Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 7, 2011
Проза. Наследие
Умер поэт Алексей Давыденков.
Перед нами посмертная публикация разрозненных отрывков из его «Маргиналий» (рукописи 1974-2011 гг.) — книги прозы во многом небывалого жанра.
Публикация книги, хочется верить, впереди.
Редакция
Алексей ДАВЫДЕНКОВ (1952-2011)
Поэт, прозаик. Родился в 1952 году в Ленинграде. Учился в РГПИ (ныне – РГПУ) им. А. И. Герцена. В 80-е годы вместе с Ольгой Бешенковской и Ларисой Махоткиной выпускал самиздатовский альманах «ТОПКА». Публиковал стихи в журналах «Аврора», «Нева», «Крещатик», «АКТ», «Зинзивер», «7+7я» (Германия), в сборниках «Поэтическая орбита-95» и «Петербургский литератор», антологиях «Город-текст» (Германия) и «Стихи в Петербурге. 21 век». Проза и критика печаталась в журналах «Зинзивер», «Футурум АРТ», «Дикое поле» (Донецк).
ИЗ МАРГИНАЛИЙ
В ЛЕТНЕМ САДУ
Я здесь — после двухнедельного перерыва. Рисовать — холодно уже, но хотел, чтобы от посещения этого осталась чистая (и — с натуры!), как слеза, запись.
Есть уголок, где мне особенно хорошо. Я его вижу издали, и захожу к нему стороною через весь сад. Есть угол, под которым открылась кротость в лице Правосудия и ограниченность — в лице Милосердия. Простодушный зад Сладострастия, который поворачивается ко мне прежде лица, отчасти примиряет с ее тупостью и кокетством.
Я приближаюсь к «своей» скамейке… Она не видит меня, но хохотушки Талия и Терпсихора уже предупредили ее о моем приходе. Нимфа воздуха многого не понимает, но, не зная этого, чувствует себя, среди нас, равной.
Сегодня, едва войдя в привычную аллею (Диана и Аполлон пропустили с привычным брюзгливым отчуждением) я бросил взгляд на своих и увидел — деревянные ящики!.. Прервал привычный маршрут и поспешил туда.
Эвтерпа была уже заколочена, я не увижу ее до весны. Напротив нее в такой же ящик заключена Терпсихора. Стенки ящика не соединились еще вокруг Талии, я подошел в тот момент, когда ее закутывали в материю, и мы успели обменяться взглядами. Уже укутанная, она вдруг стала совсем больной, что заставило вспомнить, что она, все же таки — южанка… Нимфа воздуха была на свободе и проводила меня обычной усмешкой, непонимающей, но усвоенной в отношении меня от двух веселых подруг Эвтерпы.
Я сижу в совершенно пустой аллейке. Деревья сплошь облетели, и я вижу вокруг себя деревянные ящики. Сейчас я приду еще раз в тот уголок, чтобы ощутить себя единственным уцелевшим. Однажды я позволил себе коснуться ее щиколотки, и мрамор был теплым. У меня мерзнут руки.
P. S. Я был там, когда заколачивали последнюю — Нимфу воздуха. Я жалею о сказанном. Когда ее заколачивали, ее кокетство обрело величие античной гордости.
ДОСТОЕВСКИЙ И ГРИН
«Джесси и Моргиана»… По мере чтения этого романа во мне растет странная (а — хоть и дурацкая бы, — ничего, сойдет) уверенность в том, что, случись Достоевскому неким чудом прочесть творения писателей 30-х годов нашего века, он бы, наверняка скептически (когда не с ужасом) отнесясь к большинству — полюбил Грина. Не потому, что произведения последнего настолько-то уж ему близки (в Грине, во всяком случае, нет ни малейшей тяги ни к проповеди, ни к бытописанию, ни к социальным пророчествам), — может быть, Достоевский просто бы отдыхал душой, читая его, при этом улавливая в нем нечто близкое себе — исподволь.
«Я не ненавижу тебя, — тихо ответила Моргиана, с ревностью изучая взволнованное лицо сестры, которому игра чувств придала еще большую прелесть. — Я очень тебя люблю, Джесси. Люблю тебя внутреннюю. Но наряд твой, праздник твоего лица и красивого, стройного тела — мне больше чем ненавистен. Я хотела бы, чтобы от тебя остался один голос: тогда и мои слова были бы так же нежны, так же искренни и натуральны, как твоя детская речь.
— Я не виновата, — растерянно повторила Джесси. Бесстыдные душевные содрогания Моргианы внушали ей страх»… Ладно, не будем далее упражняться в фантазировании на нелепую, действительно, тему: как относился бы Достоевский, когда бы он… «Кабы»… Но в круг любимых писателей Грина он, определенно, «вхож», — спроси любого: кту из русских писателей мог этак выразиться: «бесстыдные душевные содрогания», — назовут кого?..
Чувствуется, однако, и некая подспудная (может быть, неосознанная) борьба Грина с Достоевским, — притом, что на полях бытописания, проповеди и т. д., см. выше, — им было делить нечего: Грин туда не вступал и не претендовал вступать, как бы не призывали его «свыше» отображать праздничную конкретику социалистических будней, — то же, по сути, бытописание. Стиль? — но по стилю-то они, как раз, антиподы (отдельные стилистические совпадения — не более, чем результат вдумчивого чтения). И, тем не менее, в иных местах Грин ощутимо «зачеркивает» Достоевского в себе, чтобы следовать дальше «своим путем». Ни на секунду, однако, не забывая, чту «зачеркнуто», — и в этом сила таланта. Тут — его собственное безжалостное (до болезненности… или до хирургии) любование Джесси, которой он все чего-то не может простить (чего нет в его любовании Дэзи из «Бегущей по волнам»). В сущности, его к Джесси отношение очень-таки напоминают незавершенные, но законченные отношения героев его короткого рассказа «Змея», — которые, в свою очередь, напоминают взаимоотношения Маврикия Николаевича и Лизы в «Бесах». «Джой вдруг почувствовала, что этот человек, всем своим видом, преданностью и твердостью, дает ей урок, и ее охватила такая сильная неприязнь к нему, что она не удержалась от колкости»… Напоминают, но — «с точностью до наоборот»: в «Бесах» погибают оба, но Лиза — раньше.
В рассказе «Змея» главный герой (Кольбер), применив грубое насилие (протиснув в раздвоение ствола руку любимой), высасывает из нее смертоносный яд. «Страх, унижение и гнев покрыли ее лицо злыми слезами. Она твердила:
— Кольбер, я все равно не буду вашей женой. Пустите меня! /…/
— Вы будете чьей-нибудь женой, а это главное. Чтоб быть женой, надо жить» (визит Маврикия Николаевича к Ставрогину с просьбой — да, пожалуй, и с требованием!.. — чтобы тот женился на обожаемой им, М. Н., Лизе).
«Кольбер лежал навзничь с черным и распухшим лицом. Это был совсем другой человек. Глаза его заплыли, усы и рот, вымазанные спасительной кровью, открыли весь ужас, от которого он избавил свою возлюбленную. Это отвратительное, отравленное лицо заставило наконец Джой испугаться, так как она увидела свой предотвращенный конец во всем его незабываемом ужасе, и она бросилась бежать, крича:
— Спасите, я умираю!
Но было уже поздно, так как она была спасена».
Конец рассказа.
NB-84: Г. Успенский, по воспоминаниям Е. Летковой-Султановой, сравнивал свои ощущения при чтении Достоевского с тем, «как если бы вы заснули в поезде и во сне почувствовали, что пассажир напротив тянет к вам свои руки и начинает душить — а вы не в силах даже проснуться».
Мих. Слонимский, приютив однажды у себя Грина (совершенно трезвого, — он нашел должным это подчеркнуть), испытал вышеописанное состояние не при чтении, а вполне реально: Грин что-то спросонок нафантазировал — и: «Открыв глаза, я увидел склонившегося надо мной Грина, который, весьма мрачно глядя на меня, задумчиво сжимал и разжимал сильные свои пальцы на моей шее, соображая, видимо: задушить или нет. Встретив мой недоуменный взгляд, он, как очнувшийся лунатик, разогнулся и, не молвив ни слова, вышел».
Данное сопоставление нисколько, разумеется, не «научно» — но и не случайно.
(1974—1984)
EIN, ZWEI, DREI…
В магазине «Книги социалистических стран» видел группу немцев, приобретавших «Блокадную книгу» Даниила Гранина и Алеся Адамовича на немецком («Das Blockadebuch»). Иные брали по несколько экземпляров, путались, и продавец вновь и вновь принимался отсчитывать: «Айн, цвай, драй… фир, фюнф…»
О ПРОФЕССИОНАЛИЗМЕ
По пути домой из химчистки, заглянул к Н. П., — она оказалась дома. Из разговоров: она обмолвилась, что всякое свеженаписанное стихотворение — всегда последнее, на что с сокрушением я сказал, что раньше так оно и бывало: пишу, а дальше со мной этого не произойдет… и, может быть, начнется какая-то нормальная жизнь?.. И, если теперь этого чувства (во всей его полноте) больше нет — вдруг, это и есть то, что называется поганым (для поэзии) словом «профессионализм»?..
Н. П. очень остроумно ответила: «Теперь-то, конечно, ясно, что никакой нормальной жизни уже быть не может».
«УЧИТЕЛЬ НЕ ГОВОРИЛ…»
Стихия нечистой (и сверхъестественной, вообще) силы служит, в древнекитайской литературе, помимо прочего (довольно-таки жуткого, зачастую) еще и условно-литературной средой для межчеловеческих связей, не предусмотренных или напрочь отвергнутых ритуалами. В одной из новелл Юань Мэя (что уже не древний отнюдь Китай — XVIII век, — но тем древнее и насущней традиция) женщина, доведенная голодом до отчаяния, крадет курицу, по результатам гадания же выпадает трижды, что вор — мужчина. Впоследствии некий дух является к несправедливо заподозренному в краже и разъясняет ему, что он поплатился лишь добрым именем, тогда как женщина поплатилась бы жизнью.
Первая реакция на эту историю для европейского сознания — разумеется же, запятнанная честь! Которая жизни дороже!.. Далеко не сразу опамятовавшись (жизни-то все ж своей — не чужой), евро-сознание швыряет на весы справедливости другую гирю, из другого металла: пусть бы мужчина сам взял на себя чужую вину, жертвуя честью ради чужой жизни, — это ли не честь наивысшая!.. («И он взял на себя грехи наши» — проречено давно…) Первым пришедшим в голову литературным эквивалентом почему-то оказался бесенок Том Сойер с его героическим претерпеванием порки ради спасения ягодиц Бекки Тетчер, и «Ах, Том, какой вы благородный!..» — Это Новый Свет, то есть географически отнюдь не Европа, но понятие благородства осталось усвоенным еще с того (извиняюсь, Старого) света.
В старом Китае эту высокую честь доставляли человеку духи, вовсе не спрашивая его согласия. Да и вся честь заключалась тут, собственно, только в том, что именно он оказывался наиболее подходящим орудием для претворения в жизнь их очередного (и — весьма, с точки зрения евро-, компромиссного) варианта восстановления гармонии в межчеловеческих отношениях. Возможно, человек бы и сам принял вполне справедливое решение, но это все-таки было решение их.
Однако, и над ними, как над людьми, простирается высшая инстанция: Небо. «В эту ночь мне приснился человек с головой дракона и туловищем змеи в алой шапке и в лиловых одеждах»… (попытка представить себе подобного человека удается сравнительно легко, но — убей бог! — никак не сообразить, чем же он, кроме алой шапки и лиловых одежд — человек?.. Явный ущерб сознания. Моего, конечно). «Передай правителю Ван Ду, что болезни, ниспосланные на людей, — наказание неба, так зачем же он хочет заставить меня действовать против воли небесной?»
Это — из новеллы «Древнее зеркало» времен эпохи Тан (618 — 907 г.г. н.э.) В той же новелле — следующий диалог ее героя с лисой-оборотнем:
«— Ты — лисица и, вероятно, приняла человеческий облик для того, чтобы делать зло людям? — спросил я.
— Наоборот, чтобы служить им, — отвечала девушка. — Но зверь, принимая облик человека, оскорбляет богов, и я готова принять смерть».
Оскорбляет он и пугает — зачастую, вполне оправданно — и человека:
«Подобных мне люди ненавидят, потому что мы не такие, как они, и якобы приносим вред», — это в другой, той же эпохи Тан, новелле.
Китайская нечисть не больно-то связывается с теми, кто не боится ее («если человек не боится, сердце его спокойно, раз сердце спокойно, то и воля тверда, а раз воля тверда, то никакой злой дух не осмелится и подступиться», — Цзи Юнь, «Заметки из хижины «Великое в малом”, XVIII век), но она тем пуще спешит воспользоваться малейшей, в неприятии ее, слабинуй («когда мысли в смятении, тут-то злой дух и завладевает человеком», — там же). По сути же, духи, бесы и лисы — злые, добрые ли — заполняют пустоты, образовавшиеся между живыми, и потому функции их — не только «карать», но также функция совести и справедливости куда более широкой, чем подразумеваемая родом, семьей, обществом, государством (внедрим сюда «частную собственность» — и будет точь-в-точь по Энгельсу).
Конфуций, установивший законы и нормы людских отношений, «не говорил о чудесах» (Луньюй, гл. VII, 22). В одном из рассказов Цзи Юня девушка, тайно встречаясь с юношей, выдает себя — чтобы не вызвать его же собственных нареканий за нарушение приличий — за лису. Книга Юань Мэя, названная «Цзы бу юй» (Учитель не говорил), оправдывает свое название отнюдь не тем лишь, что повествует, о чем он не говорил, — она, повествуя, несколько корректирует то, о чем говорил. А иначе никак. Знать надлежит то и это…
(1985—1989)
АЛЕКСАНДР БЛОК. БЕЗДОРОЖЬЕ
«Все, дышбвшее ложью,
Отшатнулось, дрожа.
Предо мной — к бездорожью
Золотая межа»…
(«Стихи о Прекрасной Даме»).
Представим-ка: все, дышавшее ложью, отшатнулось… и что-нибудь, хоть немножко не дышавшее ложью — осталось?.. У него — к бездорожью золотая межа, а у нас что?..
Юная энергетика этих стихов ничуть не вступает в противоречие с меланхолическим настроем всей книги, — просто, здесь она проявила себя безоглядно и безотчетно. Бросая отсветы на… на все.
А почему — к бездорожью-то, спросим мы? — Не спросим: межа, как от нее глаз не вороти — золотая…
Еще вариант ответа по бездорожью, — авторский:
«И не измеришь синего ока,
Пока не станешь сам, как стезя»…
(там же, т.е. «Стихи о Прекрасной Даме»).
Что ж: вариант ответа…
ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ, И… («ПТИЧКУ ЖАЛКО»)
«Мы любили эти диссонансы, эти ревы, эти звоны, эти неожиданные переходы… в оркестре». — Александр Блок, «Интеллигенция и революция», 1918 год.
Ныне, спустя 77 лет после появления этой статьи, такие понятия, как «интеллигенция», «интеллигентность», как и само по себе звание «интеллигент» грозят превратиться в очередной жупел. Пройдя через глумление, шельмование, через едва не поголовное истребление носителей этого звания, они (понятия эти) встряхнулись, расправили исполинские крылышки, и… — «Кудах-тах-тах!..»
«Он мне говорит: «Вы, как интеллигентный человек, обязаны…” А я ему отвечаю: «Я — человек не интеллигентный. Интеллигентный человек — это человек слабо образованный и сострадающий народу. Я образован хорошо и народу не сострадаю”» (Л. Гумилев в пересказе М. Ардова, — сб. воспоминаний «Легендарная Ордынка», — Инапресс, СПб 1995).
Интеллигентность оказывается признаком породы не менее, чем когда-то — дворянство, и исторические обоснования тому есть: российская интеллигенция и складывалась-то из разночинства как симбиоза дворянских «обманутых сынов» (и дочерей) «промотавшихся отцов» с выходцами из семей купеческих, мелко-чиновничьих и священнических (в романе Ю. Трифонова «Нетерпение», повествующем о переходе революционеров-народников от агитации на путь политического террора, Андрей Желябов, задумавшись невзначай о том, сколько людей пришло в революцию из священнических семей, сам же и понимает, что это — евангельское: умереть, пострадать. За други своя… Он же, ближе к концу романа и к своему собственному, так же невзначай обнаруживает, что на весь исполнительный Комитет он — один-единственный — из крестьян… Преобладают же выходцы из дворян и евреи, — NB: последние — не из-за сострадания к народу, а из-за черты оседлости и других притеснений. За что народ им тоже не больно-то сострадал)… Учтем также силу, выработанную разночинцами в борьбе за выживание, и понятие чести, привнесенное дворянством, — то-то, «адская смесь»!..
«Исторические обоснования», сказал я, — да: именно, что исторические. Той, прежней интеллигенции давно нет, и не здесь разбираться, кто в этом виноват (один из трех вечных интеллигентских, согласно анекдоту, вопросов: «Кто виноват?», «Что делать?» и «Где мои очки?» — анекдотец, изобретенный явно представителями интеллигенции нынешней). Нонешней, уже и озабоченной, помимо тех, «вечных», вопросом о своих родословных древбх («интеллигент в третьем поколении» — ох же, как благородно звучит!.. Не хуже, чем комбайнер в том же, третьем).
«Третье поколение» — это, ныне, потомки тех, что по комсомольским путевкам направлялись в тридцатые годы на рабфаки с целью воспитания настоящей, советской интеллигенции — в противовес той былой, «загнившей» (случайными крохами только и уцелевшей), — впрочем, заранее удостаиваясь завидного статуса «прослойки». Между крестьянством, целенаправленно обездоленным, и пролетариатом, которому (за то, что ему «нечего терять, кроме своих цепей») обещался «весь мир» (см. «Манифест Коммунистической партии»)… «И пара коньков в придачу» (см. «Снежную королеву» Е. Шварца).
Которому теперь-то — накоплено, что терять?.. Насчет всего мира забудем, баста. Но… Только что сказано было о понятии чести, привитом — и прижившемся, и унаследованном разночинцами от дворянских родов — ну, а что скажем мы о таком понятии, как рабочая гордость? Рабочая совесть, честь… Я знал и знаю уйму людей, для которых слова эти — не пустой звук, хотя сотрясать ими воздух они нимало не склонны, обходясь другими. Тоже из унаследованных, исправно стимулирующих трудовой процесс, но для воспроизведения их вне такового, увы, непригодных. И без того, терзающих нежный слушок «прослойки»… То-то, порадовало бы революционеров-разночинцев такое определение их, внятно прописанное в программе КПСС!.. Впрочем, они не дожили до такого…
«Ну что, народники, все квиты и равны,
Вы защищали их, их дети — рефераты
О том, как были вы смешны и виноваты,
И кровью кашляли, и смысла лишены»…
(Бешенковская О.; ср.: «Иначе — гроб, все не имеет смысла. Превратиться в смехотворных неудачников, над которыми будет потешаться история», — опять же, Трифонов Ю., опять «Нетерпение»… «Историческую нетерпеливость» углядел «веховец» С. Булгаков на оборотной стороне «интеллигентского максимализма»).
Сострадание народу, чувство неизбывной вины перед ним — даже не личной: за своих «промотавшихся», — и — того хуже! — за своих благоденствующих, преуспевающих отцов — лучшая черта, объединявшая лучших представителей того поколения. Тех поколений, — еще в 1918-ом Блок писал в цитированной выше статье: «Я не сомневаюсь ни в чьем личном благородстве, ни в чьей личной скорби; но ведь за прошлое — отвечаем мы? /…/ Или на нас не лежат грехи наших отцов? — Если этого не чувствуют все, то это должны чувствовать «лучшие”», — кто усомнится в личном благородстве и личной скорби Александра Блока, названного, однако, Зинаидой Гиппиус «потерянным дитем»? (он сам сказал ей в телефонном разговоре об Андрее Белом: «Может быть, я тоже — потерянное дитя?»). Ахматова, пишущая о стыде, жгущем ее при виде работающих в поле баб (глянула бы — на укладывающих трамвайные рельсы)… Не будем здесь о Толстом, самолично пахавшем поле, — он-то, как не паши, а все — граф, это его наследственное (коли на то пошло) право, — но тот же Блок писал в 1908-ом, что «…достойней за тяжелым плугом // В свежих росах поутру идти!» — имея в виду именно его, Николаича Льва… Все же, никому из «лучших» (кавычки А. Б.) не мог прийти в голову такой словесный пируэт, как «Знай, что ты встал в ряды народа и стада» (Ф. Ницше).
Но мы опять — об «исторических обоснованиях». В конце концов, далеко не вся тогдашняя интеллигенция так-то уж непременно «шла в революцию», — основная часть ее (врачи, учителя и профессора, юристы, интеллигенция техническая) оправдывала это звание тем, что не чуждалась увлечений театром, балетом, оперой, концертами, литературой — и оживленных дискуссий по поводу всего этого (не исключая политики, в области которой придерживалась умеренно либеральных взглядов) за столами гостиных (в 70-е действо сие переместилось в кухни, где при «тогдашних», «бывших» царила прислуга).
Все-то, не оторваться от исторических обоснований — но их больше нет, — их унесло от нас на знаменитом «корабле философов», напутствуемых не менее знаменитым ленинским: «Это не мозг нации, а…» Принюхиваться не будем, ибо у Ленина было с обонянием… не то, чтобы лучше, но… специфичнее, скажем.
В конце концов, понятие о чести присуще практически всем слоям населения, начиная с купцов и заканчивая (или — заново начиная?..) ворами, — а то, что ли, даром Гермес покровительствовал тем и тем?.. «Честный вор», обок же с ним — «честный купчина»… Мило, интеллигентно…
1970-й год; мы с Андреем Крыжановским, моим сокурсником, ныне покойным поэтом, посещаем исторический уже (ибо — не существует с 1972 года) пивбар (точней: фирменный пивной зал) с еще более историческим нелегальным названием «Под Думой» (здание бывшей Госдумы; я там — с неиссякаемой гордостью признаюсь! — завсегдатай).
Ну, и сидим, пьем пиво. Беседа, по мере потребления, оживляется, оживляется… Подходит аккордеонист дядя Коля. Ему играть здесь дирекцией запрещено, — надо выждать, пока дирекция удалится на отдых. Я наливаю ему стакан пива (когда он начнет играть — это мне отольется сторицей), и он, подсев, тихонько посасывает его. А беседа все оживленней и оживленней… Тут — гражданин, сидевший напротив и доселе молчавший: «А вот, как вы считаете: интеллигенция — это класс или прослойка?..» Мы с Андреем дружно поразевали рты, а, что ответить хотели — поди-ка, знай. Поскольку вдруг — дядя Коля: «Да-а, я очень люблю порассуждать о прослойках. Особенно здесь. А еще в туалете. Сидишь, эдак, и рассуждаешь…» Гражданин — ему: «А что вы думаете по этому поводу?» — «Что я думаю? Вот, был я этим летом в деревне. Грибов — ни хрена. И вдруг, выхожу однажды за баньку, а там — белый. Ну, я вернулся домой за корзинкой, да и пошел дальше». — Гражданин: «Интересно, куда же вы пошли: направо или налево?» Дядя Коля: «А это мое дело, куда я пошел, но набрал еще пятьдесят штук».
«Гражданин», наскоро допив свое пиво, так же наскоро удалился. Не распрощавшись.
Где же вы, где, наши юные семидесятые?.. Вот — занялась-таки новая симпатичная заря, — бахвалиться тем, что данная птица («интеллигент») водится лишь у нас, иные же страны обходятся куда менее колоритными (сколь не калорийными бы, — ср. «окорочки Буша») «интеллектуалами»… Вот же ведь: все-то, не удается мне с достойным прицелом запустить камешек в нашенского… родного… Любой неизменно бьет, замысловатым каким-то рикошетом — по мне… «Прослойка» — вот, действительно, меткий камешек, но — не мой. Меж молотом и наковальней, выражение есть; в нашем случае — между серпом и молотом, очевидно?.. Опять — черта ли очевидно: где те серпы? Где молот?.. А были — согласно той, упраздненной теперь — партпрограмме. Где, как раз таки, место (приличествующее: «по способностям») нашлось всем. А птичку — ту, доморощенненькую нашу, упразднит нам — кто? Чувствую, что не я: «птичку жалко»…
Ну, и нечего, коли так. Беседуем на заявленную выше тему с Н. П., — я привожу простой пример: представь, мы сидим с тобой, в меру интеллигентно, в кругу не менее интеллигентных гостей, вдруг — звонок. И является на пороге Сергей Есенин с компанией каких-нибудь трубочистов, с гармошкой, веселые-превеселые — пустим ли мы их за наш стол?.. Нет: мы постараемся их (как можно, интеллигентней) выпроводить восвояси. Выпроводили!.. А, вслед за ними, является видный есениновед… Пустим его за стол? Да!.. Хотя именно его следовало бы, после всего, гнать в три шеи — плюя на интеллигентность!.. Он ничего бы не понял, ибо не ведал бы о предшествующем «визите» — но… А какие «но», если мы все равно усадим его за стол и будем внимать его самоновейшим соображениям о творчестве С. Есенина… Возможно, даже и поспорим слегка… под кофеек… если ж еще и с принесенным им коньячком…
Н. П. — почти даже не задумываясь — согласилась. Да, так все и было бы; а иначе — как?..
Вот, гвоздь-то в чем: равняясь на «интеллигентность», мы неминуемо равняемся на нечто заведомо усредненное — хотя легко могут нам возразить, сославшись на понятие «золотой середины» (ан, прослоечка-то из золотишка, никак, червонного… Хотя в Древнем Риме — откуда и калька на наш язык — звалось это «золотой посредственностью». Aurea mediocritas… Что куда честней).
В конце 1980-х зациркулировал, было, термин «кочегарская интеллигенция» (в противовес ему, правда, тотчас возник другой: «люмпен-интеллигенция»). Что ж: из 30-ти с лишним авторов самиздатовского альманаха «ТОПКА» (орган Творческого Объединения Пресловутых Котельных Авторов) насчитывалось три кандидата разных наук, подавляющее большинство других имело высшее образование, средним щеголяли единицы — и то: Саша Скидан, читающий со своим средним лекции на английском языке в разных концах мира — это какое же «среднее» у него?.. Среднее золотое?.. Большинство трудились (многие и поднесь трудятся) в газовых котельных.
Тогда же явилась и начала было дискутироваться в печати проблема «невостребованных личностей». Это касалось не одних кочегаров, но — инженеров, встававших (плюя на свое высшее) к рабочему станку, чтобы прокормить семью, тех же инженеров (а также бухгалтеров, учителей и т. д.), садящихся за баранку такси… Печать, впрочем, не успевала угнаться за всеми дискуссиями и отвлекалась на другие. К счастью для «невостребованных»… Вот послужной список цитированной выше О. Бешенковской (образование высшее — факультет журналистики ЛГУ): слесарь-монтажник, уборщица, журналист многотиражных газет «Знамя прогресса» и «Рабочая честь»; с 1981-го по 1992-й (год отъезда в Германию) — оператор газовой котельной… Вот — из ее хулиганского, отчасти, ответа на один из вопросов анкеты для №1 «Топки» (благо, что в послужном списке затронута была «рабочая честь»): «Ибо теперь я есть кто? — я есть пролетарий, которому нечего терять, кроме своей цепи над унитазом котельной». — Приобретут же они, сказано было, весь мир…
Все же — я так и не разобрался: нужен ли нам — вот, сейчас, вот, здесь — этот недоржавевший жупел? А нас — спрашивает ли кто? — тем более, что он настолько живуч… так рад именовать себя хоть прослойкой, хоть булочкой-слойкой — с прицелом на золотую середку… Так, коль он есть — к чему задаваться вопросом: нужен ли, нет?.. Надо лишь помнить, что это питательная некая среда, благодаря наличию которой могут являться действительно золотые экземпляры, — всегда, единичные, не срединные никогда. С которыми не всегда и не всем удобно усаживаться за один стол. Они найдут свое место (впрочем, скорее, место отыщет их). О них сожалеть не стоит, ибо того не стуим все мы.
А птичку, все же таки — жалко…
(1990—1999)
ПРИГОВ КАК ЗЕРКАЛО УКРАИНСКОГО НАЦИОНАЛИЗМА
«Чуден Днепр в погоду ясную
Кто с вершин Москвы глядит
Птица не перелетит
Спи родная, спи прекрасная
Я, недремлющий в ночи
За тебя перелечу
Все, что надо
(Дм. Пригов)
Сижу на скамейке около моей котельной (начальство забежало, принюхалось — не ко мне: к запахам котельной, — и: «Не сиди здесь! На воздухе сиди! Котлы работают — как: стабильно?» — «Стабильно». — «Вот, и сиди на воздухе».
Где велено, там сижу. Территория Герценовского пед-университета, старинные деревб кругом (когда-то я здесь учился, но тогда он еще был институтом). Скамеечка и котельная — тоже, натурально, его, alma-матерного вуза. Сижу, курю.
Мимо идет парень. Довольно-таки молодой, рослый (через территорию Педа удобно режется угол от набережной Мойки до Казанской). Вдруг, увидев меня: «Ой! А это у Вас — что: котельная?..» Видно, наслышан, что котельные — сплошные храмы искусств. Не так-то сплошь… «А можно, я с вами посижу, покурю?»
Сел, и — стихи. Дмитрия Пригова стихи. «А это Вы знаете?» — «Да, — говорю, — знаю: Пригов». — «А это?» — «Он, он…»
— А давайте, мы с Вами познакомимся?
— Давайте. Алексей. Если еще и по отчеству, то Иванович. А Вас?
Называет имя.
— А по батюшке как?
Тут звучит гортанное нечто, чего мне не разобрать.
— Как, как?
— Сэрхиич. Ну, Сергеевич, по-русски. Я, видите ли, по убеждениям — украинский националист.
— Очень приятно, — говорю. — Притом, что в украинские националисты я — простите уж! — не гожусь, но — тем более, рад познакомиться и покурить обок с украинским националистом. Только — чту это мы с Вами, все «Пригов», «Пригов», — что, нам не вспомнить великого украинского националиста Тараса Шевченко? Давайте-ка вместе:
«Ми восени таки похож╗
Хоч капельку на образ Божий, —
Звычайне, що не вс╗, а так,
Хоч деяк╗…»
Ну же?.. — «Крутий байрак»…
Молчание.
— Простите: я выбрал изысканный текст Тараса Григорьевича. Ну, а вот это, это — хрестоматийное:
«Садок вишневий коло хати,
Хрущ╗ над вишнями гудуть…»
Пауза.
«Плугатар╗ з плугами йдуть…» — Ну же?..
Надо отдать парубку должное: молча встал и, крепко пожав мне руку, ушел.
Мне же осталось, как той принцессе из андерсеновского «Свинопаса», изгнанной коронованным папенькой за аморалку, сидеть и бубнить, — только не «Ах, мой милый Ав…», а —
«Поклала мати коло хати
Маленьких д╗точок своїх;
Сама заснула коло їх.
Затихло все, т╗лько д╗вчата
Та соловейко не затих»…
ПОЛЕТЫ ВО СНЕ И «НАЯВУ»
Во сне — летал, — довольно-таки неудачно (спасаясь от преследования, именно-то и вызванного этой, неосторожно мной обнаруженной перед чужаками, способностью, поблазнил им, полетел над озером — и упал, а из воды — взлети-ка!..), и — первая, по пробуждении, мысль: что ж наяву-то я так давно не летаю?.. И — соображать: когда это — наяву? Сохранялось ощущение, что — ведь был, был сравнительно продолжительный (год? полтора? два?..) период, когда летал наяву. Но как мог он закончиться — да еще с тем, что я об этом умудрился забыть? И — когда?.. По ощущениям — до середины 90-х. Я даже помню конкретные подробности тех полетов, получалось то удачно, то менее — но почему прекратил? Даже были свидетели, кому-то из них (Боре? Наташе?..) я, помнится, объяснял, что, в сущности, все мы наделены целым комплексом сверхприродных данных, но необходим толчок и — талант, чтобы они проявились. Даже при этом вроде бы сожалел, что мой — налицо, так что других я уже, видно, не удостоюсь. А у них, мол, все впереди… Но: что ж они-то ничего об этом не помнят? Не напоминают… Или — это память о моих полетах во сне?.. Но — не припоминалось, чтобы я так уж часто, за тот период, летал во сне, а, что летал наяву — вспоминалось явственно…
NB-2010: поэт Владимир Беспалько во время фуршета в ЦСЛК сказал мне: «Ты думаешь, почему ты так часто ломаешь ноги? Это Господь хочет, чтобы ты начал летать».
* * *
«Песни его пошли в рай, а он — в ад» (Милорад Павич, «Хазарский словарь»). Можно предположить, что не так-то — все песни… Но вообразить себе, что ты — в рай, песни же твои — в ад… Это ад.
МАРГИНАЛЬКИ ОТ КОМПА
1. Компьютер забраковал слово «стервочка», порекомендовав заменить его на «стерв очка», и я далеко не сразу сообразил, что он осведомлен и настаивает на наличии у стерв еще и… — О-ого!..
Сообразить-то я это сообразил, а теперь думаю: кто же из нас развратней?..
2. Слово «бежалый» предложено мне заменить на «беж алый». Я не могу представить себе такой цвет (алый беж), а он — может?..
Дима, мой нынешний, по приемной дочери, «гражданский зять» поделился со мною такой правкой от своего: замена глагола «отмелькала» на существительное с дополнением: «отмель кала». Как они все же физиологичны, эти машины!.. (Ср.: «Какой трудный характер у этого цветка!» — Антуан де Сент-Экзюпери, «Маленький принц». О розе…)
Я, в ответ, поделился правкой от своего: замена существительного в родительном падеже «культурологии» на «культ урологии».
Не приведи-то Бог…
3. Забраковал имя собственное Черномор (дядька морской в «Сказке о царе Салтане» и — прежде того — «волшебник страшный» в «Руслане и Людмиле»; имел я в виду последнего), предложив заменить его на «Черноморд». Это опять: море ему по фигу, а вот морды видит…
4. А ненавистное для меня слово «мобильник» (включаю не чаще раза в неделю, а то и реже) порекомендовал заменить на «могильник». Святая правда.
5. Печатаю ночью — хочу с работой одной покончить. Глаза слипаются, соображаю уже с трудом, печатаю тоже — а тут еще мой компьютер выделяет слово «посписочно». Щелкаю правой «мышью», чтобы убрать выделение («пропустить все») — компьютер же предлагает мне вариант: «поспи сочно».
Я с превеликой радостью подчинился.
(2000—2007)
ПОСТ-ЭПИТАФИЯ
Тут будет стихотворение, которое принадлежащим себе я категорически отказываюсь признать. Вследствие чего, печатаю в маргиналиях. Тем более, что оно требует довольно-таки пространных «маргиналий» с моей стороны. Вот, за них-то — берусь.
Это был сон. Бывает: пригрезятся сквозь сон какие-то удачные строчки, но вскакивать и записывать лень, — дескать, утречком вспомню… Утречком не вспомнится ни черта.
А тут… Я же предупредил: маргиналия будет многословна. Тут — явственно звучащий в ушах голос Бешенковской Ольги, умершей — уже пятый годик, как. Голос, которым она читает ответные стихи на мои, написанные — на ее смерть…
Там начиналось тем, что «Всегда мы с Вами были на «вы”», заканчивалось: «Я и теперь не скажу Вам: «ты”, — // Скажу, коль свидимся, там».
И — ответ… Многословие не может не длиться, ибо в ответе обыграны строчки из вовсе другого моего стихотворения, которого знать она не могла (как и, впрочем, того, что на смерть). Строчки: «Тут подруливает ко мне барышня…» И, вскоре затем:
Я ж нисколечко не рвусь
Ни в какую высь.
Ни в какую, также, гнусь!..
К правде след торя!..
А она: «Не надорвись,
И — хлебни за Русь!..
Иль не понял? Я — свеча твоя смертная».
Так — ответ, полученный… известно (=неизвестно) откуда. Явственно, повторяю, прозвучавший в моем полусонье своим навсегда дорогим — навеки затихшим голосом. Если бы не последняя строчка — я бы и это заспал, а тут — вскочил, и — давай, судорожно, записывать!..
В чем-то, боюсь, наврал. Но — честно спешил записать, пока отдавался еще в ушах ее голос. Так вот он:
«Лешечка! Леша! Лешенька!..
Давай, перейдем на ты
Прямо, сейчас. Пока ты живешенек.
Живи же!.. Но — без той маяты,
Которой ты сам измучил себя.
Чту в ней?.. Мишура… зола…
Охота ль, с этакой участью,
Еще и верстать слова?..
И, также, не пей. Пожалуйста.
Ни за какую Русь!
Ни в какую гнусь
Не лезь! Ни с какими барышнями!..
А то я вернусь».
Так-то ответила мне она на эпитафию — ей…
«ЧТО ТАКОЕ ХОРОШО И ЧТО ТАКОЕ ПЛОХО»
Н. П. — в ответ на мое заявление о назревшей потребности выйти покурить, — пора, говорит, кончать с дурными привычками, обзаводясь хорошими.
— Ты, — восклицаю, — ты моя самая хорошая привычка!..
— А ты, — Н. П. отвечает, — моя дурная…
СЕСТРА ТАЛАНТА
«Надо всегда говорить покороче»…
……………………………………….
«Будьте в своих изъяснениях кратче»…
……………………………………………
«Длинно — оно не бывает приятно»…
…………………………………………
«Долго вещают одни недоумки»…
………………………………………
«Ежели мы говорим без умолку,
Что-то одно без конца повторяя,
В наших словах нет ни смысла, ни толку —
Лишь суета без конца и без края!
Надо лишь суть выражать при общенье,
А многословию ставить препоны»…
Здесь я обрываю цитирование, — во-первых, вполне солидаризуясь с автором касательно препон многословию (как и касательно «суеты без конца и без края», ради его гневной отповеди в адрес которой даже привел строфу целиком… прочие строчки являют собою начала строф), во-вторых, потому, что там еще две строфы. Итого — восемь.
Стихи эти всучил мне с полгода назад Б. Г. как опусы одного из его «учеников», и я, просмотрев их, убрал в долгий ящик. Вдруг недавно наткнулся. Использую оборотную сторону листов для черновых записей (в связи с истечением сроков хранения), но, в знак моей искренней благодарности автору за это, внимательно перечитываю.
«Длинно — оно не бывает приятно»…
Название этого длинного стихотворения — «КРАТКОСТЬ».
ЗАУПОКОЙНАЯ СЛУЖБА
«Слушайте голоса наших душ, вы все, художники и писатели, посвятившие свои жизни рисованию и написанию книг! Напрасно уставали ваши глаза. Напрасно истерлись ваши перья. Вы оказались в забвении, и ваши души разыскивают вас». — Из тибетской заупокойной службы.
Вдогон — с разрывом в энное число веков — следующее:
«Не сообщить ли Мне вам, на кого нисходят сатаны?» (шайтаны, видимо). «Нисходят они на всякого лжеца, грешника. Они извергают подслушанное, но большинство их лжецы. И поэты — за ними следуют заблудшие. Разве ты не видишь, что они по всем долинам бродят и что они говорят то, чего не делают, кроме тех, которые уверовали и творили добрые дела и поминали Аллаха много…» — Коран, сура 26 (так и названная: «Поэты»), 221-226…
Тянет приплести Омара Хайяма, но пока воздержусь. Пока… Тем паче, что буду заведомо разбит наголову. Служба — она и есть служба… Заупокойная, ко всему…
Лучше я — вот что, — спустя еще некое число шайтано-веков:
«Нет у тебя ничего, — ни поля, ни коня, ни денег, ни пищи. Годы проходят для тебя, не принося урожая. Ты враг, ты дьявол. Ты медлителен и ленив. Холодный суровый ветер треплет тебя. Проходит безрадостно твоя юность. Я обхожу молчанием твои пороки — душевные и телесные. Не дают тебе приюта ни город, ни деревня, ни дупло бука, ни простор моря. Скиталец, ты бродишь по свету, пятнистый, точно леопард. И колючий ты, словно бесплодный чертополох. Без руля устремляется всюду твоя злая песня… Замкни уста и перестань угождать лестью недостойным. Умолкни с миром! Да не вредит никому твоя лира!» — Из средневековых инвектив в адрес очередного умолкающего с миром ваганта.
Далее, вероятно — костер.
Не особо-то хочется примерять его на себя, — покамест, он мне не впору…
(2008 —…)