Рассказ
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 7, 2011
Проза
Валерий АЙРАПЕТЯН
Прозаик. Родился в 1980 г. в Баку. В 1988 г. в связи с карабахскими событиями переехал с семьей в Армению. С 1993 года живет в России. Окончил медучилище и университет им. А. С. Пушкина, факультет туризма. Работал пастухом, грузчиком, разнорабочим, озеленителем, сопровождающим тургрупп, маляром, массажистом, гирудотерапевтом. Проза публиковалась в журналах «Дружба народов», «Москва», «Аврора», «Нева», «Бельские просторы» и др. Живет и работает в Санкт-Петербурге.
ПЕРЕСЕЧЕНИЕ
Рассказ
Во сне меня ожидал ужин.
Розовое мясо горячо дышало и текло, зазывая к себе, как похотливая дама. Потом все зашаталось и исчезло в темноте. Когда я открыл глаза, то увидел трясшего меня Семена — моего напарника по практике.
— Чего? — прогудел я.
— Смерть привезли. Вставай.
Семен фанател от хирургии и имел привычку не придавать серьезным вещам серьезного значения. К смерти он относился с издевательской агрессией. «Коза, бля» — цедил он всякий раз, наблюдая очередной летальный исход. Еще Семен не терпел света, любил полумрак и мучительно жил в освещенном мире всеобщей электрификации.
— Вашу мать! — восклицал он, если кто вдруг без злого умысла зажигал резкий свет.
Сияющий трепет вольфрама страшил его, как туриста пещерная ночь. Уступка делалась разве что флегматичному люминесценту, да пасмурному дню.
Я влез в резиновые тапки и вышел в коридор. Свет нехотя покидал свое пристанище, сонно ложился на стены и едва превозмогал натиск жирных теней.
Перед входом в операционную стояла каталка, рядом с нею молодой врач, похожий на очеловечившегося ворона, толстая медсестра и Семен. Никто не проявлял суеты. Я подошел и врезался в стоящий стеной запах человеческого дна, обычно аммиачно-приторный, а сейчас с выраженным уксусным оттенком.
На каталке подрагивало серо-зеленое тело человека, на костных выступах оно алело, как заря. Кожа его была сплошь изрыта расчесами, засушливыми островами розовели корки, впалый живот чернел, будто сковорода. Врач, бейджик которого пояснял, что перед нами хирург Курамагамедов Анвар Ибрагимович, насупив брови, глядел на доставленного.
— Ну, как тебе гоблин? — спросил меня Семен.
«Гоблинами» именовали здесь бомжей и опустившихся алкоголиков.
— Гоблэн — не гоблэн, — ответил за меня врач-птица сильным кавказским акцентом, — а эссенцию уксусную випиль нэ мэньше литра! Гдэ только взял?!
— На хера? — подивился Семен.
— Суэцид, — хирург значительно вскинул брови. — За кайф эссенцию нэ пьют. Как зачехлится — пазавити мэня, будзэм дзэлать лапаратамыю и дрэнаж. Трэнэрофка.
— А если нет? — спросил я. — Если не зачехлится?
— «Еслы» — не будзэт! — отрезал док и ушел.
Медсестра, выругавшись в адрес бомжей — самоубийц, удалилась. Мы с Семеном остались вдвоем у каталки.
— Слушай, — сказал вдруг Семен. — А он реально на Чехова похож, еб!
Я посмотрел. Истерзанное улицей тело венчала умная правильная голова. Грязь кожи и клейкие пряди не могли отнять у лица разумной сути. Редкая прозрачная бороденка укрепляла сходство с классиком. Подбородок с глубоко вмерзшей в него грязью бил мелкую дробь, глаза горели, как у ветхозаветного пророка, иссушенные синюшные губы болезненно шевелились, тело тряслось в агонии.
— Надо бы его ошпарить, — долетел до меня голос Семена. — Уж больно вонючий.
«Ошпарить» — значило обработать тело бомжа специальной дезинфицирующей смесью, имевшей сложный запах дихлофоса, ванили и огуречного лосьона. Для потенциального покойника эта процедура была вовсе не обязательной; Семен просто резвился. Напарник дико потряс похожий на огнетушитель баллон и направил его жерло на доставленного. Баллон пискнул и чихнул душным облачком, после чего разразился плотным потоком едкой пыли. Не знаю, зачем ему понадобился весь этот цирк.
Семен закончил обработку, сплюнул и поморщился:
— Ну и вонище! Да и ваще — не понимаю самоубийц. Дебилы, блядь.
Внезапно, будто протестуя Семену, Чехов выгнулся всем телом в дугу, округлил до предела глаза, заклокотал и обмяк, уже не смыкая глаз.
— Коза, бля, — процедил Семен и закрыл покойнику глаза.
Я сходил за Курамагамедовым. Доктор сказал, что перекурит и подойдет. Спустя минут десять, констатировав смерть, док стремительно зашагал к операционной.
— За мной! — бросил он нам, словно зазывал в атаку.
Мы вцепились в каталку и покатили за ним.
Доктор открыл дверь и махнул нам небрежно. Семен повел плечом и повиновался. Я вошел следом. Чехов лежал на металлическом щите каталки голый и суровый. Бродячая жизнь оставила на его теле бесчисленные метки, точно расписывалась на нем за каждый прожитый день.
— Давай, — начал с меня Курамагамедов. — Абработка операцонного поля аднапрацетным йоданатом.
Корнцанг с марлевым тампоном в железном клюве заходил в моих руках, как ткацкий челнок.
— Тэпэрь рэжь.
Я сделал короткий штрих вдоль белой линии, но кожа не поддалась.
— Сыльней рэжь, нэ бабу гладищь! — возмутился Курамагамедов, взметнув к потолку указательный палец.
Повторный усиленный штрих глубоко рассек кожу.
— Апонэвроз, рэжь апонэвроз! — порхал надо мной док, тыча в белесую жилу.
Ткань разошлась, в ране показался желтый листок брюшины. Надрезав ее, я отворил полость живота. Живот ухнул, и нас обдало брюшной затхлостью.
— Маладэц! — с облегчением разрешившейся женщины выдохнул доктор. — Типэрь ты, — обернулся он к Семену. — Дрэнируй.
Напарник натянул перчатки, подошел к трупу, на мгновение застыл над раной, как вратарь, принимающий пенальти и со сноровкой конвейерного автомата продолжил операцию.
Окунув в рану полую трубку и просунув в нее катетер, Семен вынул трубку, а катетер оставил. Затем ловко вдел в иглу нить и принялся шить слой за слоем, так, чтобы из штопанной раны торчал только дренажный катетер. Шил Семен так искусно, так скоро и безупречно накидывал он стежки шва, так отточено двигался, что со стороны можно было подумать, будто оперирует робот.
Когда напарник завершил, доктор восхищенно каркнул и хлопнул его по спине.
— Крррасавчик, э, крррасавчик!! Настаащий хэрург! Маладцы студзенты. Типэрь всо убэрите и дэжурте.
Курамагамедов упорхал, нас осталось трое, включая Чехова. Мы расфасовали инструменты по контейнерам с хлорамином, перчатки и бязь кинули в грязные биксы для дальнейшей стерилизации.
— Пора Чехова на мороз, — сказал я.
Семен кивнул.
Мы довезли каталку до стальных дверей трупохранилища. Роль замка выполняла скрученная проволока. Семен нажал на выключатель и отпер дверь. Нас обдало холодом и запахом сырого мяса. Света внутри не было.
— Зашибись, темно, — оживился Семен. — Справа, вижу, вроде свободно.
Я же не видел ничего. Мы натянули перчатки. Семен руководил:
— Тебе руки, мне ноги. На раз-два бросаем.
Вцепившись в тощие конечности трупа, сняли его рывком с каталки. Чехов тяжело повис между нами, как плохо скатанный ковер. На счете два тело полетело вправо и исчезло в темноте, которая отозвалась серией тупых и гулких ударов.
— Есть, — сказал я. — Готово.
Мы помылись и, засев в комнате для персонала, пили кофе, курили и молчали. Семен докурил, с наслаждением зевнул и ушел досыпать в пустую палату.
Я включил телевизор и растянулся на блеклом клетчатом диване. По «Культуре» давали симфонический концерт. Кудрявый дирижер тряс головой, как обдолбанный панк и разил палочкой неведомого врага. Я лег поглубже, закрыл глаза и накрыл их сверху ладонью. Музыка то гасла, то вспыхивала множеством зарниц. Внезапно оркестр смолк, и из возникшей тишины полились знакомые пассажи второго рахманиновского концерта. Играл какой-то известный пианист. То, что он известен, я уяснил после внушительных и продолжительных аплодисментов, заключавших каждый раз его игру. Звуки приходили из полого мрака и уносились в зияющую темноту. Пустота была плодовита, как исламская женщина. Композиции сменялись, маэстро приступал к исполнению очередной, я это понял по резко стихшим аплодисментам и даже привстал, чтобы взглянуть на этого кудесника, да прочесть название произведения. Маэстро оказался пожилым евреем и имел могучие брови; от игры их подкидывало вверх и разводило в стороны, как Дворцовый мост. Встретив такого на улице, примешь за постаревшего физика, скептика и ворчуна. За пределами рояля ему было уготовано место временного стечения обстоятельств, за роялем же он поигрывал вечностью, как младенец. Зачинаемые им аккорды принадлежали Листу, что-то там про Ад Данте. Я снова прилег и закрылся от света, но в ординаторскую вошла врач Степанова, так что мне пришлось встать, изображая бодрость и готовность к труду.
— Там аварию привезли, девушка с разрывом органов, пойдем, поможешь, если что, — сказала она и вышла из кабинета.
Я влепил ступни в тапочки и поспешил в операционную.
Из операционной доносились короткие спешные команды и следовавшая за ними возня. Нацепив маску, я вошел. Вокруг операционного стола сгрудились врачи, среди них я узнал начмеда клиники, известного профессора, с лицом положительного советского киногероя. Несмотря на административную должность начмед продолжал оперировать.
Меня удивило непривычное для ночи обилие врачей, присутствие начмеда и чуждая персоналу «горячих» отделений суета. Все это казалось странным.
Тут из-за спины у меня вырос взъерошенный Семен. Поспать ему явно не удалось.
— Я все выяснил в приемном, там наши ребята на дежурстве, — напарник гадливо морщился: все имевшиеся в наличии лампы были зажжены. — В общем, тут Санта-Барбара, не меньше…
Семен говорил, примкнув к моему уху. Я слушал, не отрывая глаз от происходящего. Тело все еще скрывалось кордоном врачебных спин. Повисшее в воздухе напряжение передалось и мне; хотелось растолкать врачей и скорее приступить к делу.
Согласно рассказу Семена, пострадавшая была супругой господина, возглавлявшего не то силовую, не то финансовую структуру города. На ее день рождения он преподнес подарок: новое авто и водителя, в качестве модного приложения.
На третий день после знаменательного дня, экономя время, водитель проскочил на мигающий зеленый, поймав правым пассажирским боком летящий КамАЗ.
Семен рассказывал, что водитель получил четырнадцать переломов, но никак на них не реагировал, а лежа в приемном покое, повторял, как мантру: «Все, мне пиздец… Все, мне пиздец…». Врач, осматривавший пострадавшего, напоролся на леденящий душу смех, когда намекнул ему об уголовной ответственности. «Черви сожрут раньше» — шипел и смеялся тот.
У женщины выявили разрывы внутренних органов и множественные переломы. Сильно ушибся головной мозг, хотя и не дал кровотечения. Прогноз сгладывался наихудший. Говорить о жизни после таких травм было бы непрофессионально. Но на спешном консилиуме все же решили оперировать.
Семен окончил свой рассказ и уставился в пол. В нем странным образом уживались почти девичья застенчивость и напористый профессиональный цинизм.
Вскоре мне надоело ничего не видеть, так что я обошел стол и встал у его ножного торца. Я посмотрел на тело и вздрогнул, попытался вдохнуть, но вдоха не произошло, как если б в лицо мне дул сильный ветер.
Открывшаяся красота проникла в меня почти насильственно, так очевидна была ее мощь. Тело такой прекрасности, такой глубокой нордической чистоты не встречалось мне ни до, ни после. Есть женщины, за которыми неотступно следует весна — со всеми своими цветами, ароматами и надеждами. И даже здесь, в роковой для себя час, лежа на холодном стальном столе, надломленное тело источало апрельскую свежесть, и красота лучилась из него, как нимб. Я заметил, как по правой половине туловища грозно выбухают гематомы, и поражение этой цветущей жизни стало для меня очевидным.
Тем временем операция началась.
Начмед, будучи торакальным хирургом, работал на грудном отделе. Ему ассистировали два хирурга. Сестра подавала инструменты и заряжала иглы шовной нитью. Оперировали почти молча. Команда у начмеда была сработанная: хватало взгляда или движения головой, чтобы передать информацию и быть верно понятым.
Вскрыв полость, начмед принялся кроить легкое, отсекая размозженную ткань от здоровой. Ассистенты перевязывали сосуды кетгутом и промокали кровь. Было видно, как слева тревожно бьется небольшое розовое сердце. Верхушка его подпрыгивала, будто пыталась вскочить и придать органу вертикальное положение.
Многоокая хирургическая лампа жадно пялилась в рассеченную грудную клетку. Литые, замазанные йодонатом груди, большие и сильные, сошли к бокам и лежали сейчас на локтевых сгибах.
Иногда начмед останавливался, глубоко вздыхал и вертел головой, точно студент, вытянувший на экзамене роковой билет. Потом над вставшим сердцем бились кардиологи, но смерть имела больший стаж и врачи поникли, как дети, посрамленные грозным родителем. Длилась операция около четырех часов. За это время сменили друг друга три пары хирургов. Три полости отворились, как шкатулки. Двенадцать рук, словно апостолы, несли телу благо надежды. Когда все реанимационные мероприятия не дали результатов, была констатирована смерть. Органы сложили внутрь и наспех зашили кожу. Семен стоял рядом со мной, и я впервые увидел его страдающим. Рельефные желваки блудили по его щекам, как амбарные мыши, глаза болезненно сузились.
Начмед двумя рывками сорвал с себя перчатки и уставился на труп, по туловищу которого, от ключицы до лобка, иногда прерываясь, тянулся грубейший шов, похожий на сырую заплетенную колбасу. Потом еще раз вздохнул, погладил свои большие ладони, развернулся в один прием и вышел из операционной твердый и решительный, как самурай.
Через минуту влетел Курамагамедов и, кивнув на тело, сказал: «Убэрайте».
Семен привез каталку. Не надевая перчаток, мы взялись за остывающие конечности и тут же взглянули друг на друга. Нежность подавшейся плоти была непривычной для нас. Ни Семену, ни мне не приходилось прикасаться к женщине с такой кожей. Лишенное жизни, битое, вспоротое и зашитое тело все еще изумляло природной щедростью и редким уходом. Семен приподнял голову умершей, снял с нее хирургическую шапочку, и живые русалочьи волосы жадно хлынули на плечи и грудь. Хлористый эфир операционной накрыла пряная волна цветущего луга.
— Весна пришла… — зачаровано выдохнул Семен, потом опомнился, опустил мертвую голову и стал смущенно отряхиваться.
В хирургической реанимации, в этом царстве боли и летальных исходов образ прекрасного редко кого накрывал; выявив и озвучив его, человек рисковал попасть в диссонанс со средой, с установленным здесь порядком вещей, с властью нерушимых догм. Цинизм, черный юмор и холодность были куда предпочтительней эстетической обостренности и нечаянных восторгов.
Уложив труп, мы покатили к морозильнику. Лампочку не заменили, в камере все еще стояла антрацитовая ночь.
— Так же, на раз-два, — сказал Семен.
— На раз-два, — отозвался я.
Мы приподняли тело, но вдруг, по молчаливому согласию решили не бросать.
Ступив вперед и вправо, стали опускать труп почти на вытянутых руках. Внезапно, Семен оступился и потерял равновесие, тело соскользнуло, и темнота проглотила его одним глотком.
Хотелось спать. К пяти мы уснули прямо на диване ординаторской, сидя, как пассажиры метро. То ли ангелы небесные встали на свои охранные посты, то ли задремали демоны, но в городе что-то произошло и за время нашего сна не привезли никого, сраженного несчастным случаем.
Утром нас подняла старшая медсестра отделения, Нина Петровна. Открыв глаза, я обнаружил над собой навес ее грудей, туго стянутых халатом. Навес раскачивался, будто ялик на взморье.
Мы встали. Утро искрилось светом и билось во все окна. Потрясенный этим Семен принялся шарить по отделению в поисках сумрака.
К десяти привезли черепно-мозговую, следом молодого летуна, черт — те зачем шагнувшего с балкона девятого этажа. Летун коротко проконвульсировал и, не дождавшись вмешательства, помер в коридоре. На вид парню было не больше семнадцати. Закончив с формальностями, мы покатили к морозильнику. Семен, отворачиваясь от окон, шел рядом. Когда подошли, он хлопнул по выключателю и принялся отворять дверь. Пока мы спали, в патрон слева вкрутили мощную лампочку. Десятиметровая камера лучилась, как знойный полдень.
Мы уже собрались ухватиться за конечности летуна, как вдруг Семен сказал: «Валера, смотри!» — и кивнул вправо. Я бросил по направлению взгляд и наткнулся на странное сплетение тел. Тела лежали друг на друге, живот к животу, очень естественно и живо, совсем не похожие на два окоченевших трупа. Скорее так встречают утро юные любовники, утомленные долгой и горячей ночью.
Чехов лежал навзничь с широко раскинутыми руками, будто загорал на пляже. Суровые складки больше не омрачали его лица, имевшего теперь выражение нездешнего упокоения и блаженства. Сейчас оно казалось даже красивым.
На нем, озорно подобрав ногу, лежала она. Голова ее покоилась на его серой искореженной груди, повернутое на бок лицо устало улыбалось, золотистые волосы разбегались в стороны, как змеи. Классовый контраст тел был очевиден, но сейчас это никак не нарушало их единства. Мир и покой исходил от обоих, как от некогда разлученных любовников, изможденных поиском и, наконец, обретших друг друга. Мы смотрели на них, как на явленное нам чудо и в каждом из нас происходила некая работа, глубокая и тихая, по окончании которой мы не могли больше оставаться теми, кем были прежде. Смущенные и растерянные мы вернулись к нашим обязанностям.
Нежно, как спящего, сняли летуна с каталки и опустили на кафель. Семен заботливо повернул его голову так, чтобы размозженная половина легла на пол и не была видна.
— Совсем еще мальчик, — сказал он.
Мы встали у выхода и с минуту еще смотрели на тела, после чего Семен запер дверь и погасил свет, на этот раз не сотворив тьмы.