Рассказ
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 6, 2012
Проза
Семён КАМИНСКИЙ
Прозаик, журналист, член Международной федерации русских писателей и Объединения русских литераторов Америки. Родился в 1954 году в городе Днепропетровске. Образование высшее техническое и среднее музыкальное. Публикуется в периодических изданиях в России, Украине, США, Канаде, Израиле, Германии, Финляндии, Дании, Латвии, в том числе в журналах «Дети Ра», «День и Ночь», «Северная Аврора», «LiteraruS», «Сура», «Ковчег», «Время и место», «Edita», «Веси», «Новый берег», «Южная звезда», «Побережье» и во многих других. Автор книг: «Орленок на американском газоне»: Рассказы и очерки (Insignificant Books, Чикаго, 2009); «На троих»: Сборник рассказов (в соавторстве с В. Хохлевым, А. Рабодзеенко; Insignificant Books, Чикаго — СПб., 2010), «30 минут до центра Чикаго»: Рассказы (М., «Вест-Консалтинг», 2012). Редактор-составитель литературного раздела еженедельника «Обзор» (Чикаго), член редколлегии газеты «Наша Канада» (Торонто). Живет в г. Чикаго (США).
ПИЦЦА-ГЕРЛ
Сначала вместе с негромкой музыкой появлялась она — в черном трико, очаровательная, тоненькая, с большими накладными ресницами. Мелко, кокетливо дрожала руками-крылышками. Перелетала — «з‑з‑зи», «з‑з‑зи» — из одного угла в другой в неотлучно следовавшем за ней круге ласкового света. Потом пристраивалась где-нибудь, замирала. Руки превращались в лапки, и она начинала очень похоже перебирать ими, медленно поглядывая по сторонам. И неожиданно срывалась опять — «з‑з‑зи», «з‑з‑зи»! — с места на место, с места на место…
И тут из-за кулис выбирался он — в несуразном наряде, как-то боком, оглядываясь. Он тащил здоровенный, неровно оторванный кусок картонной упаковки, на котором виднелись остатки жирных надписей, что-то вроде «овать» и «ерх», и нарисованный раскрытый зонтик. Он укладывался прямо посередине сцены на этот картон, закрывал глаза — мол, наконец-то здесь, в уютном месте я отдохну. Но тут снова — «з‑з‑зи», «з‑з‑зи» — из одного угла в другой. Он ворочался, вытаскивал из-под себя картон, потешно накрывался им, но жужжание и полеты вокруг продолжались. Иногда она даже нахально присаживалась прямо на него и снова перебирала и перебирала лапками. Народ веселился. В конце концов он поднимался, какое-то время очумело следил за непоседой, затем делал комически неудачные попытки прихлопнуть ее… и вдруг резко — бац! Кусок картона попадал по назначению — музыка обрывалась. Он осторожно подбирался к свернувшемуся тельцу, «отрывал» как бы прилипший картон, дергал за неподвижные крылышки-лапки. Потом, удовлетворенный собой, укладывался на излюбленное место, укрывшись все тем же картоном. Свет покидал его — в луче оставалась только поверженная проказница. Неровным дыханием несколько раз проявлялись и пропадали музыка и свет. Вот повисли, казалось, уже последние, почти неслышные аккорды. Тишина. Еще один слабый всплеск. Полная темнота и тишина…
Овация!
Багажник маленького горбатого «шевроле» отныне будет вечно пахнуть густым, чесночно-сдобным запахом горячей пиццы. Да что там багажник — весь небогатый, бутылочного цвета салончик трехдверного автоуродца. Стоит только дернуть дверцу, бухнуться на проваленное водительское сидение — и от этого запаха так захочется есть, как будто бы ничего не ел целую неделю, хотя прошло всего полчаса после плотного обеда. Неудивительно, если запах останется с шевроленком даже на автомобильной свалке, которая все ближе и ближе подбирается к нему по ежедневным дорогам его долгой по автомобильным меркам жизни.
За три года службы у «Папы Савериос» красные плоские сумки с пиццей, прилежно сохраняющие тепло пахучего теста, прятались в лоно машины неимоверное число раз. А потом неслись привычным маршрутом дневных и вечерних улочек к закономерно нетерпеливому заказчику, одинаково истекающему слюной — что в отдельном собственном четырехспальном доме с гаражом на три машины и бассейном во дворе, что в малюсенькой однокомнатной студии, снятой в аренду.
Здесь, на стенке крошечного вестибюля, — панель с почтовыми ящиками и именами жильцов. Нужно осторожно освободить правую руку, чтобы нажать на белую прямоугольную кнопку звонка напротив фамилии «Луис» (такая фамилия стоит в бланке заказа). При этом постараться сохранить строго горизонтальное положение сумки с пиццей, поддерживая ее снизу левой рукой и несильно придавливая животом к стенке. «Доставлена пицца», — громко заявляет она в домофон, оживший каким-то невнятным возгласом. Замок жужжит, и все той же свободной рукой она нажимает на ручку двери. Пять ступенек вверх, две квартиры на площадке. Судя по номеру — налево. Дверь приоткрыта, и оттуда настороженно выглядывает чернокожая девочка лет пяти. Убедившись, что поднявшаяся по лестнице девушка одета в футболку и кепку со значком пиццерии, малышка весело, непрерывно кричит, не отводя взгляда от красной сумки: «Это пицца-герл, мам, это пицца-герл!» За ее спиной не спеша подплывает круглая мама с весьма большим дитятей на руках.
— Привет, мисс, — говорит она, улыбаясь, — отдайте пиццу ей, мисс, — и указывает головой на дочку.
— А ты удержишь?
Девочка протягивает обе руки и довольно долго стоит так, демонстрируя полную готовность к принятию груза, пока «пицца-герл» на весу расстегивает молнию сумки и достает картонную коробку. Тут же на волю со всей прытью выскакивает запах. Аккуратно ступая, малышка уносит пиццу в глубину квартиры (спасибо, спасибо!), а мамаша вытаскивает из кармана халата несколько помятых бумажек. Один доллар из них — за доставку.
После трех лет жизни в Чикаго он снял квартиру в Украинской Деревне — так называется весьма недешевый район недалеко от центра города. Название это сложилось исторически, и украинцев здесь обитает не так уж много, хотя попадаются улицы, где подряд расположены украинские магазины, булочные, офисы врачей и адвокатов, говорящих по-украински, компании по доставке посылок и денег в страны Восточной Европы. А рядом с домом, где он тогда снимал квартиру, стоит православная церквушка. Поп, правда, ни по-украински, ни по-русски говорить не умел, потому что родился в Америке, но происхождения был явно славянского, да и службу знал хорошо и по-нашему. Когда позднее они познакомились поближе, он даже стал приглашать батюшку к себе домой на беседу о душе и бутылку водки. Попа звали отцом Джозефом (то есть Иосифом), от приглашения поп никогда не отказывался, но от душевных разговоров они быстро переходили к прослушиванию «Пинк Флойд», и оба легко соглашались в том, что последние альбомы, записанные после ухода из группы бас-гитариста Вотерса, уже жалкое подобие великих записей, сделанных группой в семидесятых. И еще он помог отцу Джозефу улучшить церковный веб-сайт, а когда сайт повредили хакеры и всунули туда порнуху, смог все починить: не только убрал безобразие, но и поставил добавочную защиту.
Жить тут было неплохо, только обнаружилось, что, когда заходишь в украинские магазины, лучше ничего не спрашивать у продавщиц по-русски, а так как украинского он не знал, то приходилось объясняться на английском. Конечно, если что-то спросишь на русском языке, не убьют и, возможно, даже нехотя процедят в ответ пять-шесть русских слов, но выражение лиц у продавщиц сразу же становится железобетонным, и смотрят они, отвечая, уже не на тебя, а в сторону.
Другое дело — на севере Чикаго, в еврейском районе улицы Девон («Диван» — так произносят это название американцы и с удовольствием повторяют наши, придавая чужому имени свой, иногда смешной, иногда пикантный смысл: «я был на Диване у своего лечащего врача» или «мы сегодня виделись с ней на Диване»). Так вот там, на улице Девон, чикагском варианте Брайтона, в русских магазинах говорят и по-русски, и по-украински, и по-белорусски, и на идиш… а иногда и по-грузински, по-армянски и по… лишь бы покупатель покупал, а подход к нему найдется.
Но зато в Украинской Деревне и вокруг этого района много баров, где играют местные рок-группы, и небольших ресторанов с самой разнообразной кухней. Можно было каждый вечер ходить в другой ресторан, и повторное посещение одного и того же места наступало не скоро, лишь бы деньги водились. Но водились они у него не всегда. Из компании он ушел: сидеть по восемь часов перед компьютером, почти не вставая с места, и делать бесконечные отчеты о продажах неизвестных, спрятанных под набором букв и цифр запчастей для бытовой техники, было тошно. Небольшой и смутный опыт работы, полученный на телестудии в некоем областном городе, где он миллион лет тому назад работал оператором, пригодился: теперь он мотался по свадьбам, снимал, монтировал фильмы, кое-как сводя концы с концами, ведь приходилось выплачивать кредиты за камеру и другую аппаратуру.
Летом ее место — на неудобном пластиковом стуле (он был когда-то белым), стоящем на тротуаре у входа в кухню пиццерии. Запах течет мимо нее, распространяется на всю улицу, настойчиво забираясь даже в те машины, что проезжают по дороге с плотно закрытыми окнами. Иногда заказов на доставку мало, и она подолгу сидит здесь в ожидании: слушает в наушничках музыку, разглядывает автомобильную стоянку перед пиццерией и соседними магазинами.
Рядом растет какой-то густой, на вид довольно экзотический куст, на одной из веточек которого примостился крупный зеленый богомол. Его почти не отличишь от ветки — ни по виду, ни по цвету. Он совершенно неподвижен, терпелив и, видимо, безмятежен. А ровно в полдень в пиццерию заходит китаец, похожий на богомола. Это владелец соседнего, тесного — в одну комнатку — магазинчика подержанных компьютерных игр. Китаец (ей почему-то хочется сказать «китайчик» — так она и называет его про себя) всегда одет в зеленую футболку или короткую салатную курточку и почти такого же цвета штаны. Он неизменно заказывает только один кусок пиццы — одного и того же сорта — и баночку лимонада. Хозяин пиццерии, индиец, завидев приближающегося к дверям китайца, сразу идет на кухню за куском пиццы, и когда китаец подходит к стойке, его уже ждут коричневый пакет с названием заведения и вспотевшая алюминиевая баночка. Но китаец, как бы не видя пакета и банки, всегда невозмутимо произносит одну и ту же фразу, выделяя числительные:
— Здравствуйте, могу я заказать один кусок пиццы с овощами и одну банку колы?
Индиец так же невозмутимо протягивает ему заказ, принимает деньги, дает сдачу — все это с точностью до малейшего движения повторяется каждый день.
Он жил в квартире, похожей на корабельный трюм, оказавшийся почему-то на втором этаже трехэтажной постройки начала двадцатого века. Странности начинались уже при входе в дом: дверь с улицы вела на узкую лестницу из когда-то полированного дерева, не совсем винтовую, но идущую полукругом. Углы на площадках между пролетами тоже были закруглены, а на певучих ступеньках уложен бордовый, ныне сильно вытертый ковер, с помощью складок хитроумно повторяющий повороты лестницы. Стены покрывали неровные, неопределенного цвета наросты краски, которые по чьему-то замыслу, видимо, должны были стильно изображать почетную древность этих стен. Затхлый воздух и мутные овальные светильники усиливали впечатление — все это действительно напоминало то ли внутренность башни маяка, то ли вход в какой-то большой, видавший виды корабль. Иногда даже казалось, что лестничные пролеты покачиваются на волнах… или это он сегодня слишком долго просидел в баре?
За дверью в его квартиру открывалось неширокое, но длинное пространство с темными деревянными балками на потолке, только условно, с помощью скудной мебели разделенное по назначению. Слева от входа без предупреждения начиналась кухня, имеющая небольшое оконце, а справа — некое подобие прихожей, переходящей в гостиную, которая в свою очередь не очень заметно перетекала в закуток спальни. В кухне находилась еще одна дверь; она выходила на заднюю, совсем уж неказистую лестничную клетку. По лестнице можно было спуститься в пустой, строго забетонированный внутренний дворик или подняться на плоскую крышу, откуда неожиданно открывался восхитительный вид.
Ему нравилось это жилье странностью и тем, что оно стоило немного по сравнению с другими, нормальными квартирами по соседству. И еще — с крыши можно было снимать небоскребы. Это замечательно получалось на закате.
Во второй половине дня просыпается танцкласс, расположенный бок о бок с пиццерией. «Танцевальная студия Дороти» — с достоинством сообщает его вывеска, по-видимому, призванная пробуждать ассоциации с девочкой Дороти — героиней «Волшебника страны Оз» (той самой героиней, что у Волкова, в русском варианте этой сказки, зовут почему-то Элли), а также напоминать про летающие туфельки и другие чудеса. На стоянку и к дверям студии начинают прибывать машины с маленькими волшебницами танцевальной страны. Их привозят мамы. Мам, которые не работают и регулярно возят своих сыновей на тренировки и матчи по футболу, а также во всяческие другие спортивные секции и клубы, тут зовут «футбольными мамами». Ну, а этих, так же регулярно и преданно привозящих своих девчонок на танцы, она называет (опять же — про себя) «балетными мамами». Вот они — «балетные мамы» в растянутых футболках и шортах на необъятных задницах — бодро шествуют за своими чадами и исчезают в дверях волшебной страны.
Ей тоже очень хочется туда попасть, однако просто так заходить неловко. Но вот в один из дней индиец вдруг сообщает, что из волшебной страны поступил заказ на шесть большущих коробок пиццы — там справляют день рождения хозяйки. Она не может доставить весь заказ сразу, перетаскивает коробки в два приема и только потом, отдышавшись и получив деньги, а также неплохие чаевые от «Дороти», рассматривает танцевальную студию. Правда, ничего особо интересного она не видит: всего лишь скучный пустой зал с зеркалами, в углу которого работники танцкласса уже начали разрезать на столах пиццу.
Нужно уходить. Отразившись в зеркалах, пицца-герл застывает на секунду прямо посередине зала. И никакой музыки нет, но появляется она — очаровательная, тоненькая, с большими накладными ресницами, в черном трико. Мелко, кокетливо дрожит руками-крылышками. Перелетает — «з‑з‑зи», «з‑з‑зи» — из одного угла в другой. Потом пристраивается поближе к вкусному запаху, замирает. Руки превращаются в лапки, и она очень похоже перебирает ими, медленно поглядывая по сторонам. Но неожиданно срывается опять — «з‑з‑зи», «з‑з‑зи» — скорей к выходу! Увы, ей больше нельзя оставаться в волшебной стране — сейчас ее заметят. С парковки уже движутся сюда девчонки и их «балетные мамы».
Заказы на свадебную съемку искал Бронштейн, взяв на себя непростые труды общения с заказчиками и получения от них денег. Иногда Бронштейн приезжал в Украинскую Деревню на монтаж, в большом, но «убитом», как он сам говорил, «Понтиаке Бонневиле» двадцатилетней давности, с дипломатом из коричневой кожи под крокодила и в солидном твидовом пиджаке (даже в очень теплую погоду).
В боковом кармане пиджака находился измятый блокнот без обложки с желтыми отрывными страничками, на которых мелким-мелким бронштейновским почерком были записаны имена жениха и невесты, пап и мам, а также памятные даты и всякие другие вещи, важные для обязательного упоминания в титрах свадебного видео-шедевра.
А в крокодильем дипломате у Бронштейна всегда лежали бутерброд с сыром и яблоко — больше ничего. В начале 90‑х годов во Львове Бронштейн побыл директором рекламной фирмы и от нервного напряжения, будучи человеком чувствительным, сильно испортил себе желудок, увертываясь то от налоговой службы, то от бандитов. Поэтому теперь ни в закусочных, ни в ресторанах Бронштейн есть не мог. Во время монтажа Бронштейн вежливо просил чаю без кофеина и, тщательно пережевывая, поедал сначала бутерброд, а потом яблоко, разрезая его на кусочки.
Еще Бронштейн часто глотал «но-шпу», каждый раз перед приемом сокрушительно заглядывал в коробочку и пыхтел оттого, что количество таблеток быстро уменьшается. «Но-шпу» ему периодически привозили знакомые с Украины, так как в местных аптеках ее нет, а похожий американский препарат Бронштейн принимать ни за что не хотел, жалуясь, что после приема такого средства кружится голова и за руль не сядешь.
Конечно, в то время, когда партнеры по свадебному кинобизнесу сосредоточенно корпели перед мониторами в трюме гостиной, их никто не видел, но зрелище это было забавное: «продюсер и режиссер» Бронштейн — в твидовом пиджаке, жующий неизменное яблоко и поглощающий «но-шпу», и «оператор и монтажер», он же хозяин квартиры — с банкой пива, в растянутой футболке с полустертой надписью на животе: «Это не пивной бочонок, это бак с горючим для секс-машины»…
К вечеру в пиццерию иногда приползает пожилая, совершенно опустившаяся особа, живущая где-то поблизости. Она пьяненько канючит, долго и настойчиво предлагая себя… за пиццу. Индиец сидит, уставившись в компьютер, или разговаривает по телефону, принимая заказы, и никак не реагирует на ее малопонятный клекот, но обычно не выдерживает повар Джоэл. Ему все слышно из кухни, и он выносит старой проститутке десятку, чтобы та могла купить себе что-нибудь поесть и убралась прочь.
Маленький повар, мексиканец Джоэл — большой умелец на все руки. Пользуясь тем, что Джоэл — нелегал, скаредный владелец пиццерии платит прекрасному повару меньше половины нормального жалования. Но Джоэл не только повар. Он ремонтирует машины, нанимается на стройки, на уборку улиц и стрижку травы, трудится в любом месте, где берут нелегальных иммигрантов. Впрочем, он не собирается навсегда оставаться в Штатах, но уже несколько лет зарабатывает здесь деньги. Джоэл почти не говорит по-английски, но с пицца-герл у него симпатия и доверительные отношения с помощью знаков и отдельных слов. Он показывает ей фотографии миниатюрной жены и детей, которые ждут его дома, в Мексике: все они — смуглые, с увесистыми пузиками и лоснящимися лицами, а сам Джоэл — зачем-то в высоких охотничьих сапогах и до смешного широкополой шляпе. Когда заказов на доставку нет, ей скучно сидеть без дела, и она помогает повару — раскатывает тесто, нарезает овощи, хотя индиец, конечно, ничего ей за это не платит. Однажды, явившись на работу в сильном подпитии, Джоэл с заговорщическим видом зовет ее на стоянку, где припаркован древний джип. Под половиком между передними и задними сидениями машины, в углублении пола, закрытом самодельным лючком, лежит множество увесистых пачек — заработок Джоэла бог знает за сколько времени. Положить деньги в банк он не может, потому что у него нет нормальных американских документов, да и немалые налоги придется платить, если объявить эту сумму официальным доходом. А в двухкомнатной квартире, которую Джоэл снимает вместе с пятеркой таких же, как он, нелегалов из Мексики, оставлять деньги нельзя ни в коем случае — им он не доверяет еще больше, чем банку. Так что единственным местом для хранения сбережений, как ни странно, является машина, которую он ставит на стоянку перед пиццерией. Благо, машины здесь воруют крайне редко, да и кто покусится на его облезлую развалюху. Понимая, что пьяному мексиканцу захотелось похвастать своим заработком и на трезвую голову он еще будет раскаиваться, что открыл перед пицца-герл свой главный секрет, она никогда не напоминает ему об этом.
Когда позвонил профессор, он монтировал свадьбу дочки русского владельца молочного завода. Заплатить обещали хорошо, и закончить работу надо было поскорее. Бронштейн мучился очередным «обострением» и не появлялся.
На мониторе толстушка-новобрачная, отвернувшись от толпы гостей и уродливо открыв от натуги рот, швыряла за спину здоровенный букет цветов. Нужно было вставить какую-нибудь перебивку — чей-то короткий крупный план, допустим, молодого супруга-американца, чтобы спрятать ее перекошенную от усердия физиономию. Не отрываясь от кнопок, он невнимательно слушал профессора и сразу же безнадежно заскучал от медицинских терминов и витиеватых предложений. Так и не разобравшись, чего от него хотят, он буркнул: «Приезжайте» — и продиктовал профессору свой адрес.
Неплохо было бы домонтировать эпизод до прихода профессора, но захотелось есть, и, не имея времени пойти в ближайший ресторанчик, он решил заказать пиццу по телефону. Пухлая желтая телефонная книга открылась на цветной рекламе «Папы Савериос».
Домофон отчего-то не работал. По звонку он открыл дверь и удивился, что разносчиком пиццы, вместо привычного в таких случаях шустрого мальчишки-старшеклассника, оказалась невысокая миловидная девушка. Он на мгновение замялся, а когда протянул деньги, то неловко уронил пару четвертных монет и чертыхнулся по-русски.
Она улыбнулась:
— Деньги через порог нельзя, — сказала она, продолжая держать коробку с пиццей в руках.
Он присел на корточки, чтобы подобрать монетки, но, сообразив, что она сказала это тоже по-русски, тут же поднял голову:
— Наша?
— Наша, наша… Через порог нельзя — это к несчастью.
— Тогда входите.
Она переступила порог:
— Мне нужно ехать. Места у вас на улице не найти — я притулила машину возле пожарного крана. Не хватало, чтобы полиция вкатила штраф — все, что за неделю заработала, погорит.
Она прошла в гостиную и, осмотревшись, не нашла ничего лучшего, как поставить коробку на угол стола, заставленного компьютерами и монтажной аппаратурой. Он наконец-то отдал ей монеты.
— Спасибо… А это что?
Она показала на монитор, где повис в воздухе над головой новобрачной брошенный букет, и сама новобрачная замерла, подняв размазанные в быстром движении руки.
— Свадьба.
— Ваша свадьба? Или вы снимаете свадьбы? — она жадно разглядывала технику на столе. — Какая у вас классная камера! Штуки на три потянет, наверное?
— Эта — побольше… А вы давно… возите?
— Уже три года почти.
— И почему такая работа? Можно ж найти получше?
— Наверно, можно, но мне такая нравится, — она заторопилась и перешла на английский: — Доброго вам вечера, спасибо, до свидания!
— Вам спасибо! — крикнул он вслед, подскочив к двери.
— А у вас… прикольная… футболка… — услышал он из-за поворота лестницы. На нем была та самая любимая домашняя футболка с фривольной надписью на животе.
Из окна он успел увидеть маленький зеленый «шевроле», уплывающий в легкие сумерки Украинской Деревни.
Он едва успел проглотить кусок пиццы, как приехал профессор.
— Мне порекомендовал к вам обратиться Бронштейн, — первым делом заявил профессор, который профессором совсем не выглядел, и вообще никак не выглядел: смотришь на лицо — вроде видишь, а отвернулся — и уже не помнишь, какой он. — Бронштейн говорит, вы большой в этом деле специалист, — профессор кивнул на монитор, где по-прежнему тосковала застывшая новобрачная.
Он тоже кивнул, дожевывая пиццу.
— Так вот, дорогой мой, я предпочитаю овцу, — продолжал профессор.
Они стояли у стола, недалеко от пиццы. Садиться профессор не захотел, хотя в гостиной обитала парочка ушастых старомодных кресел (их кто-то за ненадобностью выставил на улицу недели три назад, и было грех не найти им лучшего пристанища).
— Какую овцу?
— Дорогой мой, — значительно продолжал гость, — некоторые любят свиней, но я предпочитаю овец. Согласитесь, — (он безоговорочно согласился), — в моем случае, овца — это гораздо лучше. Жировой слой поменьше и мышечная… — многие слова профессора, как и в разговоре по телефону, создавали ощущение исключительно умных, но совершенно бессмысленных звуков.
Ему хотелось взять со стола еще кусок пиццы, но есть самому было как-то неудобно, а перебивать профессора и предлагать тому пиццу он не решился.
— Дорогой мой, — уже очень значительно продолжал профессор и неожиданно двумя пальцами ухватил со стола кусок пиццы, — я буду оперировать овцу через две недели в клинике Святого Френсиса, и вы, дорогой мой, должны это снимать… — Профессор резко задрал голову и точным движением погрузил пиццу в рот.
Теперь он тоже мог бы протянуть руку за пиццей, но вдруг до него дошло:
— Что я, профессор, должен снимать?
— Дорогой мой, вы должны снимать операцию. Хирургическую операцию на сердце овцы, — профессор вытер салфеткой губы. — Операцию, уникальную методику которой я разработал в России и, благодаря спонсорам, привез показывать американцам. Нельзя упустить ни одного момента из этой операции, понимаете, ни одного! Я провожу ее здесь специально для того, чтобы заснять весь процесс. Этот фильм — ваш фильм — мы используем для презентации потенциальным производителям моего сердечного стимулятора. Наш спонсор вам заплатит… сколько вы обычно берете за свадьбу? Он заплатит больше… Только вам будет нужен помощник: нужно снимать двумя камерами, с разных точек, и поставить в операционной дополнительный свет. У вас же есть? Бронштейн сказал, что у вас все есть…
На следующий день он подъехал к «Папе Савериос» — адрес нашелся на той же, оставшейся открытой странице из телефонной книги.
Заказов на доставку еще не было ни одного: она сидела на стуле, слушала Beautiful Garbage и воскликнула «хей!», удивившись его неожиданному появлению. Она решила, что он приехал купить пиццу.
— Нет, — сказал он, — я хочу предложить вам подработать. Мне нужен помощник, чтобы снимать несчастную овечку.
Джоэл, который через открытую дверь видел, как они разговаривали, не позволил ей помогать ему на кухне и целый день недовольно бурчал по-испански: «чика», «бонита», «вентозо» и еще бог весть что.
Ранним утром в назначенный день «шевроле» появился перед его домом. Ехать решили на нем. Несмотря на маленький размер, «горбун» для багажа был вместителен: задние сиденья легко опускались, таким образом, за спинами водителя и пассажира образовывалось весьма приличное пространство, а задняя дверца автомобильчика откидывалась вверх, открывая удобный доступ для погрузки и выгрузки. Хотя съемочное оборудование было упаковано в двух объемистых ящиках, они, к удивлению, легко поместились.
— Ваш транспорт, — одобрил он, устраиваясь на тесноватом пассажирском сидении, — для моего дела просто незаменим — все оборудование умещается, и бензину жрет мало… хотя сидеть здесь, конечно, ужасно неудобно — ноги совсем некуда деть…
— Это у вас ноги чересчур длинные выросли, — прыснула она, водрузила на нос лиловые солнцезащитные очки, и они отправились в путь.
В больнице Святого Френсиса какие-то люди в зеленоватых одежках помогли протащить ящики через многочисленные переходы и комнаты; потом операторам выдали такую же форму, защитные белые маски и смешные мешки для ног. Их предупредили, что в операционной им придется все время работать в масках. Но сначала они запечатлели двух очень похожих овечек, которые — каждая в отдельном чистом вольерчике — спокойно жевали что-то, еще, видимо, не подозревая о своей принадлежности к научной среде сразу двух великих держав.
— Какую из них вы оперируете сегодня? — спросил он у помощника профессора, сухонького неразговорчивого китайца, опять напомнившего ей знакомого богомола.
— Этот, — ткнул пальцем китаец. — А этот — запасной.
Операторы переглянулись: ишь как у них все поставлено — даже дублер есть.
Они установили камеры и свет в операционной, хотя света там вроде бы и своего хватало, но он сказал, что ему нужно все-таки иметь возможность точно осветить нужные участки. Одна камера должна была брать общие планы. Детали, ход операции он собирался снимать второй камерой — крупным планом, с руки. Она успела поснимать для пробы и той, и другой камерой. Все отлично получалось — такое было у нее качество: легко осваивать новое дело.
Долго ждали, пока привезут «больного», а когда привезли, обнаружилось, что овечка уже спит, вытянувшись на боку, прикрытая простыней под самое горло. Казалось, что на каталке лежит человек — подросток или взрослый небольшого роста. Даже выражение симпатичной, немного удивленной физиономии у овцы было совсем как у крепко спящего человека, и от всего этого им почему-то стало не по себе.
Съемка началась, и первые кадры успешно запечатлели подготовку к операции — стрижку шерсти на овечьей груди. Но когда профессор сделал первые разрезы и растянул мышцы, открывая доступ к бьющемуся сердцу, у главного оператора желудок подкатился к горлу и собрался вообще выйти наружу, угрожая серьезно помешать съемочному процессу… Вот где пригодилась доблестная помощница, которая тут же заметила, что открытая часть лица над маской у главного оператора стала зеленее его костюма. Она забрала камеру из его рук и, как могла, храбро продолжила съемку, пока тот справился с собой в другом конце операционной, — благо, ему удалось скоро прийти в себя. Видимо, стыд показаться перед помощницей полным размазней помог быстрее справиться с приступом дурноты. А может, сработала профессиональная закалка — ведь во время многочисленных запечатленных его камерой свадебных торжеств некоторые сцены, особенно к концу застолья, тоже были достаточно противного свойства.
Он вернулся к камере, и картинка развороченных розовых тканей, желтоватого жирового слоя и крови воспринималась им теперь как нечто требующее только концентрации на компоновке кадра, фокусе и наличии нужного света. Так что далее все происходило в штатном режиме, по крайней мере, у съемочной группы. С медицинской точки зрения дело обстояло не так хорошо, точнее, совсем нехорошо. Хотя профессор и его помощники слаженно провели всю операцию, подсоединили, запустили вживленный стимулятор и аккуратно наложили швы, сердце у овечки неожиданно остановилось. С ней повозились еще какое-то время, но пробудить пациентку так и не удалось. Китаец натянул простыню на голову овцы, ставшую внезапно неживым предметом, а профессор показал знаками, что это снимать не нужно. Впрочем, операторы и сами все уже поняли.
— Ну, и что теперь? — тревожно спросила она, когда они отъехали от больницы. — Переснимать?
— Нет, профессор сказал — монтировать, как будто все прошло нормально. Операционная и персонал (наш скромный гонорар — не в счет) стоят таких денег, что повторять операцию нет смысла. А такие мелкие (как он сказал) неприятности случаются, и для дальнейшего продвижения его идеи значения не имеют.
— А нам заплатят?
— Ну, это посмотрим после монтажа, — осторожно сказал он. — Вам я заплачу в любом случае, спасибо вам громаднейшее! Вы спасли меня от позора, вы — просто герой… героиня. И так все хорошо у вас получается! Послушайте, а может, нам это… отпраздновать завершение съемочного дня… вернее, перекусить где-нибудь и расслабиться?
— Ну, я не думаю, что смогу сегодня что-то есть, — сказала героиня, открывая окно и чуть наклоняя голову навстречу неосвежающему движению жаркого летнего воздуха.
Когда подъехали к его дому, она уверенно повторила, что в ресторан ни за что не пойдет, мол, ее мутит от запаха еды, но, разгрузив съемочное барахло, они отправились в украинский магазин и накупили кучу снеди и выпивки. Она настолько похоже изобразила «западенский» говорок, что продавщица стала нахваливать какие-то особые пирожки свежей выпечки и что-то еще и еще — он не понимал и молча складывал в корзинку пакеты. Вся эта родная закуска вполне пришлась к месту, и гадкие впечатления прошедшего дня отступили, как только они устроились за шатким столиком в его кухне и выпили по первой. Правда, он чуть не ляпнул: «За упокой овечьей души», но вовремя споткнулся на слове «за» и выпалил банальное, но хотя бы невредное: «За наше творческое сотрудничество!» Водку она пила с задором и безостановочно что-то говорила:
— Кто придумывает эти дурацкие сюжеты, в которых мы играем свои глупые роли? Кто я теперь? Украинская дивчина, заблудившаяся в Америке? Водитель старенького «шевроле»? Фея из Волшебной Страны? Пицца-герл? Помощница оператора, снимающего сложную хирургическую операцию, которую на сердце овцы проводит русский профессор в чикагской больнице?.. Чушь! Какое плохое кино… И все новые и новые фальшивые, глупые роли… Впрочем, я люблю новые роли, старые мне продолжать неинтересно… А ты знаешь, кто я? Я вообще-то действительно артистка, когда-то даже играла в театре пантомимы. Знаешь, кого играла? Му-ху!.. Очень успешно изображала, представь себе. Я летала, летала — «зи, зи»… а потом меня — хлоп! И нету! Нету меня, нету мухи… Убили муху. Что-то я под такой мухой… Ты меня нарочно напоил, да?
— Конечно, нарочно, — он потянулся к ней и осторожно убрал с ее лица растрепавшиеся волосы, — бедная ты моя, убитая муха-цокотуха.
Ночью старый корабельный трюм жутко штормило. Все в нем качалось, стонало и скрипело — вот-вот рассыплется на мельчайшие детальки. Уже почти ничего не чувствовали горящие губы и влажные тела, но снова и снова накатывались гигантские, выпущенные на свободу волны глубоко запрятанных желаний, и, казалось, не будет им конца. Однако пришел самый высокий, самый девятый вал и конец, конечно же, наступил, потому что ничто не продолжается бесконечно. Даже тихая летняя ночь снаружи и безумный шторм внутри корабельного трюма на втором этаже странного дома, плывущего вместе с соседней церквушкой среди верениц спящих автомобилей по тесным улицам Украинской Деревни.
На рассвете они нацепили на себя какое-то подобие одежды, вылезли по задней лестнице на теплую, неостывшую за ночь крышу и, обнявшись, стали на краю. В небе еще висела сонная ночная дымка, но солнце уже пробовало царапать глаза бликами от окон и зеркальных стен небоскребов, сбившихся в кучу в центре Чикаго. Уставшие в долгом путешествии мореплаватели, щурясь, с тревогой и надеждой рассматривали этот скалистый берег нового городского дня…
— Послушай, а кто твои соседи… по кораблю? — спросила она. — Я, наверно, очень громко орала?
— По-моему, не громко. По-моему, в самый раз, — довольно ухмыльнулся он. — И вообще — пусть завидуют…
Вернувшись в дом, они мгновенно заснули, но спали недолго, потому что около девяти явился Бронштейн.
— Во‑первых, я принес деньги за молочную свадьбу и аванс за овцу! — загрохотал он с порога. — Во‑вторых, у меня готов план монтажа и сопроводительный текст профессора, переведенный на английский. Через три дня я назначил озвучивание: этот текст за кадром будет читать моя знакомая американка, преподаватель из Трумэн Колледжа. Когда она приедет…
Тут Бронштейн уставился на появившуюся из района спальни знакомую футболку с надписью: «Это не пивной бочонок, это бак с горючим для секс-машины». Футболка сказала: «Здрасьте» — и, приветливо улыбнувшись, проследовала в район кухни. При этом из-под футболки выглядывали такие потрясающие коленки, что продолжить инструкции Бронштейн не сумел.
— Опа-опа… опочки… — забормотал он, переведя круглые глаза на хозяина квартиры, — такие дела, дела такие… Значит, текст я тебе оставляю. И чеки. А ты монтируй, мон-ти-руй… До свидания! — это громко в сторону кухни, а потом снова тихонько: — Я испаряюсь.
И Бронштейн испарился.
Договорились, что она придет к нему вечером, после работы, но она не пришла. Он занялся монтажом овечьей операции, просидел допоздна и только утром сообразил, что ничего о ней не знает, кроме имени, даже на номер машины не обратил внимания. И где она живет, тоже неизвестно.
Она не приехала и на следующий день, и тогда он помчался в «Папа Савериос». Индиец неохотно прокаркал, что русская пицца-герл не появлялась уже несколько дней. Ни ее фамилией, ни адресом владелец пиццерии никогда не интересовался и платил ей наличными после каждого рабочего дня.
Пока шли попытки расспросить индийца, из двери кухни выглянул маленький повар, и вдруг показалось, что красноватое от кухонного жара — и вообще красноватое — лицо мексиканца плавится слезинками. Но лицо быстро исчезло, а индиец сообщил, что повар почти не говорит по-английски. Да и что важного этот мексиканец может знать?..
Через месяц на сдачу готового фильма профессор приехал с женой и меланхоличным спонсором по имени Илюша. Жена профессора разговаривала милым питерским говорком. Пока мужчины что-то обсуждали с Бронштейном, она успела осмотреть квартиру и затем участливо, но очень некстати спросила у хозяина:
— Вы, я вижу, живете по-холостяцки. Что ж так?
Фильм он запустил на самом большом мониторе. Уверенный, но малопонятный текст на английском языке шикарно звучал через колонки и придавал скучному действу профессиональный и глубоко научный характер. И хотя ощущение того, что на экране идет аккуратная разделка окровавленной туши в мясном отделе, периодически настырно возвращалось к непосвященному Бронштейну, профессор остался очень доволен. В конце, при появлении беспечно жующей овечки, якобы успешно перенесшей тяжелую операцию (на самом деле это были съемки, сделанные в загончике еще до операции, да и вообще в фильм вошел тот эпизод, который запечатлел не покойную ныне страдалицу науки, а никогда не оперированную и поэтому совершенно не пострадавшую дублершу), профессор радостно толкнул локтем спонсора и совершенно искренне прогоготал:
— Смотрите, дорогой мой, Илья Эдуардович, вот она! Как жует, как жует! Продавать это надо быстрее, продавать.
И такова была сила искусства, что профессор в этот момент, похоже, сам забыл, как в действительности завершилась операция…
После того как гости ушли, они с Бронштейном еще долго сидели друг против друга в старых ушастых креслах. Допили все, что оставалось в доме, даже остатки какого-то жуткого кокосового ликера, неизвестно каким образом оказавшегося в одном из шкафчиков на кухне. И хотя у Бронштейна закончился жизненно важный запас таблеток, он стойко не покидал товарища.
— Ты не убивайся, — увещевал Бронштейн, постоянно делая массирующие движения рукой у себя под правым ребром, — а то на тебя смотреть… э‑э… неприятно. Может, она еще появится. Бог знает, что у женщин на уме… Да, я забыл тебе сказать: за овцу расплатились сполна! Значит, бизнес у них идет-таки, хотя овца была того… запасная. Может, и тебе надо… завести запасную?
— Не появится, я знаю, что не появится, — мотал он головой, — и запасной такой нет и быть не может. Это было как штучный, неповторимый кадр, редкая операторская удача… Мелькнуло — и все, уже не повторится никогда, лови не лови. Просто ей нравится все время играть новые роли, старые ей продолжать неинтересно. Но как же я, кретин, не спросил ее адрес? Фамилию… Или хотя бы запомнил номер шевроленка… Меня теперь на улице от вида каждой маленькой зеленой машины будто током лупит. Я лихорадочно пытаюсь разглядеть, кто за рулем и…
Тут раздался зуммер дверного звонка.
— Ха, смотри, у тебя домофон починили! — Бронштейн встал и, подойдя к двери, нажал кнопку. — Хеллоу?
Домофон помолчал, а потом ехидно выдал по-русски:
— Пиццу заказывали?
Хозяин квартиры вскочил, заорал: «Заказывали, заказывали!» — и, распахнув дверь, бросился мимо Бронштейна вниз по лестнице.
Бронштейн какое-то время вяло разглядывал опустевшую гостиную, открытую настежь дверь, черные прямоугольники мониторов, деревянные корабельные балки на потолке. Бронштейну подумалось, что все это здорово напоминает декорацию, сцену из пьесы, скорее всего, какого-нибудь современного зарубежного автора про их зарубежную жизнь. И еще ему подумалось, что жизнь эта уже не зарубежная, а теперь своя, его жизнь, и надо доиграть доверенную ему мизансцену. А так как другие персонажи на сцену не возвращались, Бронштейн вздохнул, решительно поднялся с кресла, поклонился, как зрителям, большому темному окну, выходящему в Украинскую Деревню, взял дипломат и стал спускаться к выходу.
Они стояли лицом к лицу на самом нижнем из поворотов лестницы. Она действительно держала в руках коробку пиццы, но не заказной, а замороженной, купленной где-то в супермаркете. Бронштейн хотел тихо пройти мимо, но вдруг услышал:
— Между прочим, она утверждает, что специально приехала сообщить тебе важную новость: сегодня в русской аптеке на Диване она видела «но-шпу» — завезли из России под видом пищевой добавки. Так что ты теперь живешь!
— Да? — Бронштейн остановился и шутливо приосанился. Твидового пиджака на нем не было, но выглаженная белая рубашка с твердым воротником все еще напоминала ответственное прошлое. — Спасибо, друзья! Теперь я начну жить новой жизнью… Вот только выйду сначала на улицу, запишу, на всякий случай, номер маленького зеленого «шевроле».
Чикаго, 2010