Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 4, 2012
Критика
Евгений Чигрин. «Погонщик». —
Сборник стихотворений. М., «Время», 2012, серия «Поэтическая библиотека»
Редкий для нынешней поэзии случай: генезис творчества поэта можно вывести достаточно легко.
Линия, которую развивает Евгений Чигрин, просматривается очевидно: она берет начало в ориенталистике позднего Николая Гумилёва, затем продолжается в постакмеизме «чудесной квадриги» — у Георгия Шенгели, у Арсения Тарковского — в особенной степени у Аркадия Штейнберга, далее идет через творчество Евгения Рейна и Михаила Синельникова — и наконец получает свое современное воплощение у Чигрина.
Собственно говоря, акмеизм — такой трезвый, такой земной, такой самодостаточно реалистичный — тяготел к зауми не меньше футуризма. Вот только «акмеистская заумь» (в отличие от «футуристской») гораздо чаще мотивировалась экзотикой.
Восемь дней из Харрара я вел караван
Сквозь черерские дикие горы
И седых на деревьях стрелял обезьян,
Засыпал средь корней сикоморы.
(Николай Гумилёв. «Галла»).
«Харрар», «черрерские горы» и «сикоморы» — чем это не «дыр бул щил»?
Есть еще одно отличие: футуристы, разрушая поэтическую речь, разрушали и ее ритм, а акмеисты — не только сохраняли твердый ритм, но еще и доводили интонационно-ритмическое напряжение в стихе до струнного трепета — так что чисто русская речь начинала казаться иностранной — и, опять-таки, разрушалась. Два противоположных пути вели к одинаковому результату — к речевой зауми.
«Ориентальные постакмеисты» мотивировали этот эффект обращением к Азии. Но то была «мозговая Азия». Азия, выросшая из напряженных акмеистических ритмов. Это подтверждается, например, тем фактом, что «русский европеец» Арсений Тарковский терпеть не мог Азию — и как заведенный писал стихи про дагестанские кувшины и библейские глины. Потому что, возможно, есть некоторое нейрогенное соответствие между ритмами Азии и акмеистскими интонировками слова в строфе.
В стихах Евгения Чигрина такой «мозговой Азии» очень много.
Позавчера — Ришикеш, Харидвар, запах чапати в кафешке,
Бронзой и медью ослепший базар и — саподилла в тележке
Веселоглазого, что на урду все перешептывал что-то…
(Сколько чернил засыхает во рту, сколько наития-меда?).
(«India вчера»).
Вот такое чапати, вот такое урду, вот такая победа сарсапариллы (саподиллы) над разумом…
Интересно проанализировать географию поэзии Чигрина…
…Много российского Дальнего Востока (что неудивительно: Чигрин — немало прожил в тех краях), очень много Индии и Цейлона, еще больше мусульманской Азии, есть Северная Африка, есть Океания, мало Китая; как ни странно, совсем нет Японии. И Европы немного: один раз встретился «осенний Краков», есть Москва (здесь автор живет), есть Малороссия и (особенно) Крым — Феодосия, Керчь, мыс Казантип; но волошинская «Киммерия» — такая Европа, которая уже почти Азия — солнце, горы, камни, сухие тропки.
В ландшафтах Евгения Чигрина часто присутствует море с приморским побережьем (непременно гористым, а не пологим); но и в пустыне поэт ощущает себя неплохо…
Мне хватит сна, чтоб высмотреть пустыню, вдыхая золотое по песчинке,
Чтоб говорить мифическому сыну о спрятанной афритами копилке.
Мне станет наваждения, покуда в сетчатке чернокнижие Сахары,
На сто мешков сокровищ у верблюда, аллаховы хайямы и омары.
(«Золотое»).
Возможно, он столь привержен морю, горам и пескам (а не, скажем, лесам, полям или озерам) потому что море, горы и пески снабжают его сетчатку теми красками и оттенками, которые ей любы.
Евгений Чигрин — поэт-колорист. Цветовая гамма его поэзии — светлая, чистая, непривычная и очень нежная — со сдвигом в теплые тона: золотое, песочное, охристое, лиловое, фиолетовое, пурпурное, янтарное, померанцевое, кобальтовое, мареновое, розовое, медно-красное, иногда — по контрасту — небесно-голубое. Цвета утренние, облачные, рассветные — я бы сказал, интерференционные. Когда смыкаешь веки, на секунду видишь переливчатую радужную сеточку, по колориту очень похожую на чигринскую палитру. Чигрина тянет к цветовым стихиям: в «Погонщике» чрезвычайно много стихотворений, навеянных живописью. Прямо-таки выставка-экспозиция: Айвазовский, Богаевский, Лагорио, Сезанн, Поль Гоген, Август Маке, Эдвард Мунк, Писсарро. Стихи Чигрина сами как многоцветные картины (выполненные в импрессионистской манере). Впрочем, произведений, вдохновленных классической музыкой, у него не меньше. Евгений Чигрин — поэт необыкновенно музыкальный; его строки виртуозно интонированы в эвфоническом плане. Они выстроены на цвете и на звуке (на волшебном единении цвета и звука). От стихотворений Евгения Чигрина создается почти физическое ощущение ранней весны.
Самое время поговорить о жанре этих стихотворений. Жанр у них — у всех — один и тот же, древний и распространенный; тот самый жанр, который поначалу назывался «элегия», а теперь зовется «медитация». Стихи Чигрина, в которых есть хоть какие-то привязки к биографии автора — это элегии; стихи, в которых таковых нет — медитации (а вообще-то «элегия» и «медитация» — один и тот же жанр лирики с некоторыми малосущественными отличиями-вариациями).
…Поэт пребывает на морском побережье (или на арабском базаре, или перед картиной художника, или с раскрытой книгой в руках) и вспоминает, вспоминает, вспоминает. В пестром калейдоскопе вращаются ассоциации, картинки, имена, экзотические слова, сливаясь в единый хмельной водоворот…
Табачок ли, кофе, джаботикаба,
Да Цейлона дух в тепловатом ветре —
Вот такая тянет абракадабра,
Да болеет луч в сумеречном спектре,
Ибо свет крошится: драконит Север,
Ибо смысла мало: в строфе ли, в жизни?
И легко представить фрегат ли, сейнер,
Корабельщиков золотой отчизны.
…………………………………………………………..
И фрегат ли? Джонка? Огни Коломбо?
Все смешалось-спуталось-завязалось…
(«Джаботикаба»).
Чего (единственного) мне не хватает в стихах Евгения Чигрина — так это динамической структурности. То есть сюжета.
Сюжет — не всегда атрибут эпического (либо драматического) искусства. Возможен лирический сюжет — запечатленные в тексте движения души лирического героя. Если в конце стихотворения герой не таков, каким он был в его начале, это — показатель лирического сюжета.
Стихотворения Чигрина — (все же) статичны. Ибо статичен их лирический герой: он почти не меняется в пространстве текста, с ним ничего не происходит (помимо воспоминаний и рефлексий — подвижных, но довольно ограниченных в характере своих движений). Вообще статичность — заданный, изначальный, я бы сказал, родовой риск элегии; всякий поэт-элегик должен отдавать себе отчет в этом. Евгений Чигрин, кажется, это понимает и пытается бороться с рисками статичности, сознательно применяя перепады лексического напряжения. В его стихах — рядом с массой экзотизмов и возвышенных архаизмов — всенепременно присутствуют слова из сниженного ряда (в первую очередь — жаргонизмы). «Мура и липа», «на стреме», «друган», «перо под бок» (apro pos: «перо» вставляют «в бок» или «под ребро», а не «под бок»), «прибабахи», «не расчухать», «стопарь», «бухло», «вмандаринишь», «отваливай», «кореш» (и так далее); в начале одного стихотворения даже появляется эвфемистическое «мля». Все эти «грубости» аккуратно инкрустированы в стихи (в примерной пропорции: по одной «грубости» на один стишок). Наверное, автор таким образом избывает отсутствие динамики на уровне лирического сюжета — чегрез внесение броского контраста на ином лексическом уровне. Однако к этому контрасту быстро привыкаешь.
Но зачем я придираюсь?
Если в поэзии Чигрина нет чего-то, значит сие «что-то» не предусмотрено ее природой.
Существует много вещей, сотворенных, как говорят дети, «для красоты». Вот и стихи Евгения Чигрина — умные, глубокие, драматические, личностные, содержательные — для красоты.
Они (по преимуществу) справляются с данным своим назначением. Они удивительно красивы.
Флибустьером за черной музой,
Рыбаком Галилеи за…
В оболочке таких иллюзий —
В неслучайные чудеса.
Там экзотика полным цветом:
Крабы в камешках… Сундуки…
(Это тянет пиратским бредом,
Это Флинт закоптил мозги.)
Там прибежище осьминога,
Здесь зверек шевелит песок?
Это все — прибабахи Бога,
Или — проще — Восток, Восток…
(«Бухта»).
Кирилл АНКУДИНОВ