Стихотворения
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 7, 2012
Поэзия
Сергей ПОПОВ
Поэт. Доктор медицинских наук. Публиковался в журналах «Новый мир», «Зинзивер», «Дети Ра», «Крещатик», «День и Ночь», «Нева» и др. Автор нескольких книг. Живет в Воронеже.
КИММЕРИЙСКИЙ РИМ
* * *
ситро на запивку картошка рагу
окурки дымят в новогоднем снегу
отец гоношится с гитарой
замнач секретаршу снегуркой одел
за всю уминает отцовский отдел
пустой заставляется тарой
у нас беззатейно и тесно в гостях
зачем-то над окнами вывешен стяг
тусуются белые мухи
идут анекдоты ну полный улет
с надрывом взавправдашним дядя поет
про чьи-то сердечные муки
и телек рекорд и крутилка аккорд
и первый полет и рекордный окот
мурыжатся в тамошней ступе
детсадовский праздник и баба яга
а после до дому и вся недолга
пою с итээрами вкупе
ночной нескончаемый вкрадчивый снег
мучительно потно и дымно во сне
о лакомых планах на лето
какая в июле ужалит оса
по свежей тоске отпускного отца
и море заплещется где-то
магнолии влажным огнем расцветут
пломбир разойдется по небу и тут
пора на прогулочный катер
и станет смелей уменьшаться земля
и все на земле мне ля-ля тополя
пока эта лодочка катит
* * *
Взлетают волны наповал.
И свет немил, и берег мал.
И если б не овал лица
кокетки — сдуло стервеца.
И если б не размер груди —
давно все было позади:
вразлет — ни брызг и ни бровей —
гони до хаты — не робей.
А нынче — ярость и чума.
Погода съехала с ума.
Ржет из-под тента егоза,
лжет в неразутые глаза.
Еще вина, еще чертей.
Средь коктебелей и керчей
не худо вовсе запропасть,
когда по жизни ляжет масть.
— Куда потом? В какой кильдим?
— Давай у моря посидим.
Когда еще? Да никогда…
— С тобою сущая беда…
— Как будто можно без нее…
— Я тоже думаю — вранье.
Все наповал и на убой.
— Мы не расстанемся с тобой.
* * *
Где-то у дачи Юнга паслись друзья.
Можно было пройти туда через пансионат.
Нынче по тем дорожкам ходить нельзя.
Так обернись и вскользь посмотри назад.
Там коньяком запивали татарский плов
в домике, снятом у бабки двадцатых лет.
Сколько их было, горячих и жгучих слов?
Их у меня теперь даже в помине нет.
Голое солнце ползет по аллее вниз,
неугомонный радуя новострой.
Нагло заглянет в окна, зацепится за карниз,
высветит споро, кто здесь теперь герой.
Чьи здесь чума и блеск, чей счастливый шар,
жир мангальный в чипках у галичьей пестроты.
И Кучук на солнце щурится Енишар,
с настоящим не переходя на ты.
Он сегодня нем, пустотой подмят,
окружен пространством дымков удач,
выбрит солнцем под ноль с головы до пят.
И поди что-либо переиначь.
Пусть базарчик зарится на винцо,
пусть фотограф зычно зовет к себе —
плоскогорий выжженное кольцо
утонуло в прежней своей судьбе.
Дальше зарослей, где Вересаев млел,
круто сколы идут, обрывается гладь земли.
Скосы каменных груд, нутряной внутригорный мел —
вот и все, что спасти мертвецы смогли.
* * *
Солнцеход по-над морем по осени спор.
Раз — и выглянет тьма из-за гор.
Два — и вот виноград и халва.
И плывет по волнам от вина голова.
Это будет потом — непотребное три.
Безнадежно снаружи и пусто внутри.
Ничего, ничего — не спускай паруса.
Пусть блестит сердоликом дурная слеза.
Будет радужных слез, хватит жизни вразнос.
К кадыку виноградный осадок прирос.
Все сгодится до смерти, все в дело пойдет.
Яд лозы и закатный невытертый йод.
Горный абрис и сыр на столе с лавашом.
И платаны на взгорье во тьме нагишом.
Ярый морок шашлычный, слова в никуда.
Рябь залива, где слабая тлеет звезда.
Все бывает. И все не бывает опять.
Дайте тяжкий бокал за разлуку поднять.
За касание плеч, за нещадный закон,
за нетварную речь и молчанье вдогон.
КАРАДАГ
Бывший вулкан на окраине моря.
Пепельный палец в преддверии суши.
Прошлым страстям подземелия вторя,
чутких каменьев куражатся души.
Черных кореньев сплетаются пальцы.
Белой земле откликается небо.
Сучья, рогатины, кручи и кварцы —
здешнего бога скупая потреба.
Не покидай несусветного места,
не оставляй потускневшей твердыни!
Каждая осыпь как ясная мета
тех, что под сланцем укрыты доныне.
Душ, что прибою не выбить из почвы.
Солнцу под коркой не быть земляною.
Эху не выспросить хмурого отче,
что же со мною, ну что же со мною.
* * *
Безумный выводок цикадный —
не пожелаешь и врагу —
перебивает круг циркадный,
и спать ни грамма не могу.
Бродить вдоль пляжа как лунатик,
глотать с досады «Каберне» —
едва ли лучшая из практик
в неописуемой стране.
Вокруг — куда ни посмотри я —
неугомонны небеса:
швыряет звезды Киммерия
заполуночникам в глаза.
И если все пути-дороги
до срока в Рим вели оплечь,
то нынче чествуют в итоге
перекореженную речь.
Здоровяки и проходимцы
тусят без роду и числа.
Из той ли, этой ли столицы
вся эта гвардия пришла?
Твердыня Максимилиана
с позорной легкостью взята.
И торжествует непрестанно
разноголосая тщета.
Мой бог, как нынче спать охота!
Как неподъемна для души
прекраснодушная забота
купить бессмертье за гроши!
Ночь напролет войска в загуле.
Горят словарные костры.
Мелькают пики, свищут пули,
играют вусмерть в царь-горы.
* * *
Слева Феодосия — с холма.
Справа профиль каменный у волн.
Если было горе от ума,
то давно последний вышел вон.
И теперь ни горечей, ни бед —
чистым синим черчен горизонт.
Пара тошнотворных сигарет —
и торчать на склоне не резон.
И дыми, куда глаза глядят,
выдыхай дешевый никотин.
А по кругу — сколь не дли догляд —
лишь простор безудержный один.
Праздник — никого и ничего.
Лишь немая ломкая трава…
Сколь ни пелось верного всего —
тишина во всем теперь права.
* * *
Приехать через три десятилетья,
ходить-глазеть на те же акварели,
шуршать по гальке, стесывая стопы,
береговые огибать уступы,
из виду поселение терять.
Терять из виду прежние любови,
крушения всегдашних упований,
претензии на звезды над башкой.
Дождаться звезд и не иметь претензий,
И завернуть в татарскую харчевню,
вино с корицей с ходу заказать.
И долго млеть в углу над винным паром
И забывать, и праздновать пропажу
воздушных связей с канувшим в ничто.
Вот здесь она — иная жизнь в отрыве
от некогда надежного контекста,
от некогда пленительной неволи,
от умопомрачительной поры.
Вольготно на засаленных подушках
глотать дымок соседского кальяна,
судачить о погоде со скуластым
хозяином жаровни и ковров.
Какой сентябрь заладился на славу!
И виноград уже почти что вызрел.
И быть добру! И быть вину к зиме…
Когда смешаться с набережным людом
настанет время, славно заглядеться
на ловких портретистов и жонглеров,
торговцев сердоликами и нецке,
ценителей нечаянных знакомств.
Так яры скрипачи у парапета,
что согласиться — песенка не спета —
потребует размякшая душа…
И будут фонари, гирлянды, вспышки,
и будут звезды истовей рекламы,
и будет пляс безумный не кончаться,
и тени разлетаться навсегда.
* * *
Гроза, помноженная на
прибой, накрывший пляж,
в твоих зрачках отражена.
И нынче вечер наш.
И окаянная тоска
колотится в груди.
Сверкают брызги у виска —
к воде не подходи.
Иначе в море увлечет,
и канешь без следа —
и вся награда и почет —
нещадная вода.
Ты понимаешь, плюс таков,
что сладко на краю
любить под грудой облаков
наперсницу свою.
Но знаешь, право, дело в том —
не верить не моги —
что в этом мареве крутом —
повсюду нам враги.
И шторм, клокочущий у глаз.
И ночь — коли глаза.
И горечь завтра про запас,
и черная гроза.
Все против нас — тушите свет.
А нет его и так.
Но на семь бед один ответ —
оно всю жизнь бардак.
И всю дорогу горячо
и холодно опять.
Сплюнь через левое плечо —
нам не на что пенять.
Мы сами на берег пришли
и если пропадем —
то вместе с абрисом земли
под яростным дождем.
* * *
Все какие-то смутные виды
из райцентровской хмурой дыры
на курорты татарской Тавриды
золотой предосенней поры,
засивашские вина и дыни,
абрикосы в упругом соку,
смуглых праздниц в припадке гордыни
в ресторане на самом верху,
в белом облаке близкие горы,
в жирном дыме люля да кебаб…
Заливались народные хоры,
заливал на планерках прораб.
И валили глумливые дети
через стройку из школы домой,
и все раньше смеркалось на свете
каждой следующей зимой.
И все хуже виднелись колеса,
все трудней проступали вдали
за маршрутами цементовоза,
за объектами отчей земли
дозревавшие сладко и долго
фрукты юга в небесной арбе
над законченной кровлею морга
у ворот типовой ЦРБ.
* * *
Здесь летали планеры когда-то,
тусовался ОСАВИАХИМ.
Нынче — камень, памятка и дата.
И соленый воздух стал другим.
Не достанет силы у простора
поддержать полеты наяву.
И ненастье — хоть зима не скоро —
досаждает сердцу и уму.
Заводной народ пансионатский
оголтело квасит без забот,
где гулял поэт пассионарный,
нарушая тутошний дресс-код.
На дорожках — лужи и безлюдье.
И у парапета — ни души.
Те, кто проектировал орудья,
ездили в тридцатых за гроши.
А сегодня — полная программа,
веско обобщенная в у.е.
И почти что слезла амальгама
сталинского зеркала в фойе.
Свято место пусто, но негоже
бесконечно горе горевать.
Мает холод пористая кожа.
Голосит казенная кровать.
В поредевшем мире нет спасенья.
Календарь лишается листка.
Господи, да нынче воскресенье!
И поди поверь, что смерть близка.