто мирные народы паслись. Мало того — у мирных народов оказалось общее дело.
Аглушевич, по-свойски разместившись за мишиным столом, бойко орудовал дыроколом. Рядом в роли смышленого ассистента пристроился главный энергетик. Из потрепанной картонной папки с надписью «Приказы и распоряжения по канализ. станции» была извлечена толстая пачка документов. Мой неленивый соседушка хватал верхние листки, выравнивал и подавал Аглушевичу. Тот подсовывал левый край в щель дырокола и, размашисто шлепнув ладонью, с грохотом пробивал. После чего листочки с дырками намертво насаживались в новый скоросшиватель, как плотвицы на кукан. Не исключено, что из обыкновенной тесемочной папки указания начальства до сего дня расползались, и на канализационной станции царили произвол и анархия. Томский выравнивал следующую бумажную стопку, и все повторялось: приказы Аглушевичу — бац! — клац! — на кукан. Конвейер работал четко. Теперь распоряжениям было не разбежаться! Ни на секунду не отвлекаясь, Аглушевич умильно щурился и вспоминал:
— …А в детстве я мечтал стать астрономом. Сидеть в шелковой черной шапочке за телескопом и разглядывать небо. В обсерватории тишина, и только я резкость навожу и выискиваю — что там новенькое в космосе появилось? Да. Вечером, бывало, смотрю на звезды и думаю: скоро я вас совсем близко увижу!
— Так за чем дело стало?! — вскричал, сильно обнадеживаясь, Томский. — Может, еще не поздно?
— Формулы! Формулы удержали. Ты не представляешь, сколько формул в астрономии! В них разных коэффициентов, как блох на кошке. А у меня к формулам — ни малейшего интереса. Ну не люблю я их! («Клац!» — звякнул дырокол.) А просто так заглядывать в окуляр, оказывается, нельзя. Без «альфы» и «бэтты», помноженных на синус с косинусом, к телескопу не подпускают! Вот этого я не понимаю. Если нравится кому на бумаге задачки решать — ради Бога! Это их дело. А по мне так: имеешь две машины кирпича — все, можешь начинать Вавилонскую башню! А счетоводы потом найдутся.
— Признавайтесь, граждане-товарищи, что здесь, пока я обивал пороги архива, страшное произошло? — спросил я, слегка опомнившись и подозрительно их оглядывая. — Разве выведены уже закаленные водоросли? Или найден универсальный способ подогрева?
— С водорослями я разобрался, — сказал Аглушевич.
— То есть — как?
— А не надо никаких закаленных! С яблонями знаешь, как поступают? Берут асинскую привычную к морозам дичку и прививают южный культурный сорт. Через пару-тройку лет — доставай корзину побольше и собирай хорошие яблоки! Просто и надежно. Я еще, правда, не знаю: если от тех, всеядных, отрезать и приживить к нашим — срастется ли? Но попробовать надо! А есть еще один путь: скрещивание. У нас же своих восемь видов — наверняка с каким-нибудь снюхаются! В природе все возможно. Эвенк, допустим, в тундре живет, а негритянка в Африке — и ничего, было бы желание, а дети будут.
— А если не снюхаются?
— Быть такого не может! Надо только мне вместе с башковитым биологом мозгами пораскидывать. В Томск поеду. Разузнаю, куда там лучше, и — поеду. Ведь если скрещивать, так только там — у нас условия не позволяют.
Моим возможностям удивляться наступил предел. Все — укатали крутые горки!
— А если с саранчой скрестить? Им тогда всей вашей грязи не хватит!
— Еще один мичуринец на мою голову! — осадил сразу насупившийся Томский. — Здесь не контора, а прямо не знаю… Осиное гнездо юннатов!
— Так ведь надо же как-то соответствовать.
— Ты бы лучше просветил: что у нас с юбилеем?
Да — мне надо было выговориться. Очень надо! Я пробрался к своему креслу и свалился в него.
— Тебе, как заместителю председателя нашей юбилейной бригады и главному по иллюминации, я, конечно же, все расскажу. Причем — в подробностях…
И, стараясь ничего не упустить, я доложил о событиях сегодняшнего дня — и о визите в архив, и о ненужной девятке над воротами, и о только что состоявшейся встрече с генералом.
За время моего рассказа Миша, оставив документы, несколько раз хохотал, как чокнутый. Потом подбежал к окну, закурил, и хохот вместе с дымом начал выпускать в форточку. Аглушевич, напротив, был серьезен.
— …Странно и непонятно, любезные слушатели, — закруглил я, — почему Ефимыч не захотел свернуть юбилей? Через пять лет все равно б доказали, что водоканалу сто. И никакая Клинцова нам не указ!
— Нет, — сказал Миша. — Пять лет — это такой срок: либо осел умрет, либо с царем что случится.
— Не то говоришь, — возразил Аглушевич, обняв дырокол. — Тут от генерала мало что зависит. Слухи разлетелись, в городе интерес возник и нарастает. Остановить, конечно, можно, но — в ущерб себе. А интуиция у генерала — будь здоров! Если б Клинцова написала, что нам двадцать пять — он бы и при таком раскладе не спорил. И потом: наш Ефимыч — битый волк. Ему не надо объяснять, что если процесс (неважно, какой) начинает набирать обороты — добрые люди тут же норовят его с дороги спихнуть, да в канаву его, в канаву! Чтоб, когда он выберется оттуда, — он сам себя не узнал!
— И зачем нам такой процесс?
— Как — зачем? — Аглушевич подозрительно оглядел нас: то ли мы сейчас туго соображаем, то ли с малолетства такие? — Ведь не результат главное, не девяносто пять каких-то и не семьдесят пять, а то, что мчишься ты, и все мелькает вокруг, и события одно за другим летят навстречу! Что такое результат? Остановка, плесень, скука! Это как у пчел. Они в улье зимой дохнут, когда и мед под боком, и мотаться никуда не надо. Любой итог — поражение. А движение — ого-го! Движение — это сила!
— Значит, главное — мчаться и мчаться?
— Конечно! А что же еще?..
Мы с Томским переглянулись… В чем-то Аглушевич, наверно, был прав. А вообще — сложно все это, запутано.
— Эй, хозяева, вы бы гостю хоть уважение оказали.
— Какое уважение?
— Да чайком бы побаловали горячим!
Это было как раз то, что и следовало сделать.
Мы вскипятили воду и напились чаю.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
До юбилея, до наших девяносто пяти — ну, в смысле, тех, что сейчас по всем бумагам проходят как семьдесят пять — остается чуть больше двух недель.
Подготовка к нему в самом разгаре.
Комиссия работает, не покладая рук. Испуганный планов громадьем и как бы чем не нагрузили — заместитель председателя Томский хитрил и прятался то на водозаборе, то на очистных. Издалека, из-за елок и берез, лукавый энергетик поглядывал в сторону конторы хмуро и недоверчиво, но узнав, что ему вменили всего лишь освещение сцены в арендованном на торжественный вечер Дворце культуры, моментально повеселел. Сделать две гирлянды цветных фонариков — это для его электриков сущий пустяк. Зато переживший потрясение и пока не уволившийся Горобец загрустил:
— Такое ощущение, Миш, что мы на этом празднике не нужны. Слушай, я так не могу. А не взяться ли нам опять за карпов? А что? Аглушевич поможет…
Рукопись моя готова, прочитана, одобрена и сдана в типографию. Несколько десятков страниц с фотоснимками. Даже артисту Щепкину с воспоминаниями о Судже в ней место нашлось.
С орденом не выгорело. Надо, чтоб у водоканала были такие показатели, какие нам и не снились. Или чтоб награждаемый подвиг перед смертью совершил. Второй вариант Илья Ефимович (а именно его двигали на орден) сразу отверг. Хрупов обещает посодействовать со званиями. Правда, если поначалу сулил — горы; ну, в смысле: скольких хотите — стольких и сделаем заслуженными, то теперь обещания с каждым разом становятся водянистее. Хотя бы двоим присвоят — и то ладно. Программу согласились вести работники Центра немецкой культуры. Других умельцев в Асинске не нашлось. Однако вести будут на русском языке — это оговорили сразу. Дядя Саша — за цифры — уже премирован. Как выразился Илья Ефимович, постояв перед воротами: с душой прибито!
С памятником водопроводчику решили немного повременить, хотя генерал отнесся к эскизу одобрительно.
Пока все.
Да! Чуть не забыл! Выскажу свое мнение, хотя они разные бывают на этот счет. Так вот — жизнь, окружающая нас, не так уныла, как может показаться на поверхностный взгляд… Теперь — все.
2006 г.