Стихотворения
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 3, 2012
Поэзия
Александр ВЕПРёВ
Поэт. Родился в Кирове (Вятка). С 2007 года публикуется в литературных сборниках, выходящих в Кирове, Ижевске, Нижнем Новгороде, Рязани, Санкт-Петербурге, Москве. Член Союза писателей XXI века. Живет в Сочи.
КОМНАТА В НЕБЕ
РОССИЯ
Едем по разбитой вятской дороге.
На сто километров — ни души.
Былинные леса да разоренные деревни…
Вдруг вижу, стоит у дороги
здоровая девка лет четырнадцати —
что-то продает. У ног бидоны с ведрами…
Останавливаемся. Подхожу.
Она улыбается.
— Что продаешь? — спрашиваю.
— Здравствуйте, — отвечает. —
Бруснику продаю.
— Почем ведро?
— А сколь дадите…
КОМНАТА В НЕБЕ…
Когда мне было 17 лет — я сочинял
чудаковатые стихи про стул, стоящий на столе,
про комнату в небе… И однажды
сочинил первую книгу.
Она вышла в свет, когда мне перевалило за сорок…
Вторая вышла намного раньше,
когда был молод, мне было тридцать…
Я не любил стихов о Родине в газетах и журналах
советского времени. Я был наивно-молод…
Мои старшие товарищи,
которые называли меня товарищем по перу,
говорили так:
«Мы стоим на своей передовой. Это наша работа.
Мы поем песню о нашей Родине. Во славу ее
и процветание.
Эту славу будем хранить и множить…»
Прошли года… Я живу в другой стране, хотя
страна остается, как прежде, такой же большой
и такой же неудобной для жизни,
только в другом формате, разделенная
на несколько
небольших княжеств-стран…
Как в том магазине,
где поменялась вывеска и появились независимые
отделы:
бутики, салоны, торговые лавки…
К сожалению, а может, к счастью, не дожили
до этих неоднозначно непонятных дней
мои старшие товарищи.
Перешли, как говорится, в мир иной…
Ни тебе портвейна, ни пивной… Пустота, товарищ…
Остались только стихи в старых,
потрепанных и почти развалившихся газетах
и журналах.
Теперь я люблю стихи о Родине.
Они мне нравятся своей правдивостью
и отчаянной трогательностью…
В новом, так сказать, формате.
Может быть, потому, что я стал старше самого себя,
мне уже за пятьдесят…
А, может быть, потому, что теперь я стою на передовой,
и пою песню во славу своей Родины.
Сейчас это моя работа…
Я вижу, как молодой поэт с искренним уважением
и сожалением слушает мои стихи о Родине.
Он знает, что я сочинял когда-то чудаковатые стихи
про стул на столе, про комнату в небе…
Может быть, он думает, что я разучился?
Хотя, скорее всего тот стул на столе
и комната в небе
тоже часть моей чудаковатой страны…
В ДОМЕ…
В доме, где я снимал квартиру, можно сказать,
кабинет в коридоре, происходили
странные звуки. Ночью, когда все люди спали,
начинали скрипеть половицы… Казалось, что кто-то ходит,
что-то ищет…
— Кто по ночам ходит в этом доме? — Спросил я у дворника
ранним утром.
— А! Пустяки, не обращайте внимания… —
сказал бородатый дворник. — Это писатель,
который жил здесь в прошлом веке.
Говорят, что писатель опять что-то пишет,
приходит в свой дом, и все ходит и ходит… Видимо, что-то ищет.
— Может быть, он ищет вдохновение?
— Может! Кто их знает, этих писателей в черных пальто
и широкополых шляпах!
И только тогда я обратил внимание, что на стене дома,
прямо под балконом, нависшим над придомовым газоном,
висела мраморная памятная доска, с которой
гласила золотая надпись, что в этом доме
жил и работал писатель Вишневский…
«Странно, — подумал я. — Я вначале думал,
что ходит-бродит здесь по ночам писатель Булгаков».
— Все может быть, — неожиданно сказал дворник. —
Возможно, Булгаков желает увидеть, чем вдохновлялся тут,
на курорте, советский писатель Вишневский…
Я опешил, но дворник добавил:
— Кстати, совсем недалеко расположен дом,
где работал писатель Островский…
— Да! Но Островский не носил черного пальто
и широкополой светской шляпы…
— Все может быть, — снова сказал дворник
и, подумав о чем-то, продолжил метлою сметать с тротуара
жухлые листья…
— Все может быть… — Повторил я и поспешно поднялся
в съемную квартиру, а точнее, в кабинет
в небольшом коридоре…
ГОГОЛЬ — GOOGLE
Пересторонину
Николай Васильевич — это Гоголь.
Николай Васильевич — это Google…
Николай Васильевич — мой товарищ,
который остался в прошлом веке.
Там пишет он, сочиняет книгу
«Вечера на хуторе около Вятки»,
Балагурит на пиру, пиво льется
по усам-песнярам, в рот попадает!
Там в прошлом веке мчат кареты
белые, как «Москвичи» и «Volvo»,
они блестят, как ножи на дуэлях…
Николай Васильевич кричит: — Карету!
Уезжает каретой домой на хутор,
покидая праздник ему не нужный,
чтобы снова сжечь свое сочиненье.
Шедевр, который никто не понимает,
кроме огня, что в печи лютует…
Кроме Овидия да Петрарки,
и товарища Че, что зовут Маргарита,
что шедевр в пух и прах вчера растоптали…
Но сегодня там, в дальнем прошлом веке,
Николай Васильевич снова пишет
«Вечера на хуторе около Вятки»,
и души живые над ним витают…
Души Овидия да Петрарки,
Заболоцкого, Грина, Кострова
Ермила… Емели, что на теплой печи
«Москвича» без души разъезжает…
СОЛНЦЕ
Крутится солнце над головой,
в синей воде небес…
Крутится, вертится эдак и так,
что может скоро упасть!
Оно упадет лицом прямо вниз
и разобьет лицо.
На мокром бульваре, как пьяный бомж,
лицом будет вниз лежать!
А может, солнце не упадет
лицом прямо вниз.
И, может быть, сохранит лицо,
спустившись по лесенке в город-курорт…
Прямо на мой карниз…
ЛИЦОМ ВНИЗ…
Мысль даже в отсутствие смысла — мысль.
Она существует без слов,
она существует без букв, без слогов
и даже без запятых…
Мысль невозможно не сочинять, не рисовать,
хотя,
мысль живет сама по себе…
и существует в словах,
в красках, в движеньях… Даже в твоих
карманах неслаженных брюк…
В улыбке любимой, которой нет, —
улыбка, конечно, есть…
Во всем вокруг существует мысль,
как солнца солнечный луч…
Но если мысли не будет вдруг, —
то в этом и будет мысль…
ТВОРЧЕСТВО
(Верлибр в пяти афоризмах)
1.
Основная работа отнимает время на сочинительство,
но дает возможность сочинять.
2.
Когда ты становишься знаменитым писателем —
основная работа становится сочинительством.
3.
Сочинительство отнимает время на жизнь,
но жизнь дает возможность сочинять…
4.
Когда ты вдруг умрешь однажды —
сочиненное тобой станет твоей жизнью в сочинениях.
5.
Жизнь отняла много времени от сочинительства —
жизнь тоже хотела жить.
ДВА ВЕРЛИБРА В ОДНОМ ВЕРЛИБРЕ
1. Вельсионс
Вельсионс —
замок, стоящий небом. Огромными тучами
нависающий над полем-морем.
Вельсионс расправляет крылья
Буревестником, летящим в буре,
которой нет…
Вельсионс —
мечта, мираж, мгновение-воображение,
как этот мир, что под ногой и над…
И вокруг… И по кругу…
И повсюду.
Вельсионс меняет окраску,
как хамелеон на зеленой ветке,
которая есть…
2. Брейгель
Брейгель — европейский лубок,
голь, поденщина, юродство…
Европейская двухголовая матрешка,
Два мужика-матрешки,
Один в другом.
Старший матрешка
во младшем…
Гениальность!
Метаморфоза, мета-мечта,
как нос Гоголя,
сморкающийся над Европой…
ТОНКИЙ АРОМАТ
Директор крупного банка по утрам пьет кефир,
полагая, что его жена в данный момент находится в Берлине.
На самом деле она в Париже
с молодым бой-френдом проезжает на открытом Мерседесе
в магазин верхней одежды, что на Аут-Стрит, чтобы
прикупить своему бой-френду две пары шелковых носок,
пару брюк на низкой талии, а также приталенных рубах
с перламутровым отливом… И перламутровыми пуговицами.
Помимо всего прочего, жена директора крупного банка
прикупит себе в магазине нижней одежды нежного нижнего белья
с ароматом абрикоса, банана и эвкалипта, полагая, что
этот аромат скрутит голову бой-френду, как, впрочем,
скрутил головы всем малочисленным и малознакомым ее мужчинам.
Конечно, это не «Шанель №6», вернее, воздух самого Парижа…
Но жена директора крупного банка понимает, что бой-френд
чувствует, что не понимает многое. Он видит
в себе дикого самца-вепря, готового на завтрак съесть обед
и ужин вместе с завтраком.
Пьет, что горит…
Может резвиться одновременно с молодой мулаткой
и дамой, любящей читать Оноре де Бальзака… Т. е. с ней.
Она любит делать, что хочет, иногда просто скуки ради…
Ведь она — жена директора крупного банка,
что в данный момент пьет свой утренний кефир и не знает,
что делает жена в данное время… Или не хочет знать.
Он занят работой. Он живет совсем в другом измерении.
В другой стране, преогромной, как Африка,
где ничего не купишь за деньги, кроме кефира…
2011, Сочи