Перевод Анны Григ
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 6, 2011
Переводы
Бесо ХВЕДЕЛИДЗЕ
Прозаик, поэт. Родился в 1972 году в Тбилиси. В 1996 году окончил факультет журналистики Тбилисского государственного университета имени И. В. Джавахишвили. Автор 10 книг. Лауреат многочисленных литературных премий. Редактор ежемесячного литературного журнала «Литературная палитра» (Грузия). Произведения Бесо Хведелидзе переведены на 8 языков. Номинант на Нобелевскую премию.
КОЛДОВСТВО
Каждое лето отец кивком головы прощался со всеми и запирался в своей комнате на три месяца. Утром и вечером из его комнаты слышался его голос, спокойно напевающий что-то, и у матери в такие минуты начинали пылать уши и шея.
— А что он поет, мам? — тянул мать за подол платья ребенок.
— Не знаю, чтоб его!.. — сурово отвечала мать и, готовя яичницу, с такой силой выпускала яйца на раскаленную сковородку, что кипящие брызги летя во все стороны попадали ей прямо в глаза, отчего она чуть ли не рыдала навзрыд. Тихое пение за дверью моментально прекращалось, и комната наполнялась рыдающим голосом матери. Ребенок удивленно смотрел на мать, потом переводил взгляд на дверь и начинал быстро-быстро моргать. Мать скоро успокаивалась, гладила его по голове засаленными пальцами и до крови кусала себе губы. А за дверью отец опять начинал напевать что-то.
Мать со своим ребенком ели яичницу и потягивали горячий чай.
— А папа не хочет чаю? — спрашивал ребенок у матери.
— Ешь! — коротко бросала мать и роняла вилку.
Она быстро поднималась со стула, доставала из буфета белую тарелку и ставила на стол отдельно. Через некоторое время кто-то начинал стучаться в дверь, и этим кем-то обязательно оказывалась соседка.
— У тебя случайно нет кинзы?
— Ой… Какая кинза, уже не помню, как она выглядит, — с горечью улыбалась мать. — Иди, садись сюда, присоединяйся к нашему чаепитию. Вот яичница, угощайся, — мать приглашала соседку к столу, а та, в свою очередь, никогда не отказывалась от приглашения.
За запертой дверью было еще слышно, как что-то напевал отец.
— Он — что — вообще не выходит? — шепотом спрашивала соседка у матери.
— Нет.
— А что он ест и пьет?
— Да черт его знает, чтоб он сдох…
— Перестань.
«Вы слушаете передачу «Музыка наших гор и равнин»» — хрипело настенное радио.
— Он и в туалет не ходит?
— Нет.
— А как он — без тулета?
— Не знаю, чтоб его… — отвечала мать и переливала сыну чай в блюдце.
— А нечего зря нервы портить — говорила соседка, потягивая чай. — Ты разве не знала, какой он, если не хотела, то…
— Пропади он пропадом!.. — отвечала мать.
— Ну ты тоже заладила! — раздражалась соседка и поднималась со стула. — Карло сказал прийти завтра в восемь.
Мать кивала головой в знак согласия и провожала соседку до дверей.
Из комнаты отца доносилось спокойное напевание.
Мать укладывала ребенка и пела ему колыбельную.
— Баю-баюшки-баю… Спи, мой маленький, засыпай… Кошечка уже спит, и собачка тоже, и птичка… Все спят. И маленький мальчик скоро закроет глазки и сладко уснет. Серый волк, не ходи к нам, не ходи к нам, медведь… Поскорее засыпай, а то они придут и съедят нас…
— И папу, мам?
— Закрой глаза сейчас же!.. Баю-бай… И дождик спит, и земля, и свет… И маленький мальчик уснет и увидит во сне наседку и множество ее цыплят, а еще — шесть ежиков и сорок мышат, и белую луну на небе, и звезды… Спишь?
— Да.
— Сейчас не знаю, что с тобой сделаю! А ну спать, быстро! Закрой глаза!.. Баю-бай…
Через некоторое время ребенок засыпал, а мать ставила посреди комнаты большой чугунный таз, вставала в него и начинала мыться.
* * *
Рано утром мать будила мальчика и отправляла в школу. Небольшой отрезок пути она шла за ним, а потом сворачивала в сторону и присоединялась к односельчанам, идущим собирать грибы.
— Что — опять заперся?
— Интересно, кто его надоумил?
— И ему вас не жалко?
— А что он там делает?
— И что — он вообще ничего не ест? — со всех сторон сыпались на мать вопросы простодушных односельчан, на которые она качала головой и пожимала плечами.
— И как ты обходишься без… ну ты понимаешь? — шепотом спрашивала соседка.
Мать бросала на нее хитрый взгляд.
— А для чего мне правая рука?..
Соседка конфузилась.
— Ой, скажешь тоже!.. — махала она рукой, и после этого все продолжали идти молча.
Они углублялись в лес и, чуть нагибаясь, внимательно рассматривали усыпанную листьями землю.
— Что это за гриб, дед Карло? — слышалось то и дело с разных сторон.
— От этого самого гриба протянул ноги бедный Джемал… Вон тот гриб тоже ядовитый, съешь — сразу покусают собаки… Этот не трогайте — ногти вылезут, а тот — вызывает ночные кошмары. Вот еще этот — съешь, и не смогут остановить кровотечение…
— Этот?
— Этот можно.
— И тот?
— Не трогайте, вся кожа сойдет. Женщина! Не срывай этот гриб, как съешь — начнешь вести себя непристойно!.. У нашего Нико онемел язык, после того как он попробовал тот гриб…
Мать ничего не спрашивала у Карло, она лучше него разбиралась в грибах, хотя собирала только еловые шишки.
— Зачем они тебе?! — сердился дед Карло. — Они приносят в дом беду…
* * *
Осенью отец выходил из комнаты, весь обросший волосами и бородой, и сразу чихал да так — что трескалась посуда, мать с сыном теряли сознание, и привести их в чувство отцу удавалось, только сделав искусственное дыхание.
— Ну как вы тут живете, народ? — ласково спрашивал отец у жены с сыном и поочередно всматривался в их глаза.
— Да как тут жить — с таким, как ты!.. — огрызалась мать и поднималась на ноги, отряхивая платье.
Отец устремлял на сына печальный взгляд, потом тоже поднимался на ноги и залеплял матери такую затрещину, что треснутая посуда опять становилась целой.
— А ну быстро согреть мне воду и помыть ноги! — бросал отец в сторону матери, даже не глядя на нее, и снимал крышку с кастрюли, стоявшей на столе.
— Ты это кому?.. — недоуменно спрашивала мать.
— Жене внука моей покойной бабушки, кому же еще!
Из кастрюли исходил кисловатый аромат супа из еловых шишек. Отец глубоко вдыхал его, с улыбкой посматривая на мать.
— Ах, ты моя голубушка! — говорил он, легонько хлопая мать по заднице.
— Прекрати, здесь ребенок! — отскакивала мать, как ужаленная.
— Ребенок… а то… — не продолжал отец и протягивал ей ноги.
— Снять с меня обувь!
— Ты это кому?..
— Кому, кому! Безмозглой невестке моей бедной матери!
Мать нагибалась и начинала развязывать заплесневевшие шнурки.
— Сынок, принеси-ка холодной воды! — говорил отец сыну и тот сломя голову выбегал на улицу за водой.
— Скучала по мне? — спрашивал отец у матери и щекотал ей шею.
— Перестань… мне щекотно! — отводила мать руку отца.
— А там тебе не щекотно? — теплел голос отца.
Мать выпрямлялась и уходила на кухню. В это время прибегал сын с кувшином, полным воды, и протягивал его отцу.
— Молодец! — гладил сына по голове отец и прикладывал горлышко кувшина ко рту. Вода начинала стекать по его бороде и усам. Потом возращалась с кухни мать, неся в руках чугунный таз. Она ставила его около отца и осторожно наливала туда теплую воду. Отец опускал ноги в воду и постанывал от удовольствия.
Мать мыла отцу ноги.
— Включи-ка телевизор! — говорил отец мальчику, и тот послушно выполнял просьбу отца.
— «Курьер»! — говорил сын.
— Переключи на другой канал, — раздражалась мать.
— Вот, вот это! Оставь! — восклицал отец.
— Регби, — говорил сын.
— Да, интересно же, вот настоящие мужчины! — потирал ладони отец.
— Грубые животные! — говорила про себя мать и вытирала отцу ноги полотенцем.
— Да что ты понимаешь, женщина?! — загораясь гневом, кричал отец.
— Все, — шептала мать и выносила чугунный таз на улицу.
— Нравится, сынок? — спращивал отец сына, и тот кивал в знак согласия.
Мать возвращалаь в комнату и останавливалась перед телевизором.
— Тапки! — приказывл отец, не сводя глаз с экрана.
Мать расторопно надевала ему тапки на босую ногу.
— Налить! — приказывал отец, и мать тотчас наполняла его тарелку до краев супом из еловых шишек.
— Ничего туда лишнего не добавляли? — подозрительно спрашивал отец.
— Кто?.. — опять спрашивала мать.
— Жена племянника моей несчастной тети!
Мать качала головой.
Отец опустошал тарелку в мгновение ока, однократно, но громко рыгал и щипал сына за щеку. Потом он выходил на улицу и целовал в лоб глядевших на него невыносимо отчужденными взглядами односельчан.
Возвратившись домой на рассвете, отец осторожно целовал спящего сына в висок и поворачивался к сидящей на кровати матери.
— Раздеться!
— Мне?
— Жене деда моего будущего внука!
— Как?..
— Быстро, я хочу посмотреть!.. — отвечал отец, улыбаясь и подбоченившись.
Мать раздевалась, и всю ночь отец подбрасывал мать в воздух с такой силой, что утром у нее вся макушка была в крови.
* * *
Зимой отец впадал в спячку на три месяца. Его храп громогласно раздавался по всей деревне, и именно в этот период повышались цены на вату.
Мать целыми днями сидела у печки. Ребенок с ватой в ушах сидел у нее на коленях, и каждый раз она рассказывала ему одну и ту же сказку:
— Жил в лесу один человек…
— А почему один? — прерывал ее криком мальчик.
— Потому, — кричала на него мать и продолжала. — У этого человека был один дом, один стул, один стол, одна тарелка, одна ложка и вообще все вещи у него были по одной каждая.
— Почему по одной? — снова перебивал сын.
— Потому что он жил один, — хмурясь, объясняла мать. — Ты мне дашь рассказать или нет?
— Да.
— И вот однажды этот человек сделал бусы из шишек, точно такие же, как у нас, и повесил…
— Куда?
— Куда — повесил себе на шею… не перебивай меня! Повесил, и пошел гулять по лесу, и нашел красивую птицу со сломанным крылом.
— А какого она была цвета, мам?
— Зеленая! — раздражалась мать. — Какого цвета, по-твоему, бывают красивые птицы?
— Красивого, — тихо отвечал мальчик.
— Вот именно. Он подобрал больную птицу, отнес к себе домой и ухаживал за ней, лечил до тех пор, пока ее крыло не зажило.
— А чем он ее вылечил — мазью?
— Мазью.
— А какой?
— Мазью Теймурова…
— А-а.
— А когда наступила весна, птица так распелась, что кругом белым цветом зацвели вишни.
— А черешни?
— И черешни, и сливы…
— И кошки?
— И мышки, и клопы!
— Вправду?
— Ну, конечно, я же не выдумываю… И он так полюбил эту птицу, что однажды, когда она сидела у него на ладони, ему захотелось объясниться ей в любви.
— Кто кого полюбил, мам?
— Человек птицу.
— А почему она сидела у него на ладони?
— Я откуда знаю… Хотела и сидела.
— А-а.
— На самом деле это птица не была птицей.
— А кем?
— Ты мне дашь рассказать?
— Да.
— Это была красавица Царь-девица, заколдованная злой ведьмой и превращенная в птицу со сломанным крылом.
— Царь или царица?
— Я сказала — царь!.. Колдунья наслала на нее проклятие: ты не сможешь вернуть себе человеческое обличье до тех пор, пока тот, кто вылечит твое крыло, не поцелует тебе его в знак любви.
— А почему, мам?
— Потому что!.. Хотела выдать ее за своего копытоногого сынка, а красавица Царь-девица отказалась.
— А из-за чего она отказалась, мам?
— Из-за того, что у него были копыта вместо ног.
— А-а.
— И, когда человек объяснялся птице в любви, он поцеловал ей именно то зажившее крыло, и перед его глазами внезапно предстала прекрасная Царь-девица.
— Вправду, мам?
— Да.
— Как хорошо, мам!
— А когда красавица вернулась в свою страну, знаешь — что она сделала?
— Что?
— Велела сжечь в голубом огне злую колдунью с ее копытоногим сыном.
— Как хорошо, как хорошо, мам!..
— А тому человеку, жившему в лесу, она послала в знак благодарности двадцать верблюдов, навьюченных мешками с золотом.
— А почему двадцать?
— Потому! Двадцать — разве мало?
Мальчик грустно пожимал плечами.
— И он построил себе большой дом…
— Такой, как наш?
— Да!
— Точно такой же?
— Точно такой.
— А потом?
— А потом женился, у него родился сын, и так он и живет до сих пор, — громко заканчивала мать рассказывать сказку, глядя на готового заплакать сына.
Вокруг лампы в комнате летали желтые бабочки. Висевшие на стене высохшие еловые шишки, нанизанные на нитку, еле слышно шуршали.
— Мам, а ты расскажешь эту сказку папе? — спросил сын, утирая сопли рукавом и глядя на растянувшегося на кровати, ужасно храпящего отца.
— Он ее знает, — говорила про себя мать, а сыну кричала совсем другое:
— Нет, чтоб ему пусто было!
Со скривившимся лицом мать спускала ребенка с колен, а сама начинала собирать валявшиеся на полу щепки перед печью и бросать их в огонь. Громко трещали дрова, и их запах наполнял комнату.
Сын брал свою деревянную лошадку и скакал на ней вокруг стола.
Мать накрывала на стол, то и дело роняя ножи и вилки на пол. Прежде, чем она успевала их собрать, обязательно раздавался стук в дверь, и, как обычно, на пороге стояли соседка и дед Карло.
— Спит? — чуть ли не крича спрашивал старик и заходил в комнату, держа в руках трехлитровую банку с желтоватой жидкостью. Мать кивала головой, и все садились за стол, кроме мальчика, который продолжал скакать на своей лошадке. Из соседней комнаты все еще разадавался храп отца.
— Я тебе пластырь принесла! — говорила она матери и доставала из кармана лейкопластырь.
— А вдруг он проснется? — испуганно спрашивала мать. — Вы же его знаете. Я-то привыкла, но…
— Ничего страшного! — отвечала соседка.
— Один раз вытерпим! — громко успокаивал сам себя дед Карло.
— Ладно, черт с ним, что будет, то будет! — кричала мать и вынимала из буфета большие стеклянные кружки.
Сын продожал носиться вокруг, а от храпа отца звенели стекла в доме.
— Смелее, девочка! — подбодрял мать Карло, и та поднимала тост:
— Выпьем за него — за этого человека!..
— Выпьем! — вторили голоса соседки и старика.
— Выпьем за человека, у которого рот полон золотых зубов и у которого, несмотря на это, воняет изо рта!
— Выпьем! — продолжали вторить ей остальные голоса.
Выпив, они наливали еще. Сын продолжал бегать, а отец — храпеть.
— Выпьем за человека… — начинала мать новый тост.
— Выпьем! — чокались с ней стаканами дед Карло и соседка.
— …который поведет свою беременную жену на женский футбол и не забудет захватить бинокль!
— Выпьем! — единогласно соглашались гости.
Тем временем трехлитровая банка пустела, и дед Карло наконец поднимался с раскрасневшимся от алкоголя лицом.
— Я буду держать ему ноги! — кричал он, покачиваясь на ногах.
— А я — руки! — соседка тоже была пьяна. Она подталкивала мать локтем, всовывая ей в руки лейкопластырь.
Старик и соседка потихоньку приближались к кровати отца…
Ребенок переставал скакать по комнате и, разинув рот, смотрел на происходящее.
Мать отрезала большой кусок пластыря и, колеблясь некоторое время, быстро заклеивала им отцу храпевший рот. Храп моментально прекращался, хотя отец продолжал крепко спать как ни в чем не бывало.
— Мам, а что ты сейчас сделала? — спрашивал ребенок у матери, изумленно глядя на отца с заклеенным лейкопластырем ртом.
— Да сделала что-то… — с чувством облегчения отвечала мать и вынимала вату из ушей.
Дед Карло и соседка сломя голову выбегали на улицу, во всей деревне начинался большой праздник.
* * *
Весной отец всегда умирал. На гражданской панихиде присутствовали все жители деревни. Скорбящие обходили гроб, а одетые в траурную одежду знакомые и незнакомые люди подчеркнуто вежливо всхлипывали. На второй день ко всхлипываниям присоединялось мяуканье и лай деревенских кошек и собак, и от невыносимого шума, наполнявшего комнату, икала даже висевшая над фортепьяно фотография отца.
Затаив дыхание все деревенские жители от мала до велика обходили сначала погруженный в пышную зелень дом, потом — стоявший в передней комнате небольшой еловый гроб, в котором с открытыми глазами покоился отец. Справа от гроба, устремив водянистые взгляды на затылок отца, стояли мать с сыном. Их сочувственно хлопали по плечу и выражали соболезнования.
После этого по традиции каждый клал в гроб по одной, принесенной с этой целью, еловой шишке и бил себя по лбу, будто убивая муху. Когда поток приходивших почтить память отца иссякал, грубоватые деревенские парни с легкостью взваливали гроб, полный еловыми шишками, на плечи, трижды его раскачивали и с нахмуренными лбами и тяжелым шагом следовали по узким деревенским проселкам. Траурная процессия проходила по всей деревне. В каждом крутом повороте дед Карло ударял сморщенной ладонью по барабану, обтянутому шкурой ягненка, и парни начинали ритмично подбрасывать на плечах нетяжелый гроб.
— Впереди путь более длинный, чем сзади! — говорил дед Карло в прощальной речи и показывал всем свои ладони.
Гроб опускали в глубокую яму, вырытую прямо посреди выцветшей деревенской площади.
— Эх, ничего не поделаешь, — говорил стоявший у могилы отца дед Карло и клал руку на плечо сына, у которого в тот момент впервые появлялось такое чувство, что за эти три дня каким-то неведомым образом он очень вырос: стал выше, шире в плечах, и у него выросла борода.
— Слезы — это душевная грязь, — объясняла сыну соседка. — Чем больше грязи выметешь, тем ты ближе будешь к небесам.
А потом начиналось: один-два самых активных будто начинали сходить с ума от горя и чуть ли не прыгали вслед за гробом в могилу…
Вместо них в могилу клали вещи, которые могли пригодиться покойному: складной нож, купленный им за два рубля в студенческие годы, он носил его в заднем кармане брюк в постные дни.
— Если нужно будет почистить огурец, или нарезать сыр, или наткнешься на такого же, как ты — пригодится, — бубнили под нос участники похоронной процессии.
Клали в могилу отца также блестящий мундштук, вырезанный из вербы, без которого покойный не обходился при жизни:
— Чтоб не осквернял свои губы!
Блок «Camel»-а без фильтра:
— Не будет стыдно вынимать!
Новую зажигалку «Zippo»:
— Чтобы мог похвалиться наличием вкуса!
Серые кеды:
— Чтобы дорога под ногами была теплой!
Кепи цвета хаки:
— Для защиты от солнца!..
Кто-то даже приволакивал антенну для кабельного телевидения с декодером — ведь покойный любил смотреть футбол. Остальные, хоть и не согласны были с идеей положить антенну в могилу, все-таки втыкали ее в землю и освящали.
А в конце отпускали в могилу отца и мать с покрасневшими глазами, и все становилось на свои места.
— Ты куда, мам? — спрашивал сверху сын у распластавшейся на гробу матери.
— В пустоту! — отвечала мать и закрывала глаза.
Сыну не позволяли бросать землю на гроб, и, как только вечерело, он, улучив удобный момент, наполнял могилу влажной землей. Потом он ложился на теплый холм и лежал так, обнимая его до заката солнца. Ночью, весь пропитанный запахом земли и с черными мешками под глазами, сын с трудом поднимался на ноги, трижды сплевывал в северном направлении и, покачиваясь, следовал по неровной дороге, ведущей к желтому дому.
* * *
Целое лето сын из дома даже носа не показывал. Каждый вечер, когда из небольшого окна начинал выбиваться слабый свет от лучины, все пузатые и непузатые жители деревни заключали, что он жив и скорбит.
А сын тем временем стоял у зажженной печи и сжигал предметы времен своих родителей. Предметы сгорали каждый со своей интонацией, бросая замысловатые тени на стены комнаты.
«Вы слушаете передачу «Музыка наших гор и равнин»» — хрипело настенное радио.
В конце, когда со всеми делами было покончено, сын снимал со стены бусы из еловых шишек и вешал себе на шею. Потом выходил на улицу и смело направлял взгляд на солнце. В его доме жил уже он один, и все вещи у него были по одной каждая: один стул, один стол, одна тарелка, одна ложка.
Сын шел гулять по лесу.
— Что это за гриб, дед Карло? — слышалось со всех сторон.
— От этого самого гриба протянул ноги бедный Джемал… Вон тот гриб тоже ядовитый, съешь — сразу покусают собаки… Этот не трогайте — ногти вылезут, а тот — вызывает ночные кошмары. Вот еще этот — съешь, и не смогут остановить кровотечение…
— А этот?
— Этот можно.
— И тот?
— Не трогайте, вся кожа сойдет, а от того — начинают течь слюни… Женщина! Не срывай этот гриб, как съешь — начнешь вести себя непристойно!.. У нашего Нико онемел язык, после того как он попробовал тот гриб…
Аромат приближающейся осени снова и в который раз отдавал оттенком ожидаемого колдовства.
Перевод с грузинского Анны Григ