Стихотворения
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 4, 2012
Владимир Борискин
Поэт. Живет и работает в Санкт-Петербурге. Окончил Ленинградский Механический Институт («Военмех»). Активный участник Лито «Пиитер», один из самых ярких актеров знаменитых пиитерских капустников. Неоднократный лауреат всероссийского поэтического турнира им. Даниила Хармса «Четвероногая ворона».
Член Союза писателей XXI века. Стихи публиковались в альманахах Лито «Пиитер», в журналах «Северная Аврора», «Провинциальный интеллигент», а также на различных литературных интернет-ресурсах. Автор книги стихов «Исповедь дилетанта» (СПб, 2010).
Поэзия
ЗЕЛЕНЫЙ ОСТРОВ ЭРМИТАЖА
Январский снег
Он падал, будто и не падал,
считал до ста,
кому-то просто было надо,
чтоб он устал.
И, очарованный пейзажем,
смертельно влип
в зеленый остров Эрмитажа,
в дворов нули.
Деревья заживо застыли
на день? на век?
И мне сулил покой не ты ли,
январский снег?
Взамен разряженного дерна
беленый холст,
неубираемый, законный —
на сотни верст.
Кусты придворные по шею —
вода во сне,
они очнутся чуть позднее,
чем сонный снег.
В предсмертных пролежнях, кавернах, —
усталый злой, —
он в землю канет достоверно
в апрельский зной.
Об этом помня и не помня,
я с ним завис
над гулким городом, как ровня,
как белый лист,
и опускаемся на остров
Васильевский,
нерасчищаемо и толсто —
седин пески.
Кому-то просто было надо,
чтоб я устал,
и с этим сонным снегопадом
считал до ста.
* * *
Дырявый кошель, что сетка,
такая и жизнь —
худая.
В дорожную пыль монетка
ныряет,
за ней другая.
Осталось навряд ли много
подпрыгивающей меди,
беспечно,
со мной не в ногу,
сорят серебром соседи —
юнцы, мотовство им
в радость,
значительны номиналы,
год-два — ну такая малость,
что жизнь тебе
наменяла.
А дальше — одни расходы,
трать все
из копилок-кошек:
вот рублик
на бутерброды,
стишок
на последний
грошик.
Горела свалка
Жирела свалка, дыбилась
и пухла
и подымалась, будто на дрожжах,
в ней время, останавливаясь,
тухло
и — разлагалось
в нижних этажах.
Жрала от горла, не гнушаясь
малым, —
что принесут в пакетах и в руках,
на тачках и тележках —
мелким валом,
и очень скоро —
на грузовиках.
Над ней парили гордые гагары:
«Ну, как дела? —
кричали ей, —
Гнием?»
Она, пыхтя тяжелым перегаром,
чревовещала:
«Будет чернозем!»
Потом она запахла, —
вздулось тело,
вдохнула ветра,
жар проснулся в нем:
она огнем очиститься хотела,
до белых зол
очиститься
огнем.
Горела свалка, день и ночь
горела,
то — яростно,
то — тихо, про себя,
в седых дымах к полудню
вечерело,
гора шипела,
ядами клубя.
Потом устала, бородой-травою
подзаросла,
поднялся в гору
лес,
и меж воронок, как на поле боя,
случайный
подберезовик
воскрес.
Жизнь прожита
Жизнь прожита, и как-то невсерьез,
в золе копаться некогда и страшно,
в пустой эфир отбит последний SOS,
а принят ли он там, уже не важно.
Все повторить бы кнопкою «Repeat»,
но та запала — бьешь по ней без толку,
как будто вход в мальчишество закрыт
для рядовых, удравших в самоволку.
Жизнь прожита, и как-то невтерпеж
дожить до непридуманного края,
где каждый, обезличенно хорош,
живет себе, уже не умирая.
Жизнь прожита, и как-то наобум,
на ощупь, без стратегии и плана…
Былого много, равно как и дум.
И ежик был.
Не вышел из тумана.
* * *
Тебя не смог я удивить
ни парой нот, ни парой строчек.
В твой стиль купеческий, в цветочек,
себя не смог я уместить.
И убегал, и бунтовал,
сходил отчаянно с катушек,
но кружевных твоих подушек
я никогда не забывал!..
Не воротиться на постой:
годам так свойственно бодаться…
А махануть бы лет на двадцать,
в семидесятых сухостой:
В твой деревянный великан —
шестиоконный, пятистенный,
белопечной, пухопостельный, —
навстречу ласковым рукам.
Там полотенца в петухах,
и коврик тканный под ногами,
цветные скатерти лугами
благоухают на столах…
Взбираюсь в черный особняк,
в котором так теперь и буду.
А в прошлом все подобно чуду:
любой,
казалось бы,
пустяк.