Рассказ
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 8, 2012
Проза
Инна ИОХВИДОВИЧ
Прозаик. Окончила Литературный институт имени А. М. Горького в Москве. Публикуется в России, Украине, Австрии, Англии, Германии, Дании, Израиле, США, Чехии, Финляндии. Отдельные рассказы вышли в переводе на украинский и немецкий языки. Победитель нескольких международных конкурсов, а также лауреат международной литературной премии «Вольный стрелок: Серебряная пуля» 2010 года издательства «Franc-Tireur» USA. Автор восьми книг и одной аудиокниги. В 2010 году в издательстве «Вест-Консалтинг» вышли две ее книги, которые стали бестселлерами. Живет в Германии.
АНТИ-ВЕНЕРА
«В этом мире жить неуютно, таким как я. Иногда мне кажется, что я уже родилась обиженной на всех и на все. Когда прочла у Мандельштама, про то, что “обиду тянет с блюдца невыспавшееся дитя”, то сразу вспомнилось протянувшееся, как будто длиною в жизнь, осенне-зимнее утро, когда все темно, уныло и хочется только вновь окунуться в ничего не ведающий сон.
Сейчас я на пенсии, и рада этому, хотя бы не приходится вынужденно общаться. После смерти всех близких, моей генетической семьи — одна. Да, собственно, я всю жизнь одна, хоть жалела, всегда, покойных родителей. Но от этого ближе они мне не становились.
До недавних пор считала я, что во всем мире, да, наверное, во все времена — я такая одна уродилась. Но вот как-то, случайно, нашла почти что своего, но ранее существовавшего, двойника?! По судьбе, по восприятию существования — женщину, знаменитую женщину, которой пришлось мучиться на земле так же, как и мне.
Начать хотя бы с того, что мы с нею обе — Водолеи, глотаем, как утопающие, воздух. А это и знак Воздуха, и обеим нам ведомо, как-то сокровенно все ведомо о воде. Ведь Водолей не только льет воду, он еще и обозначается знаками — “живой и мертвой” воды…
Что думали наши с нею родители, называя нас так, как они назвали. Эти имена прекрасны, но не для жизни в миру! Как могли Стивены, английские “аристократы духа” назвать свою дочь Вирджинией (чистой, невинной, целомудренной в переводе с латинского)? А мои, невысокого ранга советские государственные служащие — Нонной (Богу посвященной, в древнем Египте, или монахиней на той же латыни)?! Мне кажется, что имена во многом определяют судьбу. На наши, на мою и на Вирджинии Вульф, жизни они подействовали, словно заклинание…
Когда-то я читала пьесу, а потом видела фильм “Кто боится Вирджинии Вульф”? То было еще во времена моей молодости, когда казалось, что можно все переиграть, можно запутать и обмануть рок…
Кто мы с Вирджи? Книжные девочки, начитавшиеся и воспринимающие жизнь, через слова, через множество слов, которым и конца нету. В этом и наше счастье, и спасение, мы бежим и бежим туда, внутрь этих шелестящих страниц, вдыхаем книжный аромат, не представляя себе, что это — начало бегства, от самого страшного, что есть — НАСТОЯЩЕГО, именно не прошедшего, не будущего, а вот этой, застрявшей, бесконечно длящейся, что никак закончиться не хочет, а может, и не может, минуты… У нее это минуты будто заблудившиеся в вечности, когда к ней, к еще ребенку, приходят в спальню дядюшки — Джеральд и Джордж, и ласкают грубо, по-мужски, еще детское тельце… Позже, ее, тринадцатилетнюю девушку, чуть не изнасиловали в библиотеке у нее дома подвыпившие кузены… Кому же можно верить?! Когда свои же, родные, эх…
И у меня в отрочестве тоже было множество подобных случаев, с разными взрослыми мужчинами, ко мне пристававшими… Когда чудилось, что вот еще секунда… и пропаду… А она, треклятая эта секунда, длится и длится…
У нее, как и у меня, рано умерла мать, а потом и брат. После смерти своего брата Тобиаса Вирджиния была готова к самоубийству, но попытка, первая, не удалась. Тоби хотя бы умер естественной смертью, а мой брат повесился. И когда первая попытка повеситься ему не удалась, сорвалась веревка, он повторил ее через день. Все-таки настоял на своем. Он и раньше не боялся Смерти: шел по шоссе навстречу мчащимся автомобилям, прыгал с высоты, плавал в водоворотах, затянувших в свою гибельную глубь уже не одного… Откуда этот вызов Ей?! Почему случилось то, что случилось, не знал никто, а если бы и знал, брата бы это не остановило. Он был будто заколдован, зачарован Ею… Я тоже, как и Вирджи, годами не могла отойти от его смерти, все пыталась какими-то чересчур человеческими понятиями объяснить — отчего? Почему? Зачем? Как будто это можно объяснить или понять…
Книжные девочки выросли и стали настоящими девушками, и вот здесь-то и началось самое, может быть, мучительное.
Для меня первый поцелуй оказался катастрофичным! Я не могла понять, почему этот огромный язык оказался у меня во рту. Меня стало подташнивать, потому что еще готовясь, с содроганием, к поцелую, словно причащаясь некоему греху, я глотнула “Белого крепкого”, для храбрости, и, наверное, меня мутило не только от затянувшегося, так что мне показалось, что вот-вот задохнусь, поцелуя… А ведь читала ж я в романе Мопассана “Жизнь”, о том, как противно было молоденькой Жанне, во время первой брачной ночи, когда ее венчанный муж залез к ней под одеяло. Тошно было даже читать об этом, да не поверила я. Ох, эти литературоцентричные девушки, узнававшие о жизни из любимых книжек…
Больше с этим парнем я не встречалась, мне хватило и того, что уже я успела почувствовать.
И потом, для нас обеих, хоть это тогда для меня так не звучало, было отвержение “мира земного”, со всеми его благами и наслаждениями “сада радостей земных”. Наверняка тут сказалось наше бегство от реальности в детстве, отрочестве и в молодости, туда, туда, в идеальные миры, существовавшие лишь в голове писателя и преданных ему читателей. В обыденном все казалось плоским, скучным, неитересным…
Как-то (мне было в ту пору восемнадцать лет) знакомая пригласила в ресторан (в котором я никогда до того не была) на свой день рождения. Перед тем она устроила небольшую вечеринку, на которой должны были познакомиться между собою все приглашенные. Мне понравилось, было весело, без всякой пошлятины или игры в “бутылочку”, о которой я слыхала. За мной ухаживал парень с мужественным, как мне подумалось, лицом, с волевым подбородком и сапфировыми глазами. Про себя я назвала его “Джеком Лондоном”. Мне впервые в жизни молодой парень подавал пальто, пропускал вперед, подсаживал под локоть в троллейбус… А перед моим подъездом, прощаясь поцеловал руку! Я не знала, что думать, боялась мыть руку, хранящую след его поцелуя, думала о нем, он звонил мне два, а то и по три раза в день. Рассказывал о себе, он увлекался альпинизмом и игрой на гитаре, мы подолгу болтали о спорах “физиков‑лириков”, о том, что печаталось в “Алом парусе” в “Комсомолке”. Тогда впервые я не могла заснуть, все мои мысли были о нем, и о чем бы я ни задумывалась, все снова возвращало меня к нему.
За два дня до пирушки в ресторане пошли мы с ним в кино. И вот тут-то и случилось. Он взял меня за руку. Перепугавшись, я вырвала ее. Тогда он взял, и как тогда у подъезда поцеловал ее и больше не брал. Я было успокоилась.
А у меня еще с детства была неприязнь к прикосновениям, к касаниям, я и сама ни к кому не прикасалась… Наверное, я придавала этому какую-то несвойственную, важную функцию. Я много раз представляла, как ко мне прикасается какой-нибудь незнакомец, похожий то ли на капитана Грэя из “Алых парусов”, то ли на вальтерскоттовского Айвенго, то ли на кого-то другого, но тоже романтического героя. А ведь “первый поцелуй” меня не отрезвил, скорее я мало что поняла, посчитав этот поцелуй неким исключением, будто не понимая, что все они, поцелуи — ОДИНАКОВЫ!
Успокоенная тем, что он больше не берет мою руку, я все же плохо воспринимала, что творится на полотне экрана… Не сразу ощутила и его руку на своей ноге, чуть выше колена. Меня она (рука) поразила своей горячестью. Не предстаавляла, что обычная чужая рука может быть такой, просто ожоговой! Замерла я, а рука стала медленно ползти по капроновой поверхности вверх, достигла застежки чулка и продолжила путь по уже ничем от нее незащищенноой коже, покрывавшейся пупырышками, словно вместо обожженности это был лед. Чужие пальцы ткнулись в трусики…
Не знаю, как все это произошло, я не управляла собой, потому и не помню, ни как вскочила, ни как выбежала из кинозала, ни как бежала по улице…
Вместо ресторана наслаждалась я книжкой, а в ответ на телефонные звонки бросала трубку. Долгое время старалась я не вспоминать об этом случае, так же, как вытеснила из памяти ощущение “первого поцелуя”. Прочитав в самиздате “Пол и характер” О. Вейнингера, возмутилась тем, что он писал о том, как жаждет женщина прикосновения, что она растворяется в касании мужчины… Мне было хорошо и без мужчин. Правда, теперь меня стал занимать вопрос: “Кто я?!” И тогда же пришла к неутешительным для себя выводам. Мне было страшно от открывшейся правды.
Только сейчас, прочитав, что Вирджиния однажды сказала о себе, подумала о нас, как о совершеннейших близнецах, разошедшихся во времени… Мне, чувствовашей то же, сказать было некому. А ее слова остались: “Я ни то, ни другое. Я и не женщина, и не мужчина”.
Может быть, поэтому в пьесе Э. Олби так “боялись Вирджинию Вульф”? Ведь и меня, как-то нигде особо не привечали, везде и всюду была не своей, просто-напросто ч у ж о й… Компанией, да что компанией, даже близкими людьми так и не обзавелась, всем — п о с т о р о н н я я. Эта моя “нездешность” грозила отторжением, даже в трамвае или в вагоне метро, людей отталкивала, это я чувствовала всегда, но что могла поделать?! Ведь даже притвориться “своей” не смогла бы, глаза бы выдали все равно…
Правда, единственный раз мне все же сделали предложение о замужестве… Это был мой наставник в литературе. Человек, которого я знала больше двадцати лет, отметивший написанные мною первые опусы, помогавший мне в работе над текстами, тоже был д р у г и м. Тем кого советское общество воспринимало как уголовного преступника, кто всегда был под дамокловым мечом 121 статьи Уголовного кодекса.
И снова Вирджиния Вульф, тогда еще Вирджиния Стивен, которая приняла предложение сэра Литтона Стрейчи, поскольку высоко ценила его остроумие и интеллект. Однако гомосексуал Стрейчи на следующий день отказался от своего предложения. Он говорил друзьям о том, что “…был в ужасе от того, что она (Вирджиния) ведь могла бы попытаться меня поцеловать”. Вот что значит не понимать, глубинно, другого. Вирджи это и в голову прийти не могло бы. Но в любом случае они остались друзьями.
Мы тоже с моим литературным “гуру” остались друзьями, даже мне пришлось приютить его на полгода в своей квартире, пока происходил квартирный обмен — когда его начали выживать из коммуналки соседи-гомофобы.
Вирджинии Вульф в жизни все-таки повезло, она встретила Леонарда, который понял ее. Такие взаимопонимание и эмоциональная поддержка почти никогда не встречаются. Но и такие, как она, уникальны, единственны в своем роде.
Я, как и она, погрузилась в литературное творчество. И теперь, читая эти строки, подчас и не знаю, кому они принадлежат?!
“Этот туманный мир литературных образов, похожий на сон, без любви, без сердца, без страсти, без секса — именно этот мир мне нравится, именно этот мир мне интересен”.
Мужской мир был закрыт для меня именно из-за его агрессии, стремления касаться, вторгаться, овладевать… Вернее, он вызывал у меня стремления к бегству. Но и привязанности к женскому, мягкому, податливому, обволакивающему, как у Вирджинии, у меня не было. Более того, меня раздражала яркая, цветущая, женственность, собственно как и противоположная полюсность — мужественность. И, если в женственности я ощущала присутствие страха перед собственной истеричностью, фригидностью, а из-за этого фальшь и притворство, то в предельной маскулинности меня раздражала бравада силой, презрением к женскому, как к слабому, еще больший чем у женщин страх перед фригидностью, чаще аноргазмией, к возможной не-эрекции пениса. Забавная детскость в гордости за свой эрегированный пенис — Фаллос, это постоянное мальчишеское бахвальство… У меня нарастало раздражение из-за того, что не хотят понимать, что только когда становятся грозными, к вторжению готовыми, только в эти мгновения жизни они — мужчины, а во все остальные — мальчишки!
У меня не было таких бурных “романов” с женщинами, как у Вирджинии с Вайолетт Диккинсон или с Витой Сэквил-Уэст. И называть ее лесбиянкой, впрочем, как и меня, пусть некоторые и пытаются, довольно странно. Она ведь писала в письме к Вите: “Как все-таки хорошо быть евнухом, как я”. Она их любила, и Вайолетт и Виту, — да, бесспорно. Но очень многие, да почти все, путают любовь с сексом. Путаница эта давняя и не сегодня ей конец придет. О. Вейнигер, которого я невзлюбила когда-то за его нападки на женщин, верно все же заметил, что если и существует настоящая любовь, то она не может не быть платонической.
Я не догадываюсь, я з н а ю, что В. Вульф, как и я, не могла, физически не могла, выдерживать п р и к о с н о в е н и е! Это у нее, наверное, шло, как и у меня, из детства… Оскверненного, у меня — хватаньями педофилов, а у нее — чуть было не совершившимся, и не раз, инцестом… И потому ее любовь к подругам была н а с т о я щ е й, без какой-либо плотской примеси.
У меня тоже случались “дружбы”, особенно в семидесятых годах, когда многие молодые поэтессы узнали про бисексуальность Цветаевой… Мне были не очень приятны их поцелуи и объятья, но радовало хоть отсутствие агрессии, нападения…
Однако и меня не миновало.
Впервые увидала я ее в студенческой кофейне, в самом начале семидесятых. “Кто это?” — спросила я у всезнающей знакомой, вместе с которой пила кофе. Она оглянулась на высокую, с длинными, пышно-развевающимися волосами девушку в джинсах, мокасинах и распахнутой куртке. “Это Катя Волкова! Звезда, вновь взошедшая, филологического факультета в универе”. Я больше и не любопытствовала, да и девушка вышла из кафе.
Близко мы познакомились только через двенадцать лет, когда мы с Катей стали вместе работать в редакции научного журнала. К тому времени она была женой непризнанного, но известного в городе поэта, и это был ее то ли третий, то ли четвертый брак.
Мы с нею вместе ходили в “курилку” в публичке, пили кофе в небольшой кондитерской в перерыв. Или весной, летом, первоначальной осенью болтали и курили на скамейке в скверу, неподалеку от нашей службы. Нам было вместе легко и интересно, хоть и не говорили мы ни о чем особенном, так, обменивались книжками, журналами, пластинками. Обычное, никого ни к чему необязывающее общение.
Но, приходя домой, я все чаще задумывалась о Кате, продолжала с нею мысленно разговаривать, позвонить я ей не могла, у нее не было телефона, а она, как будто догадавшись о моем желании, звонила из будки с телефоном-автоматом, и мы продолжали трепаться часами, пока она не спохватывалась, что нужно идти домой к мужу и дочери (школьнице). После работы вошло у нас в обычай провожать друг друга, часто зимой или в непогоду ходили мы туда и обратно по переходу в метро между станциями, то я ее провожала к ее станции, а потом она меня, к моей. Это могло длиться часами. Мне нравилось в Кате все: и то как она слегка косит одним глазом, и как смеется, как подчас слюна скапливается мелкими пузырьками в уголках рта… Даже мелкие, замечаемые недостатки плюсовались мною ей в достоинства. А сиденья на скамейке в скверу в хорошую погоду часто сопровождались взрывами нашего хохота, или просто короткими смешками.
Человек, когда счастлив, не понимает этого. Осознание приходит потом, когда счастье заканчивается, когда наступает конец праздника… Я радовалась тому, как мирно живет Катина семья, что там нет скандалов, выяснения отношений, где любят и читают стихи, где все как-то светло. Мне нравился и муж ее — поэт, и дочка, которую, правда, частенько Катина мама увозила к себе, в другой город.
Я была наполнена до краев радостью. И тогда уже подспудно понимала, что Радость — это самое лучшее, самое светлое чувство. И даже на службе, оторвавшись от редактируемого текста, я смотрела на ее лицо, и было мне на душе так непередаваемо хорошо, а она, почувствовав мой взгляд, тоже отрывалась от работы, и так, улыбаясь друг другу, мы смотрели, тихо радуясь. И вот что интересно, мы с нею никогда даже за руки не взялись, никогда не соприкоснулись наши тела, наверное, только души разойтись, друг от друга отлипнуть не могли…
“Души, души!— быть вам сестрами, Не любовницами — вам!”
“Все проходит”, и это прошло. Полюбила Катя парня такого возраста, как и она (муж был без малого на двадцать лет старше), ничем не примечательного, обыкновенного, не поэта, конечно. Одно в нем было — души он в ней не чаял, просто любил и все. Решила она бросить мужа, и бросила. И расписалась с этим парнем в ЗАГСе…
А я, что я, отошла я в сторонку. Она и вовсе ушла, не только мужа разлюбила она, но и меня. Вот так исчезла моя радость, великое, самое великое чувство.
Правду писала Вирджиния, думала я: “Душа по природе одиночка, вдовая птица”.
Стала писать я о женщинах рассказы, Вирджиния когда-то, еще до меня, написала “Женщину в зеркале”, через много лет я написала подобный рассказ (мало что еще зная, еще не у з н а в Вирджинии). Я написала свой “Женский портрет в зеркале”. Тоже, как и она, о себе.
Когда-то гадалка, не цыганка-молдаванка, а обычная незаметная женщина, нагадала мне смерть от воды.
Вирджиния не в силах переносить муку существования своего решила принять смерть от воды. Я просто физически ощущаю тяжесть камней, набитых в карманы ее пальто. Эта тяжесть подталкивает ее к воде, ее, всю жизнь пробродившую в поисках радости. Теперь слышется ей Офелии зов, вода глубока, молчалива, там, на глубине, н и ч е г о не слышно… н и ч е г о…
Я тоже устала… но все вспоминая девушку-утопленницу в Евпатории, тогда я перешла в девятый класс, но до сих пор “вижу” синеватый оттенок ее кожи. Я не хочу, не хочу, чтобы кто-нибудь меня видел, чтобы всплескивали руками и причитали, а через десять минут вкушали в ресторане еду своими здоровыми зубами, радуясь собственной жизни.
Я хочу уйти бесследно, чтоб никто уже не узнал и не увидал моих останков. А душа все равно ускользнет ото всех и возвратится к Тому, кто ее сотворил… Кажется, я знаю выход. Когда-то, лет восьми-девяти отдыхала мы с мамой в Белоруссии, в той местности были топкие болота. Вирджи, жди меня, я скоро, сестра…»
Соседи, проживавшие на одной лестничной клетке с писательницей Нонной Н., были обеспокоены тем, что уж долгое время не видели ее. Вызвали милицию, взломали дверь, в квартире никого не оказалось.
Возбудили уголовное дело по «исчезновению одинокой пожилой женщины». Следователь для виду, понимая, что бестолку, пересматривал бумаги исчезнувшей, было их немного. В основном писательница пользовалась компьютером. Пока не нашел небольшой блокнот с вышеприведенной записью. Тогда он и обратил внимание на портрет в овальной рамке, стоявший на ночном столике у кровати Нонны Н. Тонкое нежное лицо, фото было явно не нашего времени. Это лицо как-то странно притягивало совсем не склонного к какой-либо мистике следака. Раскрыл небольшой фотоальбом, лежавший на том же столике. Первая страница оказалась вовсе без фотографий, но твердым почерком Нонны Н. (а он уже знал ее крупно-размашистый почерк) было написано: «Вирджиния Вульф».