Стихотворения
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 7, 2012
Поэзия
Элла КРЫЛОВА
Поэт, прозаик, литературный критик. Стихи публиковались в журналах: «Знамя», «Дружба народов», «Юность», «Звезда», «Золотой век», «Арион», «Крещатик» (Германия), «Millelibri» (Италия), «Бостонский курьер» (США), «День и Ночь» (Красноярск), «Вестник РХД» (Париж), «Вестник Европы», «Каштановый дом» (Украина), «На любителя» (США), «Borussia» (Польша); в антологиях «Строфы века», «Russian women poets» (США — Англия), «Поэзия третьего тысячелетия» (Германия), «Аничков мост» (Санкт-Петербург) и др.
ДОРОГА
На берегу
Бытие отступает, как море в отлив.
И на мокром песке ты сидишь одиноко
(не считая агав, не считая олив),
превратившись в одно увлажненное око.
Кто там, в высях, там, над горизонта дугой,
что кроваво очерчена солнцем закатным?
Да и есть ли там кто? Может, сами с собой
мы в молитвах общаемся на полувнятном
диалекте мутаций, возвышенно их
именуя наитием и озареньем.
Не венец эволюции, а черновик
человек, и не зря он глядит с подозреньем
в этот мир: он без нас обходился века,
этот мир, и в грядущем легко обойдется
без имен, ярлыков, вообще языка.
Море хлынет на берег, поднимется солнце
и без просьб, и без треб, без ревущих ревмя
жертв духовных баталий и творческой злости.
…Долго будут обгладывать волны, шумя,
инородца безвестного желтые кости.
Звезда
Мне не давала спать звезда,
она гудела и сверлила
дыру в ночное никуда.
Я, за балконные перила
держась, вгляделась в ту дыру
в заборе железобетонном
Эдема: ежась на ветру,
с той стороны, на край балкона
облокотившись, мне в лицо
глядела женщина, и точно
то ж на руке ее кольцо,
и стрижка та же, и сорочка…
* * *
Одиночество. Что же, зима, свой уход
замедляет, связав по рукам апрель.
Ты сказал: «Кто увидит Меня — умрет».
Значит, быть инкогнито — Твоя цель?
Но и не увидев Тебя, умру.
Вот и получается то ж на то ж.
А живу я, открыв лицо, на юру.
Для кого же Свой облик Ты бережешь?
Ты сказал, что земля и небо Тобой полны.
Верю я и с любовью гляжу окрест.
Но я вижу оскаленный рот войны,
что и старых, и малых, и прочих ест.
Но я вижу страданье и нищету,
и они затмевают сиянье роз,
звезд цветенье — всю Твою красоту.
Позвоночник горбится, как вопрос:
«Почему? За что?» Да и несть числа,
несть конца вопросам. Лишь нам — конец,
вопрошающим. Плот без ветрил, весла,
я ношусь по стихиям Твоим, Творец!
Пусть прибьет сумасшедший мой шаткий плот
к Гефсиманскому саду, где ночь, листва, —
пусть меня затянет в водоворот
Твоего одиночества!..
Silentium
Взамен романов, од — ромашки
цветут на письменном столе
без назидательной замашки
противу мира, что во зле
лежит. Как выход за пределы
добра и зла — цветенье их.
Их свежесть духа, нежность тела —
божественности юный стих.
Из слов, таскаемых из века
в век, из анапеста в хорей,
ты новый мир и человека,
леса и горы, птиц, зверей
создашь ли? Мы, Творца подобья, —
лишь подражатели Его,
лишь пышные себе надгробья
творим из слова своего.
В речах, знал Будда, мало толку:
дух в каждом расцветет в свой срок, —
и вместо проповеди долгой
с улыбкой показал цветок.
Дорога
1
Святая благодать — понять, что ты
совсем не обязателен, но вечен.
Что ты всю жизнь спускался с высоты,
но высотою этою увенчан.
Не Соломоновой премудрости чертог,
скорее недочет и упущенье,
иди себе от всех мирских тревог
дорогою, похожей на прощенье.
2
Дорогою, похожею на дождь,
на сад в дожде, на запах мокрых листьев,
иди себе вот так, как ты идешь,
вмещая величайшую из истин —
случайную причастность бытию.
Два щедрых дара у тебя в активе:
способность спать у бездны на краю
и перспектива таять в перспективе.
3
Дорогою, похожей на тебя,
уходишь от себя к себе иному.
Всю жизнь. То мудрость, пряди серебря,
ведет тебя к единственному дому
без стен, без кровли. И тебе сей дом
придется силой взять. А эта сила,
что спит в тебе покуда мертвым сном,
хранит весь мир и Бога воскресила.
В недрах ночи
Где он, свет Твой, когда на орбиту
Ты сквозь сон мой выводишь меня?
Тьма гвоздями созвездий прибита,
точки света, литая броня.
Может, там, по ту сторону зренья,
он сияет, немеркнущий свет?
Но змеится в душе подозренье:
нет нигде того света, как нет
и Тебя, адресат мой безликий,
безымянный, сокрытый в Ничто.
Храмы, пагоды да базилики,
синагоги — зачем и на что?
Пустоту мы обносим стеною,
черепною коробкой, строфой.
Я сижу на пиру Алкиноя
между Фаустом и Мустафой.
Рассыпается Троя. Хиреет
жемчуг. Прочее — в том же ключе.
Ходят-бродят в пустыне евреи
и таскают Синай на плече.
Ночь внутри меня. Ночь во Вселенной.
На полдня полземли озарит
страз Твой пламенный, глаз Твой надменный,
забираясь по-крабьи в зенит…
Бытие
И раскрылся пространства воздушный ларец,
и посыпались звезды в темноты, в пустоты,
словно груда браслетов, колье и колец.
Бездны рухнули вниз, вверх рванулись высоты.
Зашумели леса, заплескались моря.
Расселились в них всякие чудные твари.
Первозданная в мир первозданный заря,
как в порфире, явилась в нестрашном пожаре.
И влюбленные — он и она — никого
из подобных себе не увидели: камни,
облака, плеск воды, — словно плотною тканью,
веществом заслонило от них Божество.
И родился ребенок. По имени Каин.
Вечером
С.
…И отсветы японских чайных свечек
дрожат на лицах будд слоновой кости,
на бронзе танцем схваченного Шивы,
на золоте Мадонны Остробрамской, —
семь чайных свечек — семь озерец света,
наплаканных скорбящею Рахилью.
И совмещенье сих вещей сакральных,
я полагаю, Богу не противно,
затем что в приютившем их жилище —
покой и мир, и доброе согласье,
чего нельзя сказать о мире внешнем,
где есть все что угодно, кроме мира.
Ранняя осень
Не по-осеннему яркие солнечные облака.
Воздух пропитан светом, белым, как молоко.
Катит волны свои сверкающая река
из светлого далека в светлое далеко.
Зелень еще свежа. Как молода листва! —
как девы Элизия, где увяданья нет.
И уже готовы молчанием стать слова,
потому что только молчанье и есть ответ
на «зачем и откуда сие взялось?»
Незримым приливом тайна накатывает
на душу, смиряя гордыню, врачуя злость,
словно безмолвные волны на парапет.
И безымянный поэт или же святой,
не писавший поэм, не творивший вотще чудес,
пред бытием нимб склоняет свой золотой,
словно родился вновь, а верней, воскрес.
Никто не заметит его, не окликнет «эй!»,
народ не протопчет к нему тропы,
ибо он предпочел пустыню морских зыбей
рукоплесканьям и блеянию толпы.
И, спустившись к реке, лежа навзничь, он вдаль плывет,
на тюльпан похожий, по яркой, как свет, воде,
со счастливой улыбкой, смягчающей горький рот,
чтоб раствориться в родимом своем нигде.
А я, устыдившись, словно подглядывала
за парой влюбленной, жгу книги свои в саду.
«И где столько листьев опавших-то набрала?» —
старик вопрошает. — «В аду, — говорю, — в аду.»
Пузырек
Радужный пузырек
в чашке черного кофе —
словно зоркий зрачок
исчезновенца-профи.
Вот он лопнул, погас,
но все кажется: кто-то
ниоткуда на нас,
словно лик из киота,
смотрит, жаждущий быть
хоть на мгновенье зримым,
мимо окна проплыть
небытия пилигримом —
снегом в слякотный мрак.
Вспыхнуть в существованье,
побытовать хоть так:
паузой меж словами.
Notre Dame
Остров Ситэ, омываемый водами Сены…
Древние сны откровенны, как вскрытые вены.
Средневековье собор громоздит за собором
и богословским, постясь, развлекается спором.
Спорщикам Бог не поможет в Себе разобраться.
Даром грешит Notre-Dame изобильем убранства,
даром горят на кострах преступившие догму,
даром потуплены очи монахини долу.
Мало любви. И везде, и всегда было мало.
Слово Христово, как яблоко, с ветки упало,
черви земные его до костей изглодали,
гложут и нынче. А яблони ветви увяли.
И обнимает, рыдая, горбун сладострастный
мертвое тело своей Эсмеральды прекрасной…
23 июля 2012