Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 2, 2012
Колесо обозрения
Владимир КОРКУНОВ
Поэт, литературовед, критик. Родился в 1984 году в городе Кимры Тверской области. Работает журналистом. Печатался в журналах «Юность», «Знамя» (с предисловием Беллы Ахмадулиной), «Арион», «Дети Ра», «Аврора», «Волга XXI век», в «Литературной газете», в газетах «Литературная Россия», «НГ Ex Libris» и др. Редактор газеты «Литературная гостиная» (Тверская область). Член Союза журналистов России, Союза писателей XXI века.
Обзор январских толстых
литературных журналов
Наступивший 2012 год, последний, судя по календарю майя, в литературном плане (если ориентироваться на толстые литжурналы) начинается вполне оптимистично. И не потому, что в преддверии эфемерного конца света писатели внезапно решили представить лучшее из написанного на суд читателя. Наполнены свежими рукописями редакционные портфели, читатели и авторы, отдохнув от предновогодней суеты, фестивалей и форумов, устраиваются поудобнее и отправляются в путешествие по литературным мирам.
Стихи участников «Московского времени» Сергея Гандлевского и Бахыта Кенжеева, завсегдатаев «Знамени», как хорошее вино — со временем только приобретают вкус; что и логично — хорошо пишущий поэт с годами лишь оттачивает мастерство и стихи — коли есть, что сказать — становятся только лучше (но почему вместе с этим такая тяга услышать новые, свежие голоса?). В связи с последней ремаркой ранние стихи Кенжеева интересны не только возвращением к лирическим истокам. Но и — о чем рассуждал Евгений Карасёв в предисловии к стихам Ильи Красильникова (говоря о явлении) — тем глотком поэтического воздуха, который не растворился позднее, а стал отправной точкой для эмоционального задела, помноженного на приобретаемый жизненный опыт.
Однако центральное место, на наш взгляд, занимают другие публикации. Это — материал о бесприютной Ксении Некрасовой, ее стихи и мысли о современности, окаймленные вступительной статьей (и комментариями) публикатора Евгении Коробковой, а также письмами Еликониды Яхонтовой (оставшейся для Мандельштама чернобровой Лилией Поповой: «А в Москве ты, чернобровая, / Выше голову закинь») и ее сестры О. Е. Наполовой. А также — номенклатура прозы-2011 Натальи Ивановой (с удивительным признанием, что книги из библиотеки автора не взяли в библиотеку районную!), материал Олега Чухонцева о книгах Бориса Слуцкого (где ключевым показался вывод об экзистенциональности лирики Слуцкого, умевшего писать сквозь злобу дня; и комментарий — что бы поэт-фронтовик сказал о дне нынешнем?), а еще глобальный (но при этом крайне избирательный) обзор Евгения Абдуллаева о поэзии 2011 года. Читать — не перечитать!
В «Звезде» привлекли новые переводы Гийома Аполлинера (выполненные Вячеславом Вс. Ивановым) и переписка Виктора Сосноры с Лилей Брик — интересная и сама по себе, и в качестве документа, где перекликаются эпохи: от Серебряного века к музе Маяковского и — Сосноре, символизирующего уже наш (уходящий, не начавшись?) век. До роковой переделкинской ночи остается более десяти лет; письма, представленные публикатором Ярославой Ананко, охватывают период с 1962 по 1968 годы. Так что продолжение — не за горами… Как не за горами и роковая запись в дневнике Лили Уриевны, сделанная в 70-е: «Приснился сон — я сержусь на Володю за то, что он застрелился, а он так ласково вкладывает мне в руку крошечный пистолет и говорит: «Все равно ты то же самое сделаешь». Как бы то ни было, но забота о прошлом, без которого его (как и настоящего) не было бы — отрадно. И в этом аспекте публикации в «Знамени» и «Звезде» не менее, а то и более важны — состояния дел в текущей литературе, которой еще предстоит «отлежаться» и обозначить свое право на голос эпохи.
Темой январского номера «Детей Ра» стал семинар Сергея Бирюкова и Евгения Степанова, прошедший в осеннем Коктебеле, в рамках Волошинского фестиваля. В подборке — стихи участников семинара: Валерия Лобанова, Евгении Коробковой, Максима Гликина, Киры Егоровой, Елены Борок и Дарьи Лебедевой.
Стихи Евгении Коробковой могут показаться читателю инфантильно-непосредственными. Но это скорее художественный прием. Ошибочно детские «по виду и звуку» стихи («Пенсия», «Метафора») считать в самом деле детскими. Хотя, если вдуматься, и Агния Барто не только детям адресовала стихотворные послания, а говорила в полный голос о жизни и стране — о нас с вами. Только другими поэтическими средствами, с помощью иного лексикона. «Говорить нетрудно речь, / Трудно блинчиков напечь!» — рассказывает Агния Львовна о Павлике, мальчике-пустослове; а это о повзрослевшем хулигане, которого нагоняет прошлое: «Когда мне стукнет двести лет, / Ко мне пристанут внуки. / Они мне скажут: / — Правда, дед, / Ты брал булыжник в руки, / Пулял по каждому окну?— / Я не отвечу, я вздохну».
Лирические герои Евгении Коробковой — люди, вышедшие из детства, но воспринимающие жизнь так же утонченно-гипертрофированно, как дети. Форма — повествовательная; стихотворение-метафора, стихотворение-ситуация, стихотворение-записка, где горечь скрыта и запеленована едва ли не шутливо.
Говорят, что у ребенка сердце больше, чем у юноши, у юноши — чем у взрослого, у взрослого — чем у старца. Если это так, то герои Коробковой сохранили детскую непосредственность, детское сердце, детское восприятие, но — выросли. Этакие взрослые дети (а, может — поэты?). Это отчетливо ощущается в стихотворении «Пенсия»:
Старушка стащила творожный сырок,
Она получила хороший урок,
Старушку за это постыдное дело
Прилюдно ругала начальник отдела…
Господи, нет.
Я надену наушники стерео,
Выбегу,
включу громкую песню.
Господи,
я хочу стареть, как дерево.
Чтобы
не выходить на пенсию.
Но это одна сторона поэтики Коробковой. С другой — она подпускает к себе лирику самого романтического свойства: «Поэт, / Пусть на твой огонь / летят одни лишь мотыльки. / Но я верю, / однажды / и ты / дождешься корабля» («Окна Флобера»).
Слово — что символ, оно ключевое, когда приходится объяснять свои чувства (закрытые, перевитые словами в «детских стихах», в романтике, остраненной Флобером), и тогда распутывается этот капустный шарик, чтобы выдавить в итоге одно-единственное значащее что-то для героини слово: «одна».
Ты со мной говоришь,
Это значит, что я жива.
Я внимаю словам,
Пусть и не понимаю слов,
Словно я и есть та старушка.
В бедном и
пустом
армянском доме.
Где на кухне
два табурета и кофейная чашка.
Одна.
Елена Борок создает свой поэтический мост, не разрушая, а — в созидании поэтических высказываний, равно метафоричных и равно лаконичных: «Время надежных машин / так и не стало / временем людей, / на которых можно положиться». А если мост между людьми, бывшими когда-то ближе близкого, разрушен, нужно собирать новый — свой, непохожий на другие, а главное, создав его, не разрушить другие (то есть — судьбы и жизни других).
Новый мост,
при постройке которого
было выровнено полторы улицы,
снесено 48 жилых и хозяйственных сооружений,
отгружено полторы сотни судеб,
в три месяца выброшенных в малосемейки новых районов,
обладающий усиленной конструкцией
повышенной пропускной способностью, —
по данным мониторинга
и через десять лет
не несет проектной нагрузки.
Это — о себе или, все-таки, о мосте? Мост — символ единения, разобщения, в конце концов — уединения и размышлений. Как не вспомнить Аполлинера:
Под мостом Мирабо тихо катится Сена
И уносит любовь
Лишь одно неизменно
Вслед за горем веселье идет непременно
А в мире Елены Борок любая деталь приобретает важность и смысл, любое действие влечет за собой — как снежный ком — последствия:
Стоит на полгода отвернуться —
и можно заметить,
как город стирает твои следы.
Как же так? Неужели, отвернувшись, город будет жить своей жизнью, в которой уже не будет (меня, тебя, да кого угодно)? Разве он не заметит потери? Но этот вопрос, болезненно-важный для одного (кто ощущает потерю), незначителен для второго, для которого и самой потери-то — не было! Чтобы остаться в памяти, мало оказаться на пути или пересечься взглядом, но — знать, когда это необходимо, а потому: «память — это не время и место, / а чувство места и времени».
Остается удивляться, что стихи Елены Борок лирически-зрелые, лирично-урбанистические (какая, казалось бы, лирика в урбанизме!) только теперь приходят к читателю — публикация в «Детях Ра» дебют в толстожурнальном пространстве для молодого поэта. Хочется верить, что дебют — только начало пути, и начало строительства своего моста — поэтического, на который — как Аполлинером в «Алкоголях» — будут приглашаться новые и новые читатели.
Дарья Лебедева — путем сравнительной метафоры — находит свое определение счастья. Один человек — на берегу: «ты сидишь на берегу / пьешь коктейль / и смотришь на закат», другой — в море, где «движение» — символично, и: «кто-то там / счастлив черному хлебу / и минуте покоя». Но — счастье многолико и несправедливо. Любующийся закатом имеет право на ошибку, а главное — на исправление, его жизнь (в парадигме Дарьи Лебедевой) — праздник (счастье!), для другого: «жизнь — это буря / и сделанного не воротишь» (счастье?). В сущности, метафора рождает пищу для ума — почему? отчего так? почему счастье разное и — какова мера ответственности за поступки? Море и берег не более чем образы, в данном случае — полюса (от праздника — до бури), а между ними сокрыто что-то космическое, множество правд и неправд, счастий и несчастий. И то, что для одного — пир во время чумы, для другого — борьба. Тут еще думать и думать… А внешне — казалось бы, как все просто…
Именно в таких стихах, заточенных на видимость прямого высказывания, и кроются наибольшие поэтические удачи Дарьи Лебедевой. Собственно, заставить читателя думать — это ли не удача?
В день своего 69-летия, пришедшегося на 12 ноября 2011 года, Константин Кедров посылает читателю импульс — очнись, оглянись вокруг и, обращаясь ко всей стране и каждому в отдельности, говорит — вернись:
Не к Сталину и не к Ленину
Вернись к Сергею Есенину
Не к штампу вернись не к штамму
А к Осипу Мандельштаму
Вернись, сбросив обездуховленность Гапона, жизнь по понятиям, Киркоровых, Пугачёвых, новых героев, пришедших взамен Мандельштаму, Есенину, Лихачёву…
Парадоксально, но поэт понимает, что его призыв, крик души, готовящейся разменять восьмой десяток, останется… не услышанным, ведь «Страна поэтов не слышит…», а находится в «запое». И не простом, а, скорее, духовном, когда запоем читается Донцова (вместо Достоевского), запоем слушается Рубальская (вместо шестидесятников), запоем жизнь проматывается и душа стареет — запоем же.
А услышавшим Кедрова… нет нужды возвращаться, они никуда и не уходили… Круг замыкается. Но оживает город, по которому идет недвижимый человек (метаметафора): «я шел не двигаясь по городу / а город двигался в меня / и вьюга у меня на горле / и все на горле у меня», а умирающая любовь «воскресает» не для того, чтобы спасти, а… расстрелять: «на смерть любви / иду как на расстрел — / не знал, что можно расстрелять любовью…» Почему, ну почему в этих строках, в этой исповеди двух веков, мне видятся ночной овраг и — черемуха? Возвращаюсь?