Стихотворения
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 11, 2012
Поэзия
Сергей Брель
Поэт, прозаик, публицист, сценарист. Кандидат филологических наук. Родился в 1970 году в Москве. Преподает в школе № 179 при МИИО.
В САМЫЙ РАЗ
На пожар в башне «Федерация» 2.04. 2012
Башни горят, эти башни горят
вот уж которую эру подряд.
Строят их пришлые люди тяп-ляп,
как для небес несговорчивых — кляп,
словно на Божию силу поклеп.
но загорятся, кренятся и — шлеп.
Башни-костры бесшабашней растут,
как аппетит дорогой проститут-
ки на дорожке фартовой, в разнос
девка пойдет — подожди, не вопрос,
башня взовьется чернильным дымком.
Стройте, раз вам неизвестен Закон,
шибче стяжайте, хватайте за край
облако синее; шпиль, протыкай
пять атмосфер и луне пригрози;
шлите наверх ваш напалм и бензин,
чтоб зажигать и гореть в самый раз.
Любит гордыня смешение рас,
вер и полов, дураков — мудрецов…
Силясь из грядки торчать огурцом,
сгинь, федерация гиблых семян
вместо союза лесов и полян,
вместо стеченья высот и широт —
лишь высоты одуревшей оплот.
Башни пылают и будут пылать,
краеугольная глупости кладь,
сатирикон непутевых затей…
Свечи, что вылепил век-блудодей
и маяки для сметливых команд:
мимо — спасение, к пристани — ад.
2012
Пасха в Москве
Спят в Кадашах столетий черепки,
под солнцем снедь пасхальная обильна,
то рыбы-церкви просятся в силки,
в садки любви, где подрезают крылья.
Глазеет с крыши стадо изразцов,
и купола в лазури колосятся,
а в золотой осанне — тень отцов
который век тревожит наши святцы.
С бахчи ли сорван купол с медным лбом —
арбузно-круглый, доблестный и сладкий?
Мой Белый город — русский Лиссабон
из-за высоток выглянет украдкой,
подносит гостю дольку кулича,
кагор пригубит — разговор без края
(пусть болтовня в крови у москвича,
но иногда в молчанку поиграем).
Весна — и камень за душу берет!
Здесь заводских гудков забыли гомон,
но колокольной медью пахнет мед
заутрени. Так стоит дорогого
иной рассвет (где звуки, чуть дыша,
по галерее крадучись…) что ситец
процеживает Кремль, зубцов ушат
плеснув с размаху в сытый сумрак Сити —
чтоб лавой лопнул, злобой полыхнул,
рассыпался над Царскими вратами.
Окончен пост, и выдворенный гнет
уже гниет. А раны — залатали.
Замоскворечье в латах тишины.
Синица чистит перья перед клиром.
Все грозы мира вновь отражены,
и воскресает сущее всем миром.
Носили ночью радость в решете, —
а расплескать легко, как воск пропащий! —
и забирали мысль о теплоте
в дворцы, пустыни, хижины и чащи.
04.2012
Караваджо
караваджо пропащий о чуде молящий
мастерство возносящий над чувственной чащей
и вбивающий гвозди в ладони богов
так легко что стяжал обожанье врагов
купидон нечестивый твоим поцелуем
окрылен выпевал из холста аллилуйю
среди тяжких и жарких плодов но гнильца
проникала и в хрупкую плоть мудреца
караваджо и грянулся оземь апостол.
кто сказал что себя разбазаривать просто
кто из рыцарей ведал такое и пап
так идут к полотну словно месят этап
не в италии буйной а бедной сибири
вакх и бражник раскрой же объятия шире
для доверчивых дев и угрюмых парней
но в классическом сумраке не цепеней
нелегко обуздать дуновенья синая
но поник никодим и марии стенают
так в горниле каком выплавлялась рука
прожигавшая кистью щиты и века
он болел совершенством и верил в монету
но рассеялась тьма пред отчаяньем света
и в эммаусе в крест превращался старик
прозревая в соседе спасителя лик
а покорные тени застыли под блюдцем
сколько нынешних славных в пороке и куцых
в ремесле но его расцветает алтарь
виноградом свободы густой как янтарь
словно жемчуг бежавший из раковин диких
был зарезан болел возносился на пики
неземные но мир у него воровал
меру боли и мыслей шальной караван
карнавал караваджо в музейных темницах
спит европа но гениям вечно не спится
выбирающим страшный и радостный путь
и кинжалу познанья подставившим грудь
04.2012
Солдатская песня
Ольге Арефьевой
Умрем за царя
под хруст сухаря,
что спиртом запьем,
и бог с ним, с царем.
Немецкая сталь,
австрийская гарь
и штык да снаряд
над нами царят,
огонь да иприт…
Но, коль не сгорит,
мужик из Твери
не метит в цари,
а хочет к жене,
грусть топит в вине.
Окопы да вши,
но слезы — души!
В столицах — шпана,
пора болтуна:
конец ли войне,
а может стране?
Соврет биржевик,
соврет меньшевик,
а нам воевать,
попомнив их мать.
«Солдат нам не брат,
поди-ка ты в ад!»
Но мы и в аду
отыщем звезду,
и море невзгод
протопаем вброд.
Труби же, труба,
как злая судьба!
Шрапнель не уест —
достанется крест
да щей котелок.
Где совести клок
да силы чуть-чуть
(часок бы вздремнуть) —
беги, немчура,
под наше «ура»!
Когда упадем
в чужой чернозем,
из наших кишок
взойдет артишок
в отчизне чужой —
доход не большой
траве-мураве,
солдатской вдове.
Слуга — за царем,
цыган — за конем.
И только солдат,
где лег, там и рад;
не слишком святой
да в меру худой
отважный орел
чуть свет запоет:
«Умрем за царя
под хруст сухаря….»
04.2010
Элегия гипермаркета
В гипермаркете робко взирают дорады
на веселых таджиков и хмурых датчан,
а фундук и арахис грозят камнепадом
загнивающим в сонном тепле овощам.
Продвигаются к кассам тележек армады,
детский взгляд пожирает звезду чупа-чупс.
Нам иного спасенья и чуда не надо —
ах, оставьте, Флобер, воспитание чувств,
согласитесь, Толстой: глупым выглядит бегство,
сквозняки в поездах и колес перестук
там, где гимны слагаются моющим средствам
и к жемчужным сырам устремляется дух.
Люди в белом выносят багеты и сдобу
и шинкуют колбасы трех сотен сортов,
льется пиво живое в глухую утробу
в зачарованном царстве мечтательных ртов,
где зажевана речь и обглоданы мысли,
где за мюсли стекает во тьму бифидок,
а на виски ложится задумчивый рислинг,
и за кьянти бежит благородный «Медок».
Всем дано приобщиться к единому делу —
многорукому демону рыночных благ.
Покупатель-народ, собирательный демос
разжимает хранящий купюру кулак;
шоколадного сердца сладка невесомость,
кофе «Якобс» ленивца разбудит чуть свет,
кубик «Магги» — легко растворимая совесть
обещает свободу от умственных бед.
Пусть природе такого не знать изобилья,
пусть на карте кредитной исчерпан лимит,
рай для щедрых, раскинь лебединые крылья,
чья счастливая сень всех заблудших хранит!
Обещают смирить роковые порывы
бритвы «Shick», авокадо, набор для саке,
хоть, случается, жизнь тяжела и сварлива,
потребитель по миру идет налегке,
возлюбивший рекламы свирепую лажу
и дерзающий сытую спесь превозмочь:
гипермаркет Земли объявил распродажу,
ожидаются акции, скидки и проч.
04.2012
Переделкино
Сергею Арутюнову
Тебе сегодня прошлое приснится.
Разорван зонт нагрянувшей грозой.
Боярышник промокший веселится,
и смотрят стеариновые лица
свечей из церкви на погост босой.
Стоят деревья, как народовольцы,
меж православных дремлет иудей*,
и бьет родник, закручивая кольца
разлук и встреч под фалдами тирольца-
скворца, что матерится без затей.
Тебе сегодня ясно: третий — лишний
меж лесом и дорогой, пнем и днем,
захочешь сливы, славы или вишни,
тотчас замри, как проклятый айтишник
или алкаш с привычным фонарем.
На небесах — не всякий небожитель
(пусть облако прикинулось ферзем).
Смотри на пламя дней (огнетушитель
забыт в машине), шило не держите
в мешке души. Отверженный спасен
бывает в здешних рощах и столовых,
но за шлагбаум снов не заходи!
Летает пух, грозой оборван провод,
но где ладонь, там грудь — крылом махровым
махнет павлиний глаз в твоей груди.
Штакетник плохо сшит, да ладно скроен,
а корабельным соснам — все пустяк:
бывает место, близкое по крови,
когда закат — раскаянья багровей
и снятся Женька Чук** и «Слынчев Бряг».
Тебе сегодня все в подарок — скопом:
кузнечики, березы, гаражи,
аллеи, солнце, зонтики укропа…
Ко всякой бронзе зарастают тропы.
Над всем нетленным — носятся чижи.
Где четверть часа поездом до рая,
чего уж проще — просто сигануть
над турникетом. Сердце замирает
от счастья — тех, кто выбился из стаи
и шелухе предпочитает суть.
4-5.07.2012
* Семён Липкин, похоронен на Переделкинском кладбище
** Евгений Борисович Чуковский, внук К. И. Чуковского
* * *
Хорошо, что нет России…
Г. Иванов
Нет простора и нет позора
в затрещавшей по швам груди.
Скоро жить и погибнуть скоро.
Без рецепта валокордин
посулили врачи — и баста.
В миг излечены скорбь и страх.
Утром — кофе, зубная паста
и tv новостями в пах.
Хорошо, что России нету,
псевдородины в пять углов —
чтобы помнить иного света
отблеск: молот, и серп, и кров.
Поминать не того чурека
с анашою в слепых зрачках,
а свободного человека,
обнимавшего облака,
боевые медали деда
и позорное «полицай»,
замирающую планету,
а не рабское «Бог и царь»;
не Баку, где погром звереет,
незалежный Майдана смрад,
а спокойствие Мавзолея,
принимающего парад;
легкий линиями каналов
Ленинград без бандитских крыш.
Память это совсем не мало,
даже если о ней молчишь.
Но сквозь поступь в китайских буцах,
под футболкою USA
дети вырастут, разберутся
с Римом, гибнущем без гусей.
Помни, друже, все это было
в тех глубинах, где ложь ясней,
и взирал на свиные рыла
обмороченный Одиссей.
Так и ты, ЖКХ оплакав
и на Турцию не скопив,
знай: откроется вновь Итака,
пусть до времени спит прилив.
4.2012
* * *
И. Лукшту
В мастерскую тихонько спускаюсь, когда затоскую,
здесь расставлены блюдца и бюсты, как хлеб и вино.
В мастерскую влетаю легко, если сердце ликует,
мы знакомы недавно, дружище, и вместе — давно.
Аристотель, Эзоп или бледный столичный натурщик
проступают под грифелем серым на нежном листе.
И не надо нам Турций и глупых кокеток-настурций,
этот вечер дарован — забыть о мирской суете.
У тебя есть заначка: шампанское, виски и нерка
(на закуску изящный готовится с ней бутерброд).
Я клубнику купил на лотке, когда солнце померкло
и на Мытной толпился жарой утомленный народ.
Здравствуй, Игорь! Над мигом по-прежнему царствуй,
повергая безумную глину в неравной борьбе.
Нет прочнее богатства и нет благодатней лекарства,
чем свобода творить, постигая дорогу к себе,
чем железная правда поющей во тьме арматуры,
чем улыбка богини на женском усталом лице;
и пускай мы постигли, что вовсе натура не дура,
мы натуру возьмем на иронии верный прицел.
Видишь, Игорь: нас время по-своему в дланях сжимало,
в подражание скульптору плавило душу до слез.
Но ложилось покорно у ног благородным металлом,
потому что один лишь художник сквозь время пророс —
желтоглазым зерном возвратился из грязи и грусти,
и друзей одарил то лозой, то строкой, то мечтой.
Так пускай же и наше свидание краткое пустит
корни новых фантазий в кромешный московский застой.
Веришь, Игорь, мгновенья однажды окажутся бронзой,
а искусства гранат созревает в садах мастерства,
и цветут на гравюрах любви виноградные лозы,
и во рту растворяется райского лета халва.
Наши дети растут и спиваются наши собратья,
наши цезари лгут, как положено цезарям лгать.
Мастерская на Мытной раскроет всем пришлым объятья,
на картоне оставив натурщика рыжую прядь.
5.07.2012
* * *
Покупай билет на поезд,
прочь плацкартом уезжай,
не меняй купе на совесть,
пусть уюта будет жаль!
Отправляйся, удаляйся
от бессмысленных вершин.
Можно ехать даже зайцем
в честь спасения души;
пусть один пропащий город
поменяешь на другой
и под дождик выйдешь голым —
это нужно, дорогой!
Это сложно, понимаю:
не конфеты с коньяком.
Удели себе вниманье —
стань на время дураком,
не заслуженной прислугой,
а бродягой без копья.
Даже угол, жалкий угол
превращает в воробья
белоплечего орлана —
вот такие, брат, дела.
А поэтому без плана
в ночь беги. Белым-бела
там она, куда спешишь ты —
в пику тем, кто ценит сон.
Жизнь нельзя отмерить трижды,
каждый твой побег весом,
каждый твой уход разбегу
к неизвестному — предлог.
Ветер, дуй! Скрипи, телега,
всякий путь — хоть шерсти клок.
Пусть овца судьбы паршива,
куцый хвост у всех побед —
покупай билет и живо
в поезд! в бегство! — и привет.
Вот смолою ароматной
пахнут шпалы, мчится даль…
И забудь про путь обратный —
это не твоя печаль.
07.2012
Москва, Курский вокзал
* * *
Н. Антоновой
В этом доме запах сигарет и кофе,
и в окошко виден питерский закат,
отраженный в жести (прибивал не профи),
а над синевою бродят облака.
Кошка ловит тапок, если зазевался.
тихий переулок, что безлюдью рад.
А в заливе яхты, а на яхтах — асы
галсами уходят в море за Кронштадт.
Здесь на этажерке книги и рисунки,
дом без привидений, но душа жива!
Каблучкам зацокать гулко в переулке:
«Я пешком на службу — это не Москва!»
Кофеек и шпроты, сыр и макароны,
а потом на Мойку или в Петергоф.
Столько одиночеств в огороде тронном! —
сад всея России празднично суров.
Полумрак парадных. Лестничных пролетов
мирный и привычный к прошлому зрачок.
Здания — как люди: не одной породы —
знать дворянской крови этот старичок.
В этом доме любят, в этом доме верят,
пусть друзья иные на погост ушли,
словно старый камень пережить потери
помогает людям — все мы из земли
вышли, пусть болото под ногами дышит…
с нами добрый вермут, с нами буйный Блок —
Может быть, постигнешь, только здесь родившись,
и тоску, и верность, и мечту, и рок.
А пока забудем железнодорожный
медленнотекущий душный переезд
и погладим кошку — только осторожно,
даже кошки ценят здесь дворянский жест.
Этот дом подарит ласточку в «Пенатах»,
сонную Фонтанку, песни катеров
и цветок улыбки, ясной, как соната,
и цыганской брови острое стило —
словно с репродукций мастеров Тосканы,
словно Моны Лизы грешные глаза,
что в душе пришельца, самой бесталанной,
зажигают жаркий творчества азарт.
07.2012
Москва — Санкт-Петербург
* * *
Марине Баулиной
Душа помчится в Сестрорецк
и будет путь ее тревожен.
Закат прекрасен, как дворец,
как меч, исторгнутый из ножен;
но до рассвета пьют вино
с неторопливостью античной,
и превращается минор
в мажор под пенье электричек,
и обращается обряд
простого праздника в служенье
гордячкам-музам. Ясен взгляд,
а речи? — речи все блаженней.
Забудем в Сестрорецке все
заботы службы и тщеславья,
да царствует тепло бесед
в эпикурейских чувств оправе!
Пусть пьет хозяйка не стыдясь
восторг красноречивых взоров,
и льется слов и жестов вязь,
а возвращение не скоро.
Но оду грех мешать с водой —
оставим место возлияньям,
бокал с божественной средой
подняв над бренным расстояньем!
07.2012
Санкт-Петербург
* * *
Ботанический сад поспешил на пленэр,
чтоб услышать негромкую музыку сфер.
Клен татарский покорно прижался к земле,
дуб раскинулся в теплой небесной золе,
а у лиственниц крылья пахучие спят,
и сливаются звук, светотень, аромат.
Но чуть дальше зайди, выпей воздух глухой,
в ожерелье прохлады услышишь: сухой
лист коснется руки, ляжет рядом ничком,
там и август, глядишь, перейдет Рубикон.
А две тысячи лет лишь оливе терпеть
возрожденье и новую мнимую смерть.
Туи желтые космы попросят дождя.
Есть в саду исполины, но нету вождя.
Кудри горки альпийской спесиво смешны,
все равны в этом мире. Но все ли нужны?
В пыльных майках садовники взмахом лопат
отправляют отживших в растительный ад.
Под сосной засыпай, накормив комара.
Ботанический рай — интеллекта игра:
рядом с розой — порочная стать орхидей
пробуждает желанье. Причуда людей —
каждой твари по паре в ковчеге спасти,
пусть прельщает избытком Эдем во плоти.
До рассвета бродить не пускают дела,
вот бы корни пустить, чтоб душа зацвела!
Разлететься пыльцой среди белых сердец
и частицей творения стать наконец:
верноподданным вязом, гортензией, мхом,
но не мыслью блуждающей, гордым стихом.
Лучше к лапкам мохнатым прилипнуть пчелы,
хрустнуть луком на белых зубах детворы,
причитать над протокой плакучей парчой
ивы, рваться нет силы незрячей свечой.
Вряд ли разум у яблони есть, но плоды
от пытливых умов избавляют сады.
07.2012
Санкт-Петербург
* * *
Крейсер «Аврора», что тебе снится?
Что рассмотрели пушки-глазницы?
Что нашептал теплоход?
Золото солнца брошено в реку,
знает корабль, что человеку
нужен простор — не доход.
Мост лейтенанта, князя, торговца…
Не уходи же, вечное солнце,
золото не забирай!
Волны вскипают, волны сбегают.
Слышишь, «Аврора», есть и другая
жизнь и, наверное, рай.
Зелень, пробившись в сером граните,
весело шепчет: «Люди, не спите!»
Над парапетом снуют
чайки-кликуши и оборванки.
Знаешь, «Аврора», все мы подранки,
и не вернется уют.
Город наш вечный и бестолковый…
Пропит и продан он за целковый,
но высоты не продашь.
Так, береги же, крейсер, усилья,
нам не снаряды нужно, а крылья
и, хоть в Разливе, шалаш.
Между дворцами вечные тяжбы
из-за размолвки даже пустячной.
Войны владыкам милей.
Но по ступенькам медленно сходим
то ли к неволе, то ли к свободе
с кружкой. Так где же портвейн?
Крейсер, прости нас: всяко грешили,
ведь для эпохи были чужими
новой, прекрасной, иной.
Главное — где-то за облаками
мы проболтали, хоть и алкали.
Так накажи тишиной.
07.2012
Санкт-Петербург