Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 8, 2012
Критика
Кирилл Ковальджи. «Дополнительный взнос».
М.: Библиотека журнала «Дети Ра», 2012
Луис Унтермайер (1885-1977) в предисловии к «карманному» изданию стихотворений Роберта Фроста писал: «Говорят, что поэты с возрастом утрачивают певческий импульс. Для Фроста справедливо обратное: позднее его творчество отмечено лирической мощью». Обратное утверждение справедливо и по отношению ко многим русским поэтам. Пожалуй, одним из самых старших на сегодня из здравствующих и творящих поэтов России является Кирилл Ковальджи.
Если прочесть кому-нибудь стихотворение, взятое наугад из его новой книги, такое, например, как «Любовь наваливала, / меня ломало, / а ты пошаливала, / все было мало: // ты не улавливала, / что от накала / меня зашкаливало / и замыкало… // Скомпрометированная / любовь без тела, / перенервированная, / перегорела», то застигнутый врасплох собеседник, скорее всего, сочтет автора весьма молодым человеком: одни гипердактилические рифмы чего стоят, не говоря уже о содержании! Между тем поэт участвует в литературной жизни нашей страны более полувека, не раз уже брался подводить итоги своего творчества (одна из таких попыток — «Избранное» 2007 года), и новая книга неслучайно с самоиронией названа «Дополнительным взносом».
Этот сборник, рассказывающий о печалях и радостях нашего современника, о любви и старости (последняя тема, согласитесь, не столь уж разработана в нашей поэзии), о торжестве духа над бренностью, вообще в большой мере отмечен иронией и самоиронией. Можно было бы сказать, что он полон «ума холодных наблюдений / и сердца горестных замет», но с тоном Ковальджи эпитет «холодный» никак не вяжется — нет, он всегда остается горячим, страстным, бурливым.
«После прожитой жизни я мал и велик, / потерян и найден. Мне вечности мало. / Любовь возвышала меня и ломала, / я к тайне приник», — ключевыми понятиями здесь представляются «вечность», «любовь» и «тайна». Главная же тайна Ковальджи заключается, на мой взгляд, в его неодолимом жизнелюбии, невозможном без умного, зрячего оптимизма.
Потому что оптимизм, лежащий в основе творчества Ковальджи, заключается не в том, чтобы отворачиваться от проблем, делая вид, что их не существует. Зрение его вполне реалистично, но при этом он дает себе труд заглянуть чуть дальше видимого, лежащего на поверхности. В этом смысле показательно его стихотворение о мигрантах: «Становится русских все меньше? / Становится русских все больше! / Чего мигранты достигли? / Они все в большем числе / Переправляются в русском тигле, / В крепчайшем языковом котле. / Красотки любого цветения / Извечно годятся в подружки нам; / Даже негр через два поколения / Становится Пушкиным!» — конечно, поборников расовой чистоты такая перспектива вряд ли порадует, но ведь им и язык, и поэзия глубоко безразличны. Между тем история — в частности, история литературы — недвусмысленно говорит о том, что язык наш, обладая огромным запасом прочности, выходил победителем из гораздо более сложных ситуаций.
Рассказывая о старости, Ковальджи не лишается своего оптимизма, подпитывая его словесной игрой; «Неглубокий старик, / не лишенный запаса бодрости, / непреклонный в преклонном возрасте, / я какой-то вершины достиг». По его мысли, возраст — это витки спирали, и человек, проходя их один за другим, повторно, но на другом уже уровне, переживает эпохи юности и взросления, всякий раз обретая новое дыхание.
А в том, что это действительно так, убеждают рассыпанные по страницам сборника яркие каламбуры: «Рынок… ох!.. на ушах мы там — / перед ушлым партнером: / нас, приученных к шахматам, / передали боксерам», — усмехается поэт — и пресловутый рынок перестает пугать, потому что как же можно бояться того, над чем смеются? Или еще пример: «Где советские обманы? / С нами рыночный прогресс: / не наркомы — наркоманы, / не сексоты — секс». Смех — очень эффективное оружие для борьбы с унынием, и Ковальджи умело им пользуется.
Впрочем, такой подход к действительности обозначен не только в разделе миниатюр «Новые “зерна”», он вообще характерен для автора. На словесной игре построено, например, и стихотворение «Лидер»: «Мне люди верят слепо, / но я-то верю слабо. / Я накренюсь налево, / пока не хлынет слава. // Когда же скажет слава / сладчайшие слова, / я накренюсь направо / и предъявлю права». Каламбурные рифмы со смещенным ударением — своего рода высший пилотаж версификации, а лапидарность соседствует здесь с афористичностью. Это, опять-таки, свойственно всему творчеству Ковальджи: лишь немногие стихотворения сборника превышают предел в двадцать строк, в среднем же в каждом из них строк восемь, да и то зачастую за счет разбивки.
Стих поэта текуч (или, может, летуч?): автор постоянно балансирует на грани между традиционными силлабо-тоническими размерами и верлибром, хотя верлибры у него никогда не теряют определенной ритмической организации: «Возвестил ли кто о моем рождении? / Кто-то кому-то на ухо шепнул? / Самолет завернул в мою сторону? / Аист на крышу сел? / Гусь мне в руки вложил перо? / Или к моему сценарию / притрагивался режиссер, / может быть, с белыми крылышками?».
Виртуозно владея рифмовкой, он порой с легкостью отказывается от нее, не боясь предстать перед читателем без защиты, даруемой «звучной подругой», предстать пусть и не верлибром, а белым стихом, который не сводится у него к нерифмованному пятистопному ямбу, но может быть исполнен любым другим стихотворным размером, например, пятистопным хореем: «Море было тихим, я легко, / как по маслу, плыл под ясным небом, / оглянулся — берег отвалил, / словно в перевернутом бинокле… / Стало пусто, стало никого, / и с небес сошел спокойный страх — / значит, утону… или проснусь». Разнообразие форм служит большей доходчивости, лучшей усвояемости стихов: существовала же в древнем Китае жестокая казнь, основанная на кормежке осужденных одним лишь постным вареным мясом, без хлеба и специй, с минимумом воды! А Ковальджи, избрав себе девиз «Твори добро без цели, / не глядя, наугад», отнюдь не жаждет казнить своих читателей.
Конечно, наивно было бы представлять автора этаким добряком, настолько умудренным жизненным опытом, что его ничто уже не огорчает, не раздражает, не вызывает активной неприязни. Эти эмоции, однако, ведут не к негодованию, но, скорее, к жалости, к сожалению. Даже «киллеры, гитлеры, каины» и те вызывают определенное сочувствие. Примерно такой же тон слышен и в «Обзоре современной поэзии»: «Поэты, поэтессы — / Гламур, деликатесы… / фуфло и ширпотреб… / Большая редкость — хлеб». Такое же, немного брезгливое, сожаление испытывает поэт и к отдельным представителям современной молодежи: «Пацанки пиво пьют из банки, / над ними крупно — “Адидас”, / мордашки их похожи на ищеек, / сидят на спинках парковых скамеек / с пупками напоказ». Инвектива заменяется точной картинкой с натуры — а воздействие в итоге оказывается куда более впечатляющим.
Ковальджи, естественно, пишет о вечных вопросах, но сказать, что только ими он и ограничивается, было бы неверно. Занимают его и такие темы, которые были немыслимы несколько десятилетий назад, в частности, так называемое виртуальное существование, причем последнее каждый раз осмысливается по-новому: то представляется как «насыщенный талантом / эфир, не знающий границ», то вызывает печальный вздох: «Вместо почерка — клавиатура. / Шлю тебе электронный привет… / Что такое сегодня литература? / Интернет, интроверт, интервент…» Надо сказать, что мало кто из отправившихся в плавание по Сети успевает (или берет на себя смелость) осмыслить происходящее, а посему — честь и хвала первопроходцам. Можно, конечно, сетовать на исчезновение почерка как предмета графологии, но почерк как стиль, слава Богу, никакой электронике пока не подвластен. Все же интересно пронаблюдать, как воздействует на индивидуума возможность беспрепятственно и анонимно высказываться по тому или иному поводу. Утешительного, увы, мало — но зубовному скрежету плебса, как всегда, противостоит живая поэтическая речь, и Кирилл Ковальджи — один из тех, кто ею сполна наделен.
Нельзя, конечно, не упомянуть и о некоторых огрехах книги — носящих, в основном, технический характер. Так, процитированное выше стихотворение «Возвестил ли кто о моем рождении?» по недосмотру напечатано дважды — и вряд ли это можно счесть своеобразным рефреном. Изобилуют опечатки («ширпотореб», «пронофильмах», «из под» без дефиса и проч.). «Без меня безумцев хватит, как меня не назови» — здесь, конечно, надо писать «ни». Все эти оплошки книгу не красят, но общего впечатления все-таки не портят.
Потому что, оглядываясь на прошлое («…А молодость была / холодной и голодной, / сиротской и свободной / на родине бесплодной / и выжженной дотла»), всматриваясь в черты настоящего («девушка стоит у стены / ее улыбка светится радостью / шепчет в сотовый / это ты?»), поэт Кирилл Ковальджи задумывается и о будущем, обращаясь к новому веку с такими афористическими словами: «Век, кого ты взял в союзники? / Лучше с музой ворожить. / Погибать нам, что ли, с музыкой? / Лучше с музыкою жить!»
Такой вот «музыки для жизни» в «Дополнительном взносе» звучит немало, а значит, и умолкать ей не должно. Неослабевающий певческий импульс поэта обещает нам новые встречи.
Георгий ЯРОПОЛЬСКИЙ