Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 5, 2011
Портреты поэтов
БЕСКОНЕЧНОЕ МУЖЕСТВО ПРЕОДОЛЕНИЯ
Три книги, три мироздания вошли в мою жизнь, чтобы я двигался
вместе с ними: Библия (Ветхий и Новый завет), «Илиада» и сочинения Пушкина. Они вместе, для меня нераздельные, составляют солнце
моих дней… Нет Бога, кроме Бога, и Пушкин — русский пророк Его, и Пушкинская улица — одна на всем моем жизненном пути.
Семен ЛИПКИН. Из книги «Вторая дорога»
«По правде сказать, я и сейчас недалеко ушел от поэтических и философских вопросов детства» — признавался Семен Израилевич Липкин. А ведь ему тогда уже исполнилось девяносто!
В пять лет он видел царя, приехавшего в Одессу в связи с трехсотлетием Дома Романовых, он учился в хедере и был во всем околотке единственным еврейским мальчиком — учеником казенной гимназии. В пятнадцать лет он показал свои стихи Эдуарду Багрицкому, и тот нашел, что у юноши «есть слух», что в его стихах «что-то щелкает». В 1929 году Липкин приехал в Москву и его стихи стали появляться в московских «толстых» журналах — «Новый мир», «Октябрь», «Молодая гвардия». Он познакомился с Мандельштамом, подружился с Арсением Тарковским, Аркадием Штейнбергом и Марией Петровых. И разделил с ними долгую и трудную судьбу литературных изгоев.
Первая книга стихов Семена Липкина «Очевидец» вышла, когда ему исполнилось пятьдесят шесть лет! Потом его снова не печатали, потом в 1975 году появилась небольшая, искореженная цензурой книжка «Вечный день», потом — 1979 год, участие в альманахе «Метрополь» со всеми вытекающими отсюда тяжелыми последствиями.
Правда, по признанию самого Семена Израилевича в эти годы он написал больше, чем за всю предыдущую жизнь. В это же время в американском издательстве «Ардис» вышли в свет большой том его лирических стихотворений и поэм «Воля», сборник стихов и поэм «Кочевой огонь», книга воспоминаний «Сталинград Василия Гроссмана».
И вот, наконец, — перестройка, гласность. Семена Израилевича Липкина восстановили в Союзе писателей, стали печатать и печатают по сей день.
Это лишь скупые штрихи биографии. А за ними — жизнь и судьба. Трудная жизнь и трудная судьба. И жестокая эпоха, ломавшая жизни и судьбы миллионов. А Липкину удалось выстоять. Или посчастливилось? «Я один из немногих счастливцев» — это он о себе, по-видимому, потому, что в детстве не стал жертвой погромщиков, не умер в голодные двадцатые, не был арестован, живым вернулся с войны.
Да, посчастливилось, разумеется. Но откуда это бесконечное мужество преодоления: «выжил» еще ведь не значит «выстоял». А Семен Израилевич и сумел избежать деформации души, непрерывно подвергаясь бешеному давлению в этом веке сокрушительных перемен. Верность себе в каждый текущий момент бытия — вот в чем, наверное, несокрушимая сила этого большого поэта, философа, мыслителя.
* * *
Я не раз говорила о своей особой примете, вернее «бабы с полными ведрами»: если, приехав в Переделкино, первым встречаю у затянутого ряской прудика Семена Израилевича Липкина в спортивном костюме и кепочке, когда солнце, или под зонтом, когда пасмурно и дождь, — значит, все будет хорошо.
Встретились, он поцеловал мне руку, я чмокнула его в щеку. Он сделал мне комплимент, я с горечью подумала, что он постарел за те несколько месяцев, когда я его не видела, — ссутулился еще сильнее и ходит медленнее, труднее. Но глаза по-прежнему живые, с блеском и усмешкой, глаза мудреца, постигшего уже какую-то важную тайну, но не утратившего интерес к жизни.
— Как вы себя чувствуете, Семен Израилевич?
— Чувствую.
И усмехнулся в усы. Я улыбнулась тоже. Умница, лучшего ответа не придумаешь, не жаловаться же, в самом деле, на стариковские проблемы и хвори. Да он и не старик вовсе — он молод душой, он пишет стихи, раздумчивые, философские, он любит Инну Львовну, свою жену, великолепную, колдовскую женщину, загадочную и значительную во всем, даже в неповторимом жесте, каким поправляет челку на лбу, а уж в слове — подавно. Он больше молчит, но зорко примечает все, что происходит вокруг.
Помню, как-то встретились во время прогулки, Семен Израилевич с улыбкой декламирует, переиначивая:
— «Уж сколько дней вы все одна, окутаны духами и туманом…» Пора, пора!
— Я приехала сюда для уединения и наслаждаюсь одиночеством.
— Красивой женщине это не к лицу.
Приятно слышать такие слова от него, приятно и то, что он говорит о моей прозе, всерьез, как равный равному, — «очень талантливо», и пишет в дарственной на своей книге: «Раде Полищук, ее красоте и таланту», и добавляет, не шутя: «Это не комплимент». И вижу, знаю — не комплимент. И наклоняюсь, чтобы поцеловать его — к чему слова.
Вот пишу — «невысокая фигура», «наклоняюсь», а перед глазами — крупный мужчина, лежащий навзничь на постели с датчиками кардиографа на широкой седовласой груди. Я была поражена: неужели этот богатырь — Семен Израилевич Липкин, из-за которого уже несколько часов пребывает в тревоге все народонаселение «нового» корпуса. Долгий, некупируемый сердечный приступ, «скорая» местного значения, врач нервничает, ночь близится, речь идет о госпитализации. Взволнованная Инна Львовна, изо всех сил стараясь сохранять самообладание, пытается дозвониться в Москву его сыну-врачу, а я для подстраховки поднялась к нему.
И не сразу узнала, а узнав, даже немного успокоилась — такой могучий мужчина, с ним ничего не случится. И словно желая поддержать мою надежду, в ответ на мой укор, что-де напугал нас всех на ночь глядя, Семен Израилевич говорит:
— Да ничего особенного. Стих у меня тонический, а криз — гипертонический. Вполне логично.
Он шутит, — что может обнадежить более.
И все действительно обошлось — приехал сын-врач со специальной кардиологической бригадой, и выяснилось, что инфаркта нет, и не нужна госпитализация. И мы, несколько человек, в тревоге просидевшие часа два внизу на диване, разошлись по своим квартирам. И я вспомнила, что на его письменном столе лежал мой альманах еврейской культуры «ДИАЛОГ», раскрытый где-то посередине, и мелко исписанные его почерком листочки бумаги.
Когда дней через десять Семен Израилевич вышел на первую после болезни прогулку, и мы встретились, он, скрывая грусть, сказал:
— А ведь я чуть не подвел вас — думал, что уже не допишу свои впечатления о «ДИАЛОГЕ».
Я, как всегда бывает в таких случаях, пересиливая какую-то неловкость и необъяснимую перед ним виноватость, поспешила заверить его, что он напишет еще много прекрасного и значительного, кроме этих заметок о моем альманахе. Хотя запомнила навсегда оставшееся с того вечера щемящее не предчувствие даже, а лишь возможную вероятность того, что последнее его слово могло быть обо мне — о деле, которому отдаю много времени и сил, к которому Семен Израилевич относится с безграничным уважением, сочувствием и желанием помочь, поддержать. «Вы — мой генерал, я — ваш солдат, — говорит он. — Располагайте мною».
Да никакой я не генерал, просто: «если не я, то кто же?» — засело где-то в подсознании, в подкорке. Или в крови? И бьюсь из последних сил, чтобы не погибло это издание, о котором Семен Липкин написал: «Книга «ДИАЛОГ», еврейская книга на русском языке — важное событие в нашей литературной жизни».
И знаю — это не просто слова: он читает альманахи от корки до корки, и мои книги читает. Вообще — читает, на журнальном столике у него всегда лежит пачка книг. Ему присылают, привозят, дарят свои книги многие — его мнением дорожат. Он не польстит и не слукавит.
Он мэтр нашей поэзии, он ее патриарх, он мудрый старец, ребе.
Он просто старый человек, мужественно переживающий свою старость.
Глаза у него чистые, ясные, взгляд пытливый, любопытный, чуть насмешливый. Глядит на собеседника и одновременно куда-то в глубь «земного несовершенства», где, наверное, открылось ему что-то важное или вот-вот откроется. Почему-то кажется, что уже открылось, — он спокоен, несуетен, немногословен. С ним рядом отдыхает душа, окутанная полным доверием и естественностью человеческого общения.
* * *
Семен Израилевич Липкин навсегда ушел от нас 31 марта 2003 года.
Вижу, как будто стою рядом: медленно, ссутулившись, тяжело опираясь на палку, он идет по переделкинской улице-просеке все дальше и дальше от дома, в мглистый туман, в зыбкость последней мартовской ночи. Его последней ночи. Не оглядывается. Словно понял уже, что настал заветный час, о котором он все знал заранее:
После смерти мы не будем в огненном аду,
После смерти мы очнемся в сказочном саду,
Потому что муки ада только на земле,
На земле, где мы в кипящем вертимся котле.
После смерти жизнь другая около Творца,
Ибо в смерти обещанье жизни без конца
Той, в которой лгать не будут книги и уста,
Станет музыкою дума, думой — красота.
Успокоительные слова, примиряющие с непостижимой неизбежностью ухода, даже обнадеживающие. Но почему-то хочется броситься вдогонку, удержать, не отпускать. Без него осиротеет не только его дом, жена, дети, друзья, Переделкино. Осиротеет русская литература.
Осиротела.
А не так давно мы праздновали его девяностолетие. Природа украсила его юбилей пронзительно красивой осенью, Щедрый подарок Творца — Творцу.
Семен Израилевич — умный, добрый, мужественный человек. У него за плечами почти весь целиком сокрушительный ХХ век, хлебнуть испытаний которого выпало ему сполна. «Трудная была у меня война, — говорил он и добавлял с изумлением: — Но — выжил». Трудная была у него судьба, но он жил среди нас, писал стихи и прозу, раздумчивые, философские, любил Инну Львовну Лиснянскую, свою жену.
Он как бы парил над временем, всегда оставаясь самим собою. Он сохранил в себе ребенка и свои детские сомнения — оказывается, мудрость не отменяет сомнений. Ни тени снобизма, апломба, высокомерия.
И вопреки очевидному, казалось — у нас еще есть время, не раз еще предстоят нам встречи, разговоры, стихи…
Но встреч больше не будет. Ощущение его всегдашнего присутствия в этой жизни оказалось обманом.
Пока не получается сказать о нем — «был». Прошедшее время еще не наступило.
Долго еще с грустью буду глядеть ему вслед. И обнаружу вдруг его похожесть на пророка, забредшего к нам из древних сумерек, из глубины веков. Долго еще будет казаться, что слышу слова, которые он произносит про себя, в неспешном ритме своих шагов. Так он думал. Наверное, так приходили к нему и стихи — нет в них нарочитого, выставленного напоказ филологизма, нет ложного пафоса даже в самом сокровенном, возвышенном. Нет ничего, отдельного от его души и обыденного слова.
«Что мы знаем, поющие в бездне?» — спрашивает поэт в одном из своих стихотворений. По-моему Семен Израилевич знал все.
Все же он — Мэтр, Патриарх, Мудрец.