Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 8, 2012
Максим Страхов. «Опыты».
Тверь: Герс, 2011
Писать верлибром в консервативной Твери — роскошь. Роскошь, помноженная на вполне вероятное непонимание, протест, отторжение. А потому стоит ли удивляться, что авторов, выбирающих свободную форму, сравнительно немного. И стоит ли радоваться их приходу. Стоит. Имена Владимира Крусса, Георгия Степанченко, Ефима Беренштейна некоторым образом легитимизируют сам это творческий метод (наконец-то!). Теперь к этому ряду (впрочем, неполному) стоит добавить имя Максима Страхова, выпустившего сборник «строк разной длины» под названием «Опыты».
Максим Страхов — сердечно-сосудистый хирург, преподаватель Тверской медицинской академии, к верлибру пришел не сразу. Начинал, как водится, с силлабо-тоники, но разве можно оставаться в этом выдержанном и выстроенным, строгом пространстве, когда сердце (твое!) чутко реагирует на чужую боль, когда одно неловкое движение, и сердце (человека, доверившего жизнь!) может остановиться. Тогда и развивается это чутье врача, когда чувствуешь запах приближающейся смерти: «У смерти есть запах… / Но чувствуют его / единицы»… с концовкой-приговором:
Может быть,
напрасно
соседка по даче
баба Марфа
так убивается,
что вчера
майским морозом
у нее погибло
два цветущих
сливовых дерева?
Врач — он чувствует. Но, ощущая смерть и жизнь, разве не выстраивается за ним его собственный (во всяком случае, «учуянный») некрополь? Разве каждое такое сливовое дерево не добавляет тяжести на сердце; каждое неспасение — обиды на собственное бессилие. Впрочем, обида — «парализованная старуха», уверяет Максим Страхов. Медицинская метафора, активно им используемая, не переворачивает представления о сути вещей (как это, например, делает метафора Павича), но добавляет оттенок объекту или явлению. Так вот и у смерти появляется сливовый «привкус», и судьба ржавеет, застряв между стрелками остановившихся часов…
Итак, Максим Страхов выбирает для себя именно такой способ высказывания, в котором познание окружающего мира происходит посредством детали, параллельно с изучением себя. В этом тоже есть что-то медицинское. Отмечая для себя какое-то несоответствие, сбой, сдвиг, деформацию, произошедшие в реальном мире, он проецирует их на себя, и таким образом корректирует свое пространство, разрывая шаблоны и преломляя поведенческие векторы.
Зачастую это построено на явном или скрытом парадоксе. Так, к примеру, о выборе медицинской профессии Страхов говорит посредством метафоры сравнения. «Вчера впервые / пошел топить / муськиных котят. / Не смог! / Сегодня утром / решил поступать / в медицинский». Это текст-парадокс, в котором опровергается устойчивый штамп о врачебной отстраненности, целого пласта культурной инерции, связанного с медицинской этикой и (бес)принципностью. В простых словах кроется мощный импульс — милосердие, ответственность за жизнь другого (даже котят!). То есть парадокс о страхе перед чужой смертью (кажется, мы настолько огрубели, что не воспринимаем утопление котенка как убийство!) накрепко переплетается с очеловеченным представлением о справедливости, медицинской ответственностью за все живое, в которой смерть — лишь вынужденность бытия.
Медицинская тема — не единственная в «Опытах». Стихотворения о личных взаимоотношениях, окружающем не-медицинском пространстве (при этом профессия врача довлеет, являясь ключевой — или самой яркой). Но поэтическая механика сходна. Главенствует деталь или — наблюдение. В нарративе — ситуация, после которой следует вывод, умозаключение, зачастую, как мы говорили, метафорическое. Та же самая судьба, застрявшая между стрелок давно не ходящих часов, подвигает протагониста обездвижить и наручные часы, фиксируя собственную сломавшуюся судьбу:
Старинные часы показывают два.
Уже который час, день и год подряд…
Лучшие мастера не могли восстановить
давным-давно сломавшийся механизм.
Быть может, чья-то судьба
застряла между заржавевшими стрелками,
отказавшись от продолжения?..
В без четверти десять ты
ушла навсегда.
Вытаскиваю батарейку
из подаренных тобой
японских наручных часов.
Осмысление себя происходит параллельно — и в «профессиональных» текстах, и в любовной лирике, и в ироничной.
Последняя, в общем-то, не просто дань моде, а еще один способ познания, и тоже, в некоторой степени, «медицинский». Ибо ироничный взгляд на мир камуфлирует обостренное восприятие (если, конечно, не несет в себе задачу разрушения шаблонов и скрытую насмешку, что в нашей поэзии — вспомним того же Кибирова — происходило не раз). А человек, врач, не сумевший утопить котят, априори воспринимает окружающий мир болезненнее многих и чужую боль — как свою, чему немало подтверждений в тексте. Впрочем, мы говорим об иронии.
Вчера утром проснулся
В одной постели с Диной Крупской.
Сегодняшнюю ночь
Провел сразу с тремя —
Олесей Николаевой и
Двумя Верами — Павловой и Полозковой.
Страшно представить, что будет дальше,
Ведь на полке стоят нечитанными
Ковальджи, Кибиров, Пеленягрэ и Кенжеев…
Язык Максима Страхова достаточно скуп (не беден!), и это тоже осознанный ход. Те же самые образы, те же самые темы можно было бы подать цветасто, найти броские и нарочито-яркие метафоры. Но тогда стихотворения лишились бы своеобычного обаяния, повествовательной доверительности, образов, возникающих не на бумаге, а в читательском сознании. Это в сегодняшнем мире постеров и слоганов представляется достаточно важным. Как сказал Владлен Кокин о поэзии Максима Страхова: «Мысль заработала, а это уже встреча с поэтом!». И мысль эта не изобразительного толка, а нравственного. Тоже, в какой-то мере, опыт.
Владимир КОРКУНОВ