Стихотворения
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 4, 2011
Поэзия
Анатолий ДОМАШЁВ
Поэт. Родился в 1938 году. Автор книг «Ветви и мачты», «Жизнетворения мои», «Наказание охотника», «Прежде чем», «Жребий». В 1960-70-х гг. посещал ЛИТО «Нарвская Застава». Живет в Санкт-Петербурге.
НИЧЕГО НЕ ТАЯ
* * *
Из поэтов один я остался на целую Гавань —
не шумит, отшумела, умолкла плеяда моя.
Наступила пора разложить все по графам, по главам,
все сказать за себя и друзей, ничего не тая.
А бывало витии шумели от мая до мая,
проплывали сквозь нас облака и сиреней кусты,
и друг друга плеча, и гранит берегов обнимая,
через город и белую ночь нас водили мосты.
Были дни, были сны. Была молодость шестидесятых,
когда счастливы были мы тем, что вожди нам не лгут.
Коротка только жизнь тех минут, тех мгновений крылатых —
оказалось, навеки мы дети тех дней и минут.
Оказалось, приходит по тем, молодым, ностальгия,
и неверной становится верная-верная власть;
остаются картины, стихи и гитары — нагие,
было стыдно не дать, стало стыдно не красть.
И опять оказалось не все так черно, как чернила,
да и белое было не так уж, к тому же, бело.
И погасли, померкли над нами былые светила,
но и новых светил среди нас до сих пор не взошло.
Оказалось, остались не молоды мы и не стары
и живем без имен, без знамен, без ветрил и рулей.
Ах, не жаль мне сейчас ни стихов, ни холстов, ни гитары,
мне доныне несбывшихся жалко друзей.
* * *
Туда, за мост, через Неву,
гони скорей, гони, приятель!
Я как-нибудь уж проживу
без дружб случайных, обязательств
ненужных, данных сгоряча
легко так, смело, безболезно
и вдруг, как врезать от плеча, —
на лифте съехать, пасть из бездны,
сойти с чужого этажа
и в улицу войти, как в реку
ночную входят, чуть дрожа,
душа горит. Болит душа-калека.
Тяжел я стал, невыносим.
Не выношу ни лжи, ни лести,
иммунитет не вызрел к ним —
взрываюсь в этом самом месте.
Лети, такси, сквозь кружева,
сквозь арки Охтинского моста,
навылет — как мои слова,
навек — как звезды над погостом!
…Смеялись, пролили вино,
роняли пепел, прыскали в ладони,
а ночь в раскрытое окно
вползала через подоконник,
стояла тихо за спиной,
никто б ее и не заметил:
настольной лампы свет — дугой
обрезал ночь. И круг был светел.
Сидели тесно на полу
среди бутылок, вилок, рюмок,
у лиц колени — яблоки к столу,
коленям не хватало юбок.
И локоны спускалися по ним,
тьмой золотясь и тяжестями рушась…
Гони скорей, скорей гони,
пока не вымотал всю душу!
ЧЕРНЫЙ ДУБ
Живу, пока судьба не скосит,
пока находятся слова,
пока метро меня выносит
из-под Невы на острова.
И одного всегда желаю
в своей ли, дружеской судьбе:
дай Бог, чтоб, друга выбирая,
нашли мы равного себе.
Не напишу строки, и чудо
не посетит меня. И вас.
И рядом даже не побудет
еловый сумрак, бисер глаз…
И поутру с крыльца простого
не будут дали далеки,
не будет вящего простора
из-под руки, из-под руки.
На берегу песок политый
волной, отхлынувшей от ног.
Вильнет хвостом теперь убитый
мой рыжий пес… Прощай, дружок!
И там, один над валунами,
безлистный дуб в пустом кругу.
Как часто пусто между нами
на берегу, на берегу.
Над покосившимся забором
живет на этом берегу
столетний ворон, черный ворон,
сидящий криво на суку.
Любил и я тот берег близкий
и неба дальний срез и край…
Мой черный дуб, мой друг ветвистый,
ты лихом нас не поминай, —
когда сентябрьским набегом
вода затопит берега
и две стихии с хмурым небом
сойдутся, словно три врага,
со звоном стекла осыпая,
полы и палубы креня
и черный дуб в них отражая,
как часть меня, как часть меня.
* * *
За мной пришли отец и мать,
сказали мне: «Пойдем».
Я отложил перо, тетрадь,
и мы пошли втроем.
Я знал, что их давно уж нет,
я старше их давно,
не изменить своих им лет,
стареть им не дано.
На нем коричневый костюм
тот довоенный был,
на маме платье — летний шум,
я так его любил.
Мы шли, смеясь, по облакам
кружили мотыльки,
и так легко было всем нам,
так дали далеки.
И ни печалей, ни скорбей,
хоть впереди война —
уже мы знаем все о ней,
ну что для нас она?
Бежит навстречу внучка мне,
за нею следом — дочь.
— А где жена?
— В той стороне,
где наступила ночь.
— Да как же там она тогда,
а мы все вместе тут,
а вдруг туда придет беда,
вдруг вороги придут?..
Вокруг цвел вереск молодой
и облаков гора.
— Давай-ка, сын, иди домой,
и нам уже пора.
— Прощай, сынок, — сказала мать.
— Прости, — сказал отец…
И слез мне было не сдержать,
я вовсе не храбрец.
И мы пошли по сторонам,
кому куда дано,
не суждено быть вместе нам,
не суждено.
Не знаю, сколько мы прошли,
как долог был мой путь.
Они ушли за край земли,
и мне их не вернуть.
Но сколько б не осталось жить
и по земле гулять,
век буду я боготворить
отца и мать, отца и мать.
* * *
Когда Давид или Арсений
напишут даже восемь строк,
взойдет как будто свет осенний,
предзимний выпадет снежок,
тот белый, чистый и неяркий,
что так сияет и горит,
над Переделкино и Пярну,
язык и горло холодит!
Когда Давид или Арсений
напишут даже восемь строк,
два света — зимний и осенний
осветят жизни потолок,
два мига — мудрый и тревожный, —
сольются, в дерево свиясь,
и по ветвям неосторожным
скользнет земная с небом связь.