Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 4, 2012
Критика
Сергей Мнацаканян. «Ретроман, или Роман-Ретро». —
М., МИК, 2012
Есть такой вид литературы: произведения о недавно ушедшей эпохе. Они появляются не сразу — чтобы сделать хоть какие-то обобщения, подвести первые итоги, требуется время. И всегда вызывают интерес читателей — как факт не только литературы, но и истории, и, если хотите, общественной психологии. К этому разряду, безусловно, относится и «Ретроман, или Роман-Ретро» Сергея Мнацаканяна, который я бы назвала художественным жизнеописанием поколения, заставшего расцвет, а потом крах советской системы. Спросите, не преувеличение ли это? Ведь автор рассказывает исключительно о литературных кругах, а точнее — о поэтах (в основном) и прозаиках, с которыми на протяжении почти 50 лет (с 60-х годов прошлого века по «нулевые» нынешнего) был знаком лично. Ответ дан в самом романе: «Так получилось, что в бывшем СССР за десятки лет диктатуры возник особый, невиданный ранее образ жизни… Поэзия стала одним из приоритетных направлений этой жизни. Возможно, так подменялась религия, какие-то нехватки духовной жизни общества… Поэтов уважали. Любили. Ценили. Невольно запоминали наизусть. Да и просто читали».
Я еще застала то немного фантасмагорическое время. Действительно, стихи писали буквально все. А тех, кому посчастливилось опубликоваться с фотографией, например, в журнале «Юность», узнавали на улице и пропускали без очереди в магазине. В Союз писателей ломились толпы пишущих, среди которых было немало и просто случайных людей, поддавшихся массовому гипнозу, и расчетливых карьеристов — они-то нередко и дослуживались до высоких писательских чинов и наград. Предметом же всеобщего вожделения был ресторан Центрального дома литераторов — самое модное тогда место в Москве, средоточие разухабистого пьянства и легендарных дебошей.
Но Сергей Мнацаканян, без сомнения, был (и, конечно, остается) в литературном мире человеком совсем не случайным и особым. Не только поэт, но еще настоящий знаток и страстный собиратель книг, он воспринимал как должное свою причастность к элите, каковой были в те годы писатели. Это ощущение проступает даже сквозь грусть о «золотом» времени советской литературы, о безвозвратно ушедших годах и людях.
Не стану перечислять десятки имен — от знаменитых до совершенно неизвестных, — которым посвящены в книге отдельные главы-новеллы. А если приплюсовать к этому людей, упомянутых автором вскользь, число героев романа возрастет, я думаю, до нескольких сотен. Здесь и друзья ранней юности (а также потрясшая автора первая «близкая» смерть — яркого 37-летнего поэта Сергея Дрофенко); и верные товарищи по Высшим литературным курсам, в том числе Александр Ткаченко, Юрий Уваров, Бахытжан Канапьянов; и значительно более ранние человеческие «приобретения»: Александр Аронов и Владимир Шленский, Александр Тихомиров и Татьяна Бек, Генрих Сапгир и Павел Калина… Пестрая, оживленная, бесценная вереница образов, которым Сергей Мнацаканян предан, которые старается сохранить для вечности. А уж когда речь заходит о его любимых героях — например, Андрее Вознесенском или Владимире Соколове, — тут сдержанный голос автора наполняется настоящим восторгом и радостью.
Но ладно — кумиры. Меня даже больше поразили главы, посвященные людям незаметным и, по мнению Мнацаканяна, незаслуженно забытым. Он трогательно и безнадежно спорит — с чем? С той самой вечностью, о равнодушии которой говорил несколькими страницами ранее! «Хочется напомнить: вот, был такой поэт, был, а его неизвестность — укор всем ныне живущим собратьям», — нахожу очень его, «мнацаканяновский», вздох в новелле о Льве Таране. Или, например, чего стоит большая глава в самом начале книги, где автор страстно, на множестве цитат доказывает нам, читателям, как несправедливо считают Петра Вегина эпигоном Вознесенского…
Знаю, что эту книгу увлеченно читают очень разные люди. Одним интересны те или иные литературные персоны, других привлекают диковинные картинки советской жизни. Например, новелла о книжной лавке писателей, где в очередях за редкими книгами безропотно томились и классики, и молодые авторы — за Толстым, за Анатолем Францем, за Бальзаком, за Цветаевой… Или смешной рассказ, как в 1978 году среди писателей СССР распространяли «Петербург» Андрея Белого (на поэтов выделили десять экземпляров). Я уж не говорю о множестве монологов, диалогов и сцен из жизни так называемого «пестрого зала» ЦДЛ — знаменитого писательского кафе. Наконец, есть и такие читатели (я, например), которые выбирают поэтический раздел — «Дагерротипы. Из стихов о творчестве, поэзии и поэтах». И все части этой большой сложной картины объединены общим чувством: добрым и пристальным вниманием автора, написавшего книгу о друзьях и коллегах, о своей жизни.
В романе присутствует лишь один персонаж, которого Сергей Мнацаканян не знал лично, — Илья Эренбург. Его мемуары «Люди, годы, жизнь» стали литературным прототипом «Ретромана». Мнацаканян с восхищением говорит о своем знаменитом предшественнике. С восхищением и горечью: «Он писал о великих поэтах, о прекрасных и благородных людях, и я запомнил уроки благородства, преподанные в его воспоминаниях, на всю жизнь… В мое время таких людей уже не было. Люди изменились. Но, в конце концов, его героями были бессмертные гении мировой культуры, а я знал всего лишь обыкновенных смертных, какими были мы все в годы распада советской жизни. Других не было, а судьбы моих современников оказались не только нелегкими, но и весьма приземленными и притененными».
Да, но это сказано про годы, когда в русской литературе бунтовали, и побеждали, и погибали — герои и романтики! Достаточно вспомнить две — с интервалом в 17 лет — Нобелевские премии, одна из которых была присуждена «за страстность поэзии». А смерть поющего поэта Высоцкого, затмившая главную коллективную страсть советского народа — спорт, Московскую олимпиаду! А, наконец, возвращенный Варлам Шаламов, который навсегда остался в этом мире своими «Колымскими тетрадями» и названным в его честь астероидом!..
Нелепо думать, будто Сергей Мнацаканян — умница, поэт, книгочей — всего этого не видит или не понимает. Просто он, вопреки общей тенденции, решил не покидать тонущий корабль. И даже подчеркнуто предложил нам как одно из названий своей книги словосочетание: «литературные воспоминания соучастника». Он остался верен той, как бы сейчас сказали, литературной тусовке — разношерстной, пышной и могущественной, но, как всякая тусовка, не признающей чужаков, а потому — замкнутой и обреченной. Таким был перед своей кончиной мир советской литературы. И таким же, но в гораздо большем масштабе, — мир уходящей в небытие советской страны.
И, видит Бог, это прощание, это тихое «аминь!», слетевшее с губ все понимающего, любящего и скорбящего атеиста-«соучастника», выглядит куда страшнее и достовернее, чем улюлюканье множества хулителей «совка», зачастую совсем его не знавших и вряд ли осознающих масштаб трагедии.
Анна ГЕДЫМИН