(повесть)
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 12, 2011
Проза
Марина ТАРАСОВА
Поэт, прозаик. Родилась в Москве, в семье служащего. Окончила Московский Полиграфический институт, редакторское отделение. Впервые опубликовала стихи в «Московском Комсомольце». Занималась в Студии Давида Самойлова при Московском Отделении СП. Первая подборка стихов с предисловием Александра Межирова была напечатана в «Литературной России» в 1966 году. С 1968 года стихи регулярно публиковались во всех центральных изданиях. Является автором 9 поэтических книг и книги прозы. В 1988 году выпустила пластинку-Гигант со стихами на фирме «Мелодия».
Участвовала во многих международных фестивалях поэзии, стихи переведены в Польше, на Кубе, в Македонии. Представляла поэзию России на Международном Фестивале в Черногории, в июне 2011 года. Член Русского ПЕН Клуба. Живет в Москве.
ПЦХАРИПТУС, ИЛИ КОНЕЦ СВЯЗИ
«Смотрите на свое несчастье
как на каплю дождя, упавшую
в океан блаженства».
Махариши Махеш
Самолет, казалось, все круче ввинчивался в облака, и было не похоже, что он когда-нибудь приземлится. Белые торосы надвигались на воздушное судно, спешащее подняться еще немного, выйти на синюю небесную воду. Разве высота не набирается сразу, автоматически, — вяло подумала Анна, откидывая спинку кресла. Сергей блаженно дремал у нее на плече, влажные, распустившиеся губы упирались в ее ключицу, прожаренную крымским солнцем. Уже другим, новым зрением Аня отметила темные каемки под глазами, набухший цветок рта — очевидные улики их последней ночи, этого двухнедельного светопредставления. — И я ему подстать… а то нет. Одна волна накрыла обоих. Чего уж там? Как два студентика после медового месяца, — невесело усмехнулась. Но что зашкалило, непонятно где? Какой бес рванул их, ничего не ведавших друг о друге, в одно и то же время, не в Анталию, где оттягиваются такие, как они, даже не в Сочи, а всего-навсего в городишко под Керчью, у мыса Казантип? Да, она подустала от людей в офисе, в автомобильных пробках, в своем многоквартирном доме, утомилась их количеством, переходящим в давящее качество, захотелось отключиться. А он? Получается… за две недели она не успела спросить, почему Сергей оказался там? Она поехала по наводке знакомых, даже в Интернет не заглянула. А что? Тишина, Азовское море, песчаный пляж, недорого, можно выкроить на осенний ремонт. Отправилась поездом; проезжая на рассвете сонный Джанкой, тонущий в радужном мареве Сиваш, уверилась — все правильно, она расслабится, уже отдыхает. Ей даже казалось, как зверю, спешащему на водопой — защекотал морской, соленый запах. И как мог случиться тот кошмар, о котором она не думает, отсекло тупым ножом — в тихом городке с полупустыми кафе, семействами, загорающими на песочке? Случиться на вторые сутки, когда время только еще клонилось к быстрому закату, и Казантип отсвечивал голубым и оранжевым, похожий на лежащего крокодила. Примостившись на плетеном коврике, зарывшись ступнями в песок, она хотела запечатлеть ротонду, возвышавшуюся слева, на каменном уступе, здесь снимали когда-то нашумевший фильм. Двое, неизвестно откуда возникших мужиков, ясно, местного разлива, в чем-то мешковатом, она не разглядела их рож, схватили ее за плечи, пригнули к земле. Один рванул короткую пляжную юбку и успел… успел. Она кусала вонючую табачную пятерню, зажимавшую ей рот, неистово вырывалась… и тогда, как в блокбастере, из-за ангара с лодками, на песок спрыгнул Сережа, хотел наброситься на рыбачков, но те неуклюже, тяжело побежали в сторону безлюдного шоссе, и весь его порыв заступника уже был обращен на нее. Он помог ей подняться, погладил ободранную щеку. Ни в тот день, ни позже она ему не призналась (он подоспел вовремя!), что эта мразь… добилась. Мужчинам нельзя признаваться в таком. Сережа горячился: надо заявить, городок-то с гулькин нос, их найдут, я свидетель… Заявила бы она? Однозначно, будь одна. Не уехала бы как побитая собака. Но так быстро темная воронка переживаний до краев заполнилась всепоглощающей Сережиной нежностью, заботливым восхищением ею, Анной. И боясь, что вскроется правда, она сказала: давай не портить себе отдых всякими там разборками. И добавила смущенно — смотри, и аппарат не взяли. Какое все же необыкновенное знакомство у них получилось…
Не пристав к экскурсии, словно через стеклянную границу воздуха, они пробрались на Казантип; ковыль мягко шелестел над нереально синими бухтами, создавая второе море, пеленающее белые дольмены, неизвестно когда и кем привнесенные сюда. От таинственной древней земли исходил жар. Их тела, как большие растения, вплетались в травяной узор, уносили загадочный огонь в душную квартиру, нависшую над Азовской стихией. В облупленную спальню «Людовик» — к скомканным простыням прилипли песчинки… укус беспардонного, бесовского счастья, когда за светящимися скобками звезд остаются две семьи в далекой столице. И такое счастье выпало им в тридцать восемь лет. Густым, терпким зноем наливались виноградные кисти, волнами у ног стелились быстротечные дни. На закате, минуя заросли шиповника, они выходили на окраину городка, который был задуман как крымский Чернобыль, да слава Богу, им не стал. От смертоносного замысла остался поросший быльем бетонный Саркофаг. И он должен похоронить их скоропалительную любовь, — вздыхая, думала Анна.
Еще раз они побывали на Казантипе, простершимся под голубой небесной чалмой. В лощину, поросшую лиловым чебрецом, стекались любители эзотерики, эти новые язычники в похожих на фески шапочках, в ярких балахонах с руническими знаками. Один из «продвинутых» поздоровался с Сергеем. Может, у них это принято? Расстелив на коленях карту, он рассказывал, что здесь открывается небесный канал, а сам Казантип, по очертанию, точь-в-точь голова фараона Рамзеса с «родничком». То ли атомный гриб, отведенный от этих мест силами Авитары. А еще… кто-то разглядел в оранжевом мареве огромную крылатую амфибию. — Да, — вступил в разговор его приятель, с костяным рогом на загорелой шее, — медитируя и постясь, некоторые из нас достигают левитации, попадают в другое измерение…
Аня увидела скатерть — самобранку на траве, не очень-то поверила. И что ей до какой-то вымученной левитации, когда она и так парит над землей.
Неровный гул моторов вырвал Анну из лучезарных воспоминаний. Она словно впервые увидела коконы голов, притулившиеся в креслах. Похожий на рэп, речитатив турбин стал тише, через несколько минут в проходе появится аккуратная стюардесса, объявит скорую посадку. Неизбежную Москву.
—Ира! — Позвал Сережа, не разлепляя век.
Вот уже именем жены называет. То, о чем она сама заговаривала — на пляже, в кафешках, а Сережа неизменно отмахивался, становилось реальностью. Предназначенным расставанием.
Сергей понял промашку, забормотал извинения, прижал ее руку к губам. Хорошая мина при плохой игре, — Аня отстранилась. Было и было — придется забыть. И жить дальше, уже друг без друга, как договорились.
Не стоило лететь вместе, простились бы в Крыму.
Они пропустили появление бортпроводницы, последними пристегнули ремни. А самолет плавно и уверенно снижался. Кружит как коршун, — досадливо подумала Анна.
Из аэропорта вышли молча, почти не глядя друг на друга. Два чемоданчика братской окраски, на длинных ручках, похожие на маленьких синих жирафов, тянулись за ними.
Оба не сообщили домой о своем прибытии. Ничего, выкрутятся как-нибудь, в общем-то, их и не собирались встречать.
—Мы не можем так расстаться, — Сергей вдруг резко остановился. — Это значит обречь себя…
—На что обречь?
—На безысходность.
—Но мы же обо всем договорились. У каждого из нас семья (какие скучные, фальшивые слова!).
—Ты сможешь, просто, забыть меня?
—Может, не просто, но ведь надо. Время покажет, — добавила уклончиво, понимая, что дает ему зацепку. Говоря честно, она тоже не представляла.
—Знаешь… я сделаю один звонок. — Сергей быстро достал мобильник.
Аня отошла к газетному киоску.
—Ну, вот… как я и думал, мать поехала к сестре.
Довольная улыбка расползлась по лицу Сергея. — Еще пара часов наши, а потом все будет, как ты захочешь. Нельзя же прямо так, на улице, помахать рукой. — И боясь, что она возразит, остановил проезжавшее такси.
В Москве было почти по-крымски жарко, тот час дня, когда большое, распаренное солнце, похожее на раскрашенную детскую картинку, плывет над вращающейся городской жизнью, словно в неизвестность.
Кирпичная пятиэтажка на окраине маршами темной лестницы привела их в непроветренную, обжитую старостью квартирку. На расплывшемся рисунке обоев, как на пятнистом панцире, Анна заметила фотографии мальчика с портфелем, потом, в спортивном костюме, поняла, что это Сережа, но ничего не шевельнулось, даже слабого интереса; дом был абсолютно чужим. С пегим ковролином в прихожей, банкой варенья на кухонном столе и хлебницей, прикрытой салфеткой. Зачем я согласилась, пошла на поводу? — думала тоскливо, это же довесок, ненужный довесок к тому, что было и сплыло.
— Почему ты как в гостях? Располагайся, — с растерянной улыбкой выдавил Сергей.
А где она — у себя, что ли? Хуже, чем в гостях, — никчемность всего происходящего раздражала ее. Ягодки не то брусники, не то клюквы, в толстой банке, залитые темным сиропом, напоминали раздавленных божьих коровок.
И тут, в повисшей между ними тишине, в сгустившемся неловком молчании (Сергей потом уверял, что она подошла к настенным часам, задела плечом, но Аня точно помнила, что нет), тяжелый деревянный параллелепипед сорвался с обоев и грохнулся на пол. Высунув страшные острые стрелки, вываливая на коврик пыльные внутренности. Зрелище было удручающее, словно неказистый часовой ящик упал с большой высоты. Оба вздрогнули, им послан сигнал: ваше время рухнуло, остановилось.
Сергей вскочил со стула, засуетился.
— Ну, ничего, ничего, им срок пришел, они давно…
Аня, красная от досады, тоже взметнулась, в поисках веника. Сережа перехватил ее движение, крепко обнял, прижал к себе, тихо говоря:
— Ладно… полно, мы… убираться сюда приехали? — и повлек в комнату, в зашторенный полумрак, где стояла большая неуклюжая кровать, снял с нее джинсы, расстегнул ремни босоножек. Они косо рухнули, задрав покрывало; на тумбочке, в такт их движению, подрагивал забытый Дед Мороз, русский амур в валенках… но почему из раковины памяти…ведь не было, она забыла… увидела пьяного ублюдка, пригнувшего ее к песку, и последний освободительный крик тела смыло ненавистное виденье. Она откинулась на рыхлой подушке, отодвинулась от Сергея. Он жадно тянулся к ней, шептал:
— Подожди, разве тебе не хорошо?
Хорошо, плохо! Полный разбой гормонов, а люди это считают любовью. И сказала не своим, деревянным голосом:
— Скоро твоя мать нагрянет. Хочешь, чтоб застала?
Сергей неохотно встал, оделся.
Следующие полчаса они, как нашкодившие школьники, заметали следы. Искореженный часовой ящик Сергей прислонил к стене — потом выбросит.
Но вот, кажется, и все. Изготовившиеся жить дальше, они снова сидели друг против друга за накрытым клеенкой столом, как в плацкартном вагоне.
Русые, вьющиеся волосы Сергея растрепались, он пригладил их ладонью.
— Скажи мне свой мобильный.
— Зачем? Не надо, Сережа, продолжения не будет.
— Но позвонить-то можно. А если узнаю домашний: Светлякова Анна Петровна… — он поперхнулся своей нелепой угрозой.
Аня сдалась. Почему она ему потакает, подчиняется?
— Провожать меня не надо. Вон метро, я вижу из окна.
Жаркие объятья на лестнице не напоминали прощанья. У каждого мелькнула одна и та же пронзительная мысль: неужели?!
Анна шагала к метро по асфальтовой дорожке, змеящейся между домами. Подскакивали колесики чемодана. Один раз, ругая себя, обернулась, окна перемешались костяшками домино, она не увидела Сергея.
Странное оцепенение охватило ее в качающемся вагоне. Наступил «час пик», людская масса с одним большим, расплывшимся лицом, зажала Анну в тесное кольцо; она отвыкла не сидеть за рулем.
Так что же все-таки с ней стряслось? Да, за восемнадцать лет брака несколько раз были измены, это немного, и то — с начальством, что неизбежно, иначе засидишься в секретаршах, как в девках; или, совсем случайно, она даже имен не помнит. А чтоб так захватило, проняло до печенок… ну, ничего, поставлена жирная точка, — она облегченно вздохнула, надо собрать себя в кулак, хватит раздрая.
Спальный московский район, где заморским принцем высился ее нарядный многоэтажный дом, тонул в блеклом мареве натруженной жизни, схожей с ороговевшей мозолью. Широкие лоджии отливали новенькой кирпичной кладкой, дом ограждал добротный металлический штакетник, а рядом, как попало, как старые черепахи, стояли в раскорячку панельные пятиэтажки в серо-рыжих потеках. Угрюмыми зимними вечерами чудится: хищный Вий летит-свистит над полными бочками, над подъездами с разбитыми лампочками. Толстые женщины (Ане казалось, они целиком состоят из бесформенных задниц), будто ругаются грубыми, сиплыми голосами, выбивая брошенные на веревки ковры. Выросшие дети сторонятся, не навещают их, не доверяют своих детей. Видно, не могут простить, что матери не вывели в люди, нищего детства. С утра, перед школой, их кормили вчерашним супом, может, поэтому жизнь не приголубила, не обласкала. Матери облизывали, обстирывали пьяниц-мужей, а те уже давно под накренившимися могильными крестами.
Супы срастаются запахами, как переплетаются хвостами мартышки в джунглях. — Я каждый день свеженький варю, — переговариваются соседки, — мы с моим за день кастрюлечку и съедаем.— Дурдом какой-то, — досадливо думала Анна, словно забыв про свое сиротское детство, ее и родили — надеясь на лишние метры при сносе дома. Бабка, низко кланявшаяся иконам, жила «в страхе Божьем», боялась Христа, как большого начальника, который может отключить воду и свет в бараке. Но все же выучила Аньку — безотцовщину, и внучка получила, вырвала бонус у неуступчивой судьбы. — Давайте я хоть вам старый пылесос принесу, — говорила Анна, выходя из своей лакированной машины (вон она, ласточка, стоит у подъезда), когда на нее летела пыль из ковров. — Да ты нас просто так пожалей… — отворачивались тетки. — Я и жалею. — Видно, доброта мнилась ей бессрочной Снегурочкой, разбрасывающей дары с парашюта.
Раскачивающейся походкой Сергей вошел в подземный переход, приходилось пробираться через группки юнцов, черным вороньем облепивших стены. О чем они ведут толковище, нервно жестикулируя, наступая на пустые пивные бутылки? Вот так, похоже, и Филипп, сынок единственный, бестолково мотает время в темных закоулках жизни. Нет цели, устремлений, торичеллиева пустота в голове… Сергей ехал в полупустом вагоне, напротив сидела пожилая пара в простеньких ветровках. В руках букеты флоксов, как у первоклассников, наверное, с дачи едут. Седоватая женщина, с бесцветным лицом, что-то говорила спутнику, а тот внимательно слушал, улыбался. — Неужто не осточертели друг другу за столько лет? Привычка, впрочем, делает погоду. Брак — это всегда большая заморочка.
Он вышел на Волгоградке, нырнул в прохладный вечерний воздух. Над метро нависала неопрятная туша Мясокомбината, куда ни глянь, везде он, расплывшийся монстр. Там, под мостом, начинается пыльная кишка Скотопрогонного проезда, сюда издавна гнали гурты на заклание, в последний путь, последний бой. Это кто не живет здесь, не знает, верит рекламным салфеточкам, аппетитным сервелатам, не чует запаха мясной завали, спекшейся крови. Сергей свернул налево, на тихую темную улицу, с обглоданными жарой деревьями. Колесики ехавшего волоком чемодана бренчали на булыжниках, как разбитая балалайка. Непривычно было добираться домой своим ходом, без машины. Деревянный район его детства был срублен под корень, когда расширялся проспект. Вон там, где притулилась ночная лавчонка, стоял кособокий дом. И он ясно увидел Лизку, какой она была много лет назад — желтоватые, как апельсины, груди, торчащие из тесной майки, гирьки темных волос, ресницы, словно их окунули в гуталин. В свои семнадцать он еще не видел б… в очках, это заводило его. Лизка давала ребятам постарше, а на него с жалостью смотрела, догадываясь, что он не был с женщиной. Он дурел от ее запаха, смеси кофе и терпких тяжелых духов, рабски заглядывал Лизке в глаза, угощал мороженым, балдея от того, как она засасывала ртом целое эскимо. И однажды Лизка смилостивилась, они стояли возле обшарпанного домишки, положила влажную узкую руку ему на плечо, коротко сказала — Пойдем, — и повела глазами в сторону подвала. Скрипя деревянными ступенями, они спустились в зовущий полумрак. Сначала он в темноте бестолково ударялся губами в стекла очков, а Лизка смеялась, подначивала, потом хотел расстелить ее на бугристом полу, она недовольно бросила: — Там же грязно!— Он ворвался в нее, как смерч, как Батый, стонал обомлевший, и все получилось — то, чего он боялся и жаждал. Словно треснула большая хлопушка. Но передышка была короткой, она только разожгла нестихающее желанье. И тут он услышал тонкий, как лезвие, звук, откуда-то снизу, с пола. Беспредельный, уже не относящийся к реальности, слепленной из нехитрых, простых вещей; это не был крик о помощи, потому что никто из плоти и крови не может так просить. Под синей ублюдочной лампочкой, болтавшейся на стене, корчился распухший и от этого казавшийся большим щенок. Его живот, в слабом пушке, проткнули железным прутом для прочистки канализации. — Набросают всякую падаль, смотреть противно! — Острый каблук Лизкиной туфли вонзился в слабое тельце, возможно, обрывая пытку, куда большую, чем короткая щенячья жизнь.
Жажда ее ускользающего тела, распирающее желание — все-все угасло, перетекая в жестокость движения. Он так и застыл с занесенной для удара рукой. — Ты чего? Крыша поехала? — Наконец сообразила Лизка. — Да этот цуцик по-любому не жилец. Я что ли, ему спицу вправила?
Но у него к ней — пропало. Первый секс не стерся в памяти, был крепко связан с корчами, смертью крохотного, никому не нужного существа. Рождая неприязнь вообще к женщинам, а впоследствии вызволив другую неуемную силу, хладнокровную страсть охотника. И много позже, пытаясь смыть в е р о й скопившуюся в душе накипь, он думал — Бог у нас такой, какого мы заслужили. А к вере так и не пристал. Каждая религия вызывала в нем вопросы, сомнения, даже м и л о с е р д н ы й буддизм — ведь обретая нирвану, после множества превращений, человек получает это блаженство исключительно для себя, нежится в нем, не вмешиваясь, не влияя никак на земную жизнь.
Сергей стоял у ночного магазинчика, облокотясь на чемоданную ручку; не увядал гербарий былого. Все говорили: пропадет, изблядуется Лизка, а она благополучно вышла замуж, за солдатика, отслужившего в Подмосковье, и уехала с ним в Кострому.
В квартале от дома Сергей подумал: однако, здорово все получилось! Он провел Аню, свой предмет, как писали в старину. Сказался менеджером среднего звена, подстать ей, ничем не выдал себя, вписался в курортный роман. Да если бы она и заметила его блестящий, недюжинный ум, разве это ей было нужно в угаре крымских ночей? А иначе нельзя, зачем ему откровенничать, последствия могут быть самые непредсказуемые. Он может виртуозно обманывать, а его никто не проведет. Какое у него чутье, он чувствовал, кожей ощущал, что-то должно произойти на утлой материнской кухне, и грохнулись часы! В этом соль, а не в прощальных кульбитах двух тел. Прощальных? Вряд ли. Не отставку же он получил, в самом деле? Говорила, чтоб разжечь его. Эксперимент уже заверчен и войдет самостоятельным куском во вторую часть, в новый роман. Не густо к сорока годам иметь всего две книжки, незамеченные, не обласканные критикой. Крысятники! Его проза позднее яблоко, другие уже паданки, а оно только наливается вкусом и цветом, давая фору иноземным бананам. Недаром сказано — «что может быть прекраснее вмешательства личности в естественный ход вещей?»
Блочная башня маячила между пятиэтажками, как единственный родной зуб среди пожелтевших пластмассовых коронок. Рассеянно Сергей открыл ключом домофон своего подъезда, если бы не придумали этих штуковин, он спокойно мог бы оказаться в таком же типовом доме, подобно герою старой кинокомедии.
— А мы тебя ждали завтра! — Ира, миниатюрная, в мальчишеских джинсах, вышла в коридор. Венецианский кувшинчик из Мурано. Прижимая к потной рубашке ее точеное лицо, он досадливо думал, почему разыгравшаяся плоть тянет к другой, вальяжной, пышногрудой, в общем-то не в его вкусе?
— Что ты там написал? На этот раз? Потом покажешь? — Ворковала Ира, занимаясь ужином. Понимающая, преданная подруга, правда, всегда одно и то же, ну вот, он получил разнообразие, и что с ним делать?
— Где Филипп? — спросил, продираясь сквозь ее щебетание.
— На дискотеке, — вздохнула Ира.
Кого растим? — чуть не вырвалось у него. Не программиста, не физика, черт знает, кого. Только год начался, десятый класс…
Без аппетита поужинал, рассказывая про синее море. Прошел в свой кабинет, смахнул пыль с маленького бюста Гоголя, он никому не разрешал его трогать (теперь и Гоголь — украинский, интересно, что будет с Гомером?) Гоголь, скорее всего, совсем не знал женщин. — Это пламя меня поглотило бы в одно мгновение, — признавался Николай Васильич приятелю. Отсюда потаенное некрофильство, ведьмочка — ноги на плечах у Хомы, очи, выманивающие душу.
— Может… пойдем отдыхать, — переминаясь с ноги на ногу, жена стояла в дверях.
— Ты иди, укладывайся, я скоро… — Ира посмотрела на него с горестным изумлением.
Ира тащит на себе семью, Троеручица… благодаря ей он прожил эти многотрудные, не согревшие его тщеславие годы, прожил и не смахнул, а накопил силы и упорство, чтоб идти дальше. Новое детище, роман, напоминает современный спектакль, действие развивается сразу на нескольких площадках, в разных временах. Чего там только нет — и садо-мазохизм в Древней Руси! Одна из частей разворачивается в Петербурге, начало девятнадцатого века, среди венценосных особ. Ему было скучно писать длинные «переходы», обустраивать время и пространство, он нашел короткий, эффективный путь — вставлять между главами стихотворные куски. А «Живаго» на что? Ведь так себе текст. Не боги обжигают горшки. Он легко набросал двенадцать строк, которые крутились в голове еще на Крымском берегу, да не записались.
Закрой лицо, осенний гладиатор,
Ты весь в крови отпрянувшей листвы,
Объят огнем огромный рыжий кратер,
Дымится среди выжженной травы.
А во дворце горит другая осень,
И многое кладется на весы,
Роняет время спелые колосья,
Набатно бьют барочные часы.
Отосланы все слуги до рассвета,
Пролит на скатерть царственный токай;
В камине жжет архив Елизаветы
Не знающий пощады Николай.
Конечно, листвы-травы рифма не ахти, но читатель не заметит, он уже заинтригован. Правда, неизвестно, какие там были часы, не станет же он рыться в архивах. Барочные… а слышится — порочные, это настраивает. Пусть, пусть.
Через два дня, в офисе, с раз и навсегда расставленными столами, с картонной походкой менеджеров; в месте служебного обитания, делающего людей нашлепками на стерильных стенах, реальность ее близкого крымского счастья отступила, но и вторая, повседневная, еще не оформилась, Анна жила, будто в п о л у с н е. Вот она распаковывает чемодан под ярким светильником, в прихожей, стоит, словно голая, в поцелуях, не смытых морской волной; Аркадий близоруко моргает глазами из-под очков, высокий, нескладный, родной, как утюг. — А мы тебя завтра… почему не позвонила? — Да вот, собралась и рванула в Симферополь, взяла на проходящий рейс, — ей легко дается ложь; Аркадий сутулится от вседневного корпения в лаборатории — где открытие, которым он бредил? — вечный седок, пассажир… ему уже не хочется самому порулить, и если бы не успешность, на что бы они жили, как выбрались из коммуналки, купили приличную квартиру? Они обнялись, прошли на кухню, Аркадий вывалил гренки, запеченные с сыром. — Ну, садись, рассказывай, — сказал, как о чем-то необязательном. Хлопнула входная дверь, заявилась Майка раскрасневшаяся, в шоферской курточке — еще бы, сдала на юношеские права, теперь водит их старую тачку — это покруче дискотеки! — Ой, мамочка, ты и загорела, прямо, Дженифер Лопес! — радостно затараторила. — Оттянулась на Казантипе? — Взять, да и выпалить: перво-наперво меня там поимели, изнасиловали, а потом такой роман завертелся, небу жарко! — Вряд ли бы ей поверили (ну, и шуточки у тебя!), решили, свихнулась мать, на солнце перегрелась. Уют теплого угла… здесь прореха, там латка, а греет; в ванной придирчиво рассматривала себя в плоское зеркало, без одежды она чувствует себя более защищенной, чем в ажурном платье — это мое тело, и я могу делать с ним все, что захочу, на мои агатовые плечи села тропическая стрекоза с хрустящими крыльями, у меня молодые, плотные груди, нежный живот. Неужели Аркадий ничего не заметил — распухшие губы, их не закрасишь помадой… не глаза у него близорукие, смотреть разучился; долго плескалась в густой пене, похожей на сахарную вату. Отряхнулась, как большая, сильная птица, накинула махровый халат, направилась в спальню.
Безумные мысли роились в ее голове: а если Аркадий, не зная Сергея в лицо, столкнется с ним где-нибудь в подземном переходе — ну и что? Или тот заявится к ним домой — зачем? — обещал же узнать адрес, почему ей страшно? — ведь побывал у них в гостях бывший начальник — любовник, привел приятеля с коньяком, для отмазки, как сидели, словно карточные валеты, перерезанные столом, а решающая часть тела обитала невидимкой внизу… как в офисе, после работы, на казенном диване, разыгрывалась жуткая пантомима… бессловесный напор, штурм, будто немой Герасим наваливался на нее вместе со своей собаченцией… подрагивала хрустальная вазочка багрово-синим виноградом. Босс умер в одночасье, в лимузине, ясно, был не один, народ-то женский, если ему не обламывалось, требовал, как рэкетир; все его не любили, и чтобы похороны не получились лысыми, Генеральный чуть ли не отгулы пообещал (за каждый цветок, за слезинку)…
Столбцы цифр наезжали один на другой, мертвенно посвечивал монитор, но Анну не интересовал объем продаж, она непрерывно думала о Сергее и удивлялась… вспоминался не умопомрачительный секс — выжатые, измочаленные, они порой просыпали утреннее купанье, подкрепившись фруктами, нежились до полудня, когда второе дыхание накатывало на них, и они не могли разомкнуть объятий — в переполненной памяти оживали вечерние прогулки босиком по влажному песку, под дикой кочевой луной, сбежавшей в этот прирученный мир невесть откуда, из жарких широт, с пустынных островов; уединенные застолья на веранде кафе, на его бетонное брюхо накатывало азовское мелководье, серо-синее, обретающее глубину с каждым созревшим мгновением ночи, лунная дорожка колыхалась, морщинилась, словно составленная из мириад светляков… Они ведь так мало говорили, что за человек Сережа? Наверное, теперь она и не узнает. Скорее всего, он не позвонит. Она не знает, чего хочет, ведь сама талдычила, настаивала — еще в Крыму! — что больше они встречаться не будут. Так любого отвадить можно. Аня тупо смотрела на экран. Но разве то, что у них было, можно назвать любовью? Любовь — это приманка, чтобы рожали детей. Аня вспомнила как, уже давно, лежала на аборте в больнице. Рядом, в хирургии, старичье постоянно ругалось из-за мест у телевизора. Старички со старушками глядели друг на друга злыми, оловянными глазами, и не потому, что постояльцы наших больничек не научены хорошим манерам — состарилась, омертвела биология, половое различие, осталась лишь обертка, пустые мешки тел.
На экране памяти, словно оцифрованная, возникла разлапистая коммуналка на Пречистенке, мать Аркадия вставала только к полудню, кто сказал, что почетно жить в бедности, на пенсию мужа, среди рассыпающейся книжной рухляди, глупых малахитовых шкатулочек… каждый день свекровь по нитке выдергивала из нее жизнь, пришлось свыкнуться.
Время все распределяет, ставит на свои места, конечно, теперь ей спокойнее, Аркадий, как разношенный ботинок… Майка толком не учится, постоянно клянчит денег, у нее возраст такой. А что в обозримом прошлом можно противопоставить этому? Загул со стриптизерами, перед восьмым марта? После скучных посиделок на работе новый начальник пожелал им любви в личной жизни, и они, три бабы, рванули в ночной клуб, а там было все заказано; набрались до поросячьего визга, мешая виски с шампанью; вечно незамужняя Инга, косящая под разведенку, лапала накаченных парнишек с лоснящейся кожей дельфинов, и они, бабоньки, совали им в плавки доллары… не помнит как добралась домой, заботливый Аркадий снял с нее сапоги, смыл косметику, уложил спать. И у нее поднимется рука бросить камень в него?
Сергей позвонил на четвертый день. Мобильник высветил незнакомый номер, в первый момент Анна не узнала его голос, потом ее словно подбросило на стуле.
— Давай встретимся. Ты сегодня свободна? — Без всяких прелюдий попросил Сергей.
— В принципе, да.
— Тут на Беговой есть симпатичная веранда, напротив ипподрома.
— Хорошо.
— Давай в семь, я буду ждать.
Он работает где-то рядом, — кровь стучала в Аниной голове.
И вдруг, в конце служебного радения, позвонила дочь.
— Ну, я подъеду к тебе на фирму. — Тянула Майка обычную канитель.
— Зачем? — Она не врубилась.
— Как зачем? Мы в Торговый центр собирались.
Опять Майка со своим шопингом.
— Сегодня не получится, работы много.
— Ничего, я подожду в машине.
— Не надо приезжать! Я же сказала! — уже резко оборвала разговор Аня.
Действительно, как объяснить дочери, что едет на свиданье.
Без десяти семь, аккуратно подкрасившись, Анна вышла из офиса. Виртуально она знала это кафе, по-южному увитое виноградной лозой. Развернула «ауди», проехала мимо большого серого щита. Наступила осень 2011года, избирательная компания была в разгаре и лозунг «Газ в обмен на Крым» стал вполне актуальным.
Припарковываясь, Аня заметила Сергея, он сидел на пустынной веранде, рассеянно разглядывая меню, поднялся ей навстречу. Она жадно вбирала его целиком — от коричневых ботинок и серого костюма со свежей розовой рубашкой до тонко очерченных губ, слишком изящных для мужского лица. Жаркая волна желания полонила ее.
Они обнялись, Сергей усадил ее напротив, пили кофе, разглядывая друг друга. Он, думалось Ане, наверняка оценивает, сравнивает ту, в босоножках и шортах и сегодняшнюю вумен из офиса.
— Вспоминала?
— А как же! — она озорно просунула его пальцы между своими. — Разве такое забывается?
— Вот я тоже думаю, — в его ласковом голосе нарастала уверенность. — Давай махнем куда-нибудь.
— Куда? — не поняла Аня. — Здесь хорошо, никого нет. Мы же за рулем, не разгуляешься.
— А я предлагаю махнуть, — заинтриговывал он.
— На Канары? — спросила с деланным смешком.
— Пока нет. — И тут он вынул главную фишку, в прямом смысле. На стол аккуратно легли ключи с яшмовым брелком.
— Давай все продолжим, или… начнем сначала, — Сергей задорно смотрел на нее.
— Это недалеко, в Загорянке. Дача — улет! Хозяева уже съехали, будем там совсем одни. Сорвись завтра пораньше, можешь? Я освобожусь около четырех…
— А поехали! — Аня тряхнула головой, принимая предложенную игру. Почему бы и нет?
Держась за руки, абсолютно никого не боясь, они спустились по ступенькам веранды.
Заводя машину, Аня смотрела, как Сергей садится в синие «жигули». Ну и жмот! Где он их откопал? Не мог что-нибудь поприличнее купить, — подумала с нежностью. Нет, жить положительно хотелось!
…Закат огромным огнетушителем лежит над полем, схваченным по краям березовым перелеском, не опустошенным осенним разбоем — листок к листку, каждый налился медовым цветом, виден в окно, похожее на пузатый графин; березы никогда не спешат разбрасывать свою золотую мелочь. «Жигуленок» с «аудио», как лошадь с жеребенком, стоят у крыльца двухэтажной дачи. С длинными прохладными комнатами, пыльным великолепием туесов и лукошек, словно свезенных сюда на странный парад. Ситцевый балдахин кровати таит шаманские связки трав…
— Мы с тобой адюльтерщики! — смеется Сергей. Высунувшись из-под одеяла разделяет на пряди ее выгоревшие волосы.
— Кто? — не поняла Аня.
Она откинулась на льняной наволочке, в грешном великолепии, зазывно горят глаза, расстегнувшаяся сережка лиловой ежевикой прилипла к щеке.
Мы можем служить в разведке,
Мы можем сниматься в кино…
Распевает он, пританцовывая на матрасе, как на батуте, Аня смеется громко, безудержно. И вот уже острые пальцы скользят по ее животу, пишут загадочные знаки… и снова провал в материнскую утробу постели, качает, как в первожизни, все размыто в этой жаркой магме, ничего неизвестно двум близнецам, плывущим в первоокеане, и все определено остановившимся временем: пытка рождения в неведомое, воплощение в нем, трудные рывки, усилия, виражи на оси замедления, ничто нельзя изменить, даже цвет глаз твоего любимого, алмазные сады на морском дне не могут там находиться, но они существуют, страшная и прекрасная птица в перекрестье мельничных крыльев, бабочка в золотом нимбе, ударяющаяся о лобовое стекло, странная очевидность любви, пусть мираж, пусть иллюзия, но от ее жара, кажется, плавятся кончики ногтей.
— Послушай, — отдышавшись, Сергей пристроился у нее в ногах, — давай пошлем всех подальше, ты бросишь своего, я уйду от жены… поживем вместе, посмотрим…
— Что? — Аня медленно приходила в себя.
— А где же мы… жить будем?
— Снимем квартиру. Хочешь, твоя дочь будет с нами.
Что он такое говорит? — ревниво подумала Аня. — Майка уже большая. Сколько случаев… семнадцать — не тридцать восемь. Но говорит совсем другое:
— Моя дочка никогда не привыкнет к тебе, не полюбит.
— Это вопрос времени.
— Да и твой сын… они ведь ровесники. Пусть хоть десятый класс закончат.
— Пускай, — примирительно вздохнул Сергей.
И оба, как по команде, взглянули на часы, лежавшие рядышком на стуле. Пора, надо собираться, но как невыносимо.
Прильнув друг к другу, они стояли на крыльце, с черной косынкой темноты на глазах.
— Только завтра мне не звони, — сказала Аня. — Мне надо придти в себя, очухаться. — А хотела, чтоб он позвонил уже сегодня.
Сейчас он разойдутся по машинам, до города поедут в одном ряду, чуть ли не касаясь друг друга руками, а потом два панциря на колесах разведут их по разным адресам.
Сергей повернул на МКАД, он злился, не мальчишка, почему не может управлять собой? Кто дергал его за язык делать такие заявления — бросай мужа, я уйду от своей, когда и в мыслях нет подобного? Ведь не ради же литературного эксперимента, хотя сюжетец налицо. Он представил эту картину: жизнь втроем в наемной квартире. Ерунда какая-то… и что стало бы с Ирой, с его балбесом, сыном?
Длинные, острые дождевые стежки штопали стекло. Нет, его судьба не задалась, а тогда для чего все? Почему Господь, наделяя даром, не жалует творцов, им созданных? Или в России тот Бог, какого мы заслужили? Гёте вытащил на свет божий, явил всему миру Князя Тьмы и что же? В холе и почете перешагнул восьмой десяток. А Булгаков? Подумаешь, миляга Воланд с его страшноватой справедливостью! И в результате, в сухом остатке — тяжкая болезнь, муки душевные, да он спекся от этого. А может, наши невзгоды — п о с л у х в миру, который несут монахи и старцы в тесных сотах, в кельях. И чем больше горечи оседает в памяти, тем сильнее она, боеспособнее. «Аще забуду тебя, Иерусалиме, забвена буди десница моя».
Сергей подкатил к своему дому, выдвигавшемуся, как серый ящик, из шкафа ночи. Жесткие, мокрые ветки хлопали по щекам, лифт как всегда был занят, Сергей тяжело поднялся на третий этаж. Ира в воздушном пестром халатике жарила его любимые оладьи с яблоками. Что она так держится за меня? — Досадливо подумал, — нашла сокровище! Другая бы к ногтю прижала.
В кабинете Филька сидел за его компьютером, не взирая на запрет. Какое ему дело, что тот одолжил приятелю свой ноутбук? Копившееся раздражение требовало выхода, он хотел, было, вцепиться в плечо сыну, стащить Фильку со стула. И хорошо, что этого не сделал. Филипп повернулся на вертящемся сиденье и смерил его неприятным, откровенным взглядом. Сергею стало не по себе, пристальный взгляд сына зацепил и долго не отпускал.
Осень шла в разнос. Крупные кленовые листья, словно хищные птицы, гонялись за людьми. Стриптиз набирал обороты; все обнажалось, сбрасывало пестрые тряпки, спешно собирался в дорогу цирк — шапито.
— Я не знаю, что с тобой произошло, — говорил ей муж под тамбурин дождя, — ты как в молодости… второе дыхание открылось.
Аня запрокидывала голову, мерцая вишневыми глазами.
— У меня бабье лето…
Аркадий стал ей подавать кофе в постель.
Вот какой вышел крендель с маком.
Пока он не знает, п о к а, но если поймет, догадается, все пойдет кувырком, потому что есть предел, и взрыв неминуем, Аркадий из тех, кто долго запрягает. — Она понимала, что летит под колеса, но остановиться не могла. За прошедшие недели они дважды отправлялись в Загорянку и оба раза что-то помешало им. В первый — была пятница — неожиданно нагрянули хозяева, началось нехитрое застолье, побыть вдвоем не удалось, во второй раз — сломалась Сережина машина, она тащила его на тросе до сервиса. Аня видела в этом не досадную случайность, а злую ухмылку судьбы.
В тот день они встретились, как обычно, в семь часов, там же, где всегда. Но кафе было закрыто, ступеньки с веранды сняли, они оказались приставными, даже лозу сдернули с колышек, как ненужную декорацию.
— Смотри, — она увидела неоновую вывеску напротив, — Интернет-Кафе. Пошли?
Они сидели с бокалами сока у компьютерных мониторов, среди серьезных юнцов и двухтрех чудаков без возраста, очевидно, завсегдатаев.
— Ты прав, — сказала Аня, поглаживая руку Сергея, — не будем сейчас принимать решения, пусть дети закончат десятый класс.
Сергей удивился. Не о чем таком он не заговаривал, пожалуй, с той первой поездки на дачу.
— Да, да… — он собирался с мыслями и вдруг резко вскинул голову, обернулся.
Через зал, поводя плечами в их сторону, прошел Филипп, уселся неподалеку.
— Мой сын, — опешил Сергей. А сам подумал: как его сюда занесло? Разве нет таких кафешек около дома? Мир тесен…
Он поднялся из-за стола.
— Это мой редактор, — сказал холодно, глядя в ослиные глаза сына. Всем видом показывая, что таиться ему нечего.
— У меня встреча с приятелем, — процедил Филипп. — Да вы сидите, чего… — добавил снисходительно, словно они с Аней пришли к нему готовить уроки.
Аня догадалась сразу, Филипп был похож на Сергея, только выше ростом. Считай, их застукали, конец райским яблочкам. Повторить сок или попивать кофе, под лукавым взглядом отпрыска, не хотелось, оба подумали: надо сваливать отсюда.
Часы на небесной башне пробили время «ч».
Он приземлился на рассвете, в сумерках, на большом, еще незастроенном поле возле райцентра Муратово, в шестидесяти километрах от Москвы; как выяснилось позже, никто не смог бы увидать е г о посадку по объективным причинам. Огромного пятиметрового ящера, упершегося могучими задними лапами в рыхлую землю. На плоской голове топырился, видимо, рудимент рога с серым флажком кожи, массивный длинный хвост динозавра украшали семь бронированных отростков. Доисторический танк, да и только! Хорошо сработанный муляж из фильмов о Юрском периоде. Чудище никак нельзя было не заметить, и первыми его лицезрели местный пожилой алкаш, как на охоту в джунгли, вышедший прочесывать кусты в поисках порожняка, а также почтальон, оседлавший свою двухколесную, стальную стрекозу.
— Смотри-ка! — алкаш даже присвистнул, протирая смурные глаза, — кино снимают! А еще вчера, вроде, ничего не было, скажи, Капитоныч?
— Да-а, — поддержал удивленное восхищение почтальон. — За одну ночь нагородить такую орясину, и все втихаря! Ни техники ихней не видать, ни людей. Может, они за декорацией спрятались?
Хлипкий алкаш с пустой парусиновой торбой уселся за спиной пенсионера, так-то он ни в жизнь не посадил бы его на велосипед, но случай был из рук вон выходящий.
Они подъехали почти вплотную к чешуйчатой броне, состоящей из неправильных многоугольников. И в то же мгновение электрический удар сбросил их с велосипеда.
— Ты чего, паря? Вы чего себе позволяете? Током бьют! — потирая ушибленный бок, почтальон попробовал подняться.
— Немедленно уходите. Вам угрожает опасность. — Услышали они над собой хрипловатый, почти механический голос.
— Ты чего… ты чего, — бормотали они, как лилипуты отползая от Гулливера. Задрали головы и ужаснулись: над ними плавно, как на шарнирах, покачивались здоровенные передние лапы монстра, а то, что их пристально рассматривало большими внимательными глазами, никак нельзя было посчитать мордой. Вот уж действительно харя лица!
Поднявшись с земли, они глазели по сторонам.
— Не подходите! — потрескивал над ними тот же странный голос. — Вы можете утратить свою личность.
Ну, хрень! Какую личность… и оба пустились наутек, забыв про велосипед.
Через полчаса все население городка, кроме больных и с вечера не протрезвевших, высыпало на поле, дети не пошли в школу.
— Динозавр! Живой динозавр! — радостно гомонила ребятня. А устами младенца, как известно…
— Ваши человеконята правы… — послышалось из динозавра.
Подъехал ободранный микроавтобус, выскочили не проспавшиеся менты. Милицейский начальник, уже наслышанный про электрошок и прочие глупости, но все же стоя на приличном расстоянии и стараясь казаться невозмутимым, спросил в мегафон:
— Разрешение на съемку есть? Где директор картины?
— Уберите эту трубку. Я прекрасно слышу, — отвечал кто-то, как все подумали, спрятавшийся в гигантском муляже.
— О каком директоре вы спрашиваете? Мой переводчик переводит мне: картина — кусок материи, который висит в ваших жилищах. Скажите, я нахожусь в стране с названием Россия?
— А то где же? Бросьте валять дурака! — ментовский подполковник вышел из себя. — Где он, ваш переводчик? Вы же говорите по-русски. А ну, вылезайте! Не то мы вас живо достанем. Вы уже нас достали. Вы нам такие бабки заплатите, за свою самодеятельность.
— Не понимаю. То, что вы сказали, мой переводчик перевести не может. Он вмонтирован в меня наподобие чипа, оперируя вашими понятиями. Я не могу вылезти из собственной кожи. Я заблудился, программа дала сбой, я направлялся совсем в другое место. Точку Галактики. Я летел совсем низко над планетой и понял, что это Земля, где жили мои предки… мне нужно время, чтобы пройти восстановительный цикл, — разносился в воздухе поскрипывающий, как новенький ремень, гипнотизирующий голос.
— Р-о-о-б-от! — изумленно воскликнул кто-то. Люди явно не вслушались в последние слова Пришельца, хотя он говорил достаточно громко.
Тем временем, на поле, в иномарках, уже въехало районное начальство.
Глава Управы, лысоватый мужчина лет пятидесяти, в наскоро отглаженном костюме, вылез из машины, но и двух шагов не сделал на ватных ногах, так впечатлило его зрелище разговаривающего динозавра. Он понимал, что вляпался во что-то несусветное, непредсказуемое (не принял надлежащих мер, полетят головы…), но еще отчасти надеялся, все прояснится, обойдется.
— Вы хотите нас уверить, что это не съемка фильма? — спросил он вяло, с последней надеждой.
— Я хочу внести ясность. — Ящер выразительно развел передние лапы, словно намеревался на огромном блюде внести нечто. Они сильно напоминали человеческие руки с растопыренными пальцами, в увеличенном масштабе.
Нет, не обойдется, — с ужасом думал районный начальник, ощущая в голове странный дурман. Он давно бросил курить, а сейчас ему казалось — высадил подряд целую пачку.
—Как уже было сказано мной, вследствие программного сбоя, я попал совсем не туда, куда летел…
Где же у него крылья? — мелькнуло в меркнущем сознании мэра. Он хотел опереться на плечо своего зама, но тот уже сладко посапывал на земле; многие, включая ментов, расположились тут же, на жухлой траве, их явно тянуло в сон. Но кое-кто еще держался, стоял на ногах. А властный, набирающий силу голос динозавра продолжал вещать:
— Я направлялся обсудить… превентивное использование временных потоков… одноорбитными планетами, не входящими в Конвенцию… — и окинув сферическими глазами впавших в дремоту людей, констатировал, — Это сон вашего разума. Вы почти не изменились в коридоре Времени. Хорошо, я скорректирую мощность мыслительного излучения, встроюсь в параметры, доступные вам…
К полю уже подтягивалась техника особого назначения. В аккуратных фургончиках и легковушках прибыло Ведомство, которое и мертвых подымет, не то, что спящих.
С земли нехотя вставали жители Муратова (никто из них не пошел сегодня на работу), на почтительном расстоянии размахивали кулаками.
— Ну, тварюга! Надо же, всех нас спать уложил. Мы тебе покажем, сука!
Впрочем, на ящера это не произвело впечатления. На его физиономии мелькнуло подобие улыбки, так взрослый смотрит на проказы детворы.
Глава Управы стряхнул сон, снял травинки с пиджака. Набрал в легкие воздух.
— Я Глава местной администрации Ковалев Дмитрий Алексеевич. А как обращаться к вам?
— Пцхариптус.
— Это ваше имя?
— Имя и вид, если хотите. Я эволюционировавший игуаноид.
— Но это невозможно!
— Почему? Все живое мыслит.
— То есть, вы мыслящее животное. Пресмыкающееся?
Сделав ударение на последнем слове, Ковалев сразу обозначил дистанцию.
— Да, я динозавр, в вашем понимании. Как все на той планете, откуда я прилетел. И я хочу спросить: как у вас с правами рептилий?
Глава Управы пожал плечами. Ему абсолютно нечего было ответить на этот странный вопрос. Что еще за подначки? С малолетства он знал, нападение — лучшая, самая надежная форма защиты
— О каком прилете вы говорите? — он с вызовом уставился на Пцхарипттуса, но долго смотреть на него не мог, начиналась резь в глазах.
— Прилет, улет… слушать противно. Где следы ракеты, доставившей вас, хоть какие-нибудь вещественные доказательства? Видите, вам здесь никто не верит!
— Э т о н е э в а л ю ц о н н о. — Казалось, Пцхариптус улыбался краем широкой пасти. — Ваше недоверие. А научные познания настолько устарели… Перемещения во Вселенной видоизменяют оболочку, перемещаются трансформеры, со скоростью на порядок выше световой. Но это вы вряд ли сможете понять, на данном этапе развития.
— Куда уж нам!
— Косит под ящера. Его клонировали, — тихо сказал мэру директор школы.
Но Пцхариптус, оказывается, обладал отменным слухом.
— Да, в известном смысле, клонировали. Как и вас сотни тысяч лет назад. Я еще раз спрашиваю: как у вас обстоит дело с правами рептилий?
Мучивший Пцхариптуса вопрос снова остался без ответа.
— Какие сотни тысяч лет! — выкрикнул кто-то из администрации. — Да все ящеры вымерли миллионы лет назад, ученые доказали…
— Вы ошибаетесь с числовым обозначением, мы жили гораздо позже. Там, откуда я прилетел…
— Откуда же?
— Моя планета находится в системе Антареса, — охотно рассказывал Пцхариптус, — месяц у нас тянется ночь, и месяц длится день. Очень много воды, соленой, любой, у нее множество оттенков.
— И что вы там делаете? — с издевкой спросил кто-то из толпы.
— Мы занимаемся шифрами. Расшифровываем коды Вселенной. Есть много методов, и один из них — музыка. Вам это что-нибудь говорит? Музыка содержит в себе универсальный язык символов, спектр чувств.
Его слова не понял никто из присутствующих.
Над головами понеслась густая, протяжная мелодия. Ностальгическая мелодия. Да, Пцхариптус запел, он пел один, словно хор голосов.
А из музыкальной школы уже тащили волоком виолончель. Какой-то шустрый пацан, как копье наперевес, нес смычок.
Ящер, к изумлению присутствующих, сделал несколько тяжелых шагов по земле. Было удивительно смотреть, как огромная туша Пцхариптуса наклонилась, оказавшиеся гибкими передние лапы подняли инструмент вместе со смычком. Он прижал деку виолончели, будто скрипку, к горообразному плечу.
Пцхариптус играл и играл, извлекая смычком неспешные, приятные звуки, словно впадая в транс. А собравшиеся на поле сглатывали зевоту. Вся их нехитрая видеотехника давала сбой, выключились мобильники, и никто пока не знал, что радио и телевиденье, а вслед за российскими и СМИ всего мира уже несколько часов захлебываются сообщениями о невероятном появлении динозавра в скромном райцентре.
Кордоны стояли везде. Москвичи бросили работу и сели за руль, образовались гигантские пробки. Все жаждали увидеть Пцхариптуса, но их останавливали еще до выезда на Кольцевую.
Вот фишка! Ждали астероид, а приземлился ящер.
Неизвестно, сколько бы продолжался импровизированный концерт под осенним небом, если бы поле не оцепили прибывшие фээсбешники.
— Расходитесь! — требовали они, разрешили остаться только мэру Ковалеву с компанией.
Фээсбешный чин в штатском распорядился забрать виолончель.
— Почему я не могу разговаривать с вами, используя помощь данного инструмента? — недоумевал Пцхариптус.
Вскоре после полудня приехал президентский кортеж.
Моложавому, неизменно подтянутому Президенту явно изменяло самообладание. На красивом бледном лице ходили желваки.
— Это он и есть? — спросил он у кого-то из своей свиты.
— Да, — смущенно промямлил хлопотун, будто прибытие невероятного гостя было его личной промашкой.
— Ничего. Впечатляет. — Президент уверенно прошелся по полю, давая всем понять, что держит ситуацию под контролем.
Остановившись на расстоянии примерно в пятьдесят метров, он сказал:
— Я избранный народом Президент. Такое посещение, как Ваше, первое в истории не только нашего государства, но и планеты в целом. Поэтому я нахожусь в несколько затруднительном положении, Пцхариптус. Я правильно произнес ваше имя? Поймите, нет соответствующего протокола…
Динозавр, похоже, никак не прореагировал на тот факт, что с ним говорит Первое Лицо страны.
С двух сторон на Пцхариптуса уже надвигались телевизионщики.
— Уберите ваши аппараты! Немедленно! — басовито велел он. — Это излучение отрицательно действует на мое зрение. Я могу ослепнуть.
Но никто и не думал послушаться его.
Раздался щелчок, как будто перегорела большая лампа, и в то же мгновение камеры рассыпались на множество аккуратных серых комочков, хоть в пакеты их собирай. Никакой тебе трансляции! Полный облом связи.
— Только не надо с нами с позиции силы! Мы вас не боимся! — не выдержал Президент и посмотрел на стянутую сюда боевую технику, сливавшуюся с кронами деревьев.
— Против нашего «Града» он не устоял бы, черт лапчатый! — сказал на ухо Президенту министр обороны.
— Не говорите глупости! Вы хотите мирового позора? — возмутился тот, и дал знак министру иностранных дел присоединиться к начавшемуся диалогу.
Похожий на ворона министр, сделал шаг вперед и угрюмо спросил:
— Каковы ваши приоритеты? Какова цель визита? Поймите, вопросов возникает много. Почему вы выбрали именно Россию?
— Абсолютно случайно. Я ведь не пользуюсь тем, что у вас называется картой. Я летел над большим городом с очень загрязненным воздухом…впрочем, воздух и здесь… — он обвел поблескивающими круглыми глазами поле и, обмозговав слова Президента, добавил, — И не надо меня бояться, я же не опустился на вашу главную площадь, пока еще не принес вам потерь… видиоящики — ерунда…
— Не говорите загадками. Что значит — пока? — снова вступил в беседу Президент. Он нервничал. — Нам совершенно непонятно, как вы передвигаетесь в пространстве, так сказать, ваша трансформация?
— Я летел с определенной миссией. Я уже сказал вождю местного племени, что сбился с курса, заблудился. А для того, чтобы перелететь через Галактический коридор Времени и совершить посадку, я должен превратиться в фантом. Подобная трансформация требует огромного выброса энергии. Небезопасного для вас, ведь отсутствует защитный барьер, как на других планетах. Теперь я хочу задать Верховному лицу вопрос, который меня в самом деле интересует, я на него до сих пор не получил ответа: как у вас с правами моих сородичей, рептилий? Сколько их сейчас проживает на Земле?
— Все-таки животное, никакой он не фантом! — раздался голос в президентской свите.
— Я и не причисляю себя к людям, — парировал Пцхариптус. — Еще чего не хватало! Мы знаем, чего от них ждать. Был печальный опыт общения с Голубокожими. Переводчик подсказывает — с Атлантами. Но мне такое название непонятно.
— Ну, ну, не обижайтесь, примирительно сказал Президент. — Ваш вопрос о рептилиях относится не ко мне, а к ученым. Действительно, сколько их осталось на Земле? — Обратился он к известному палеонтологу.
— Да никто не считал, — потупил глаза академик. — Можно сделать выкладки, сколько видов наличествует. И о каких правах идет речь?
— То есть вы признаетесь в том, что за столько тысячелетий они были абсолютно лишены возможности развития, и мне некого забрать с собой? — Чуть ли не с отчаяньем спросил Пцхариптус. — Это н е э в а л ю ц и о н н о! — но я хочу продолжить, — сказал он, переведя дух.
— Я летел очень низко над Землей и что же я увидел? Множество двуногих, они живут как сотни тысяч лет назад, в первобытных хижинах с соломенной крышей, на их тощих бедрах болтаются повязки, с мучениями им приходится добывать себе пищу. Это не рептилии, к которым вы всегда относились с неприязнью, это л ю д и!
— Да, к сожалению есть еще немало отсталых стран, — поддержал Президент, — страны Третьего Мира, многомиллионная Индия, Африка. Но это ни в коей мере не сопоставимо с Россией, люди у нас живут все лучше, возрастают их доходы, а к 2020 году…
Пцхариптус открыл пасть, зевнул.
— На нашей планете мы тоже сталкиваемся с определенными трудностями, — он обвел взором присутствующих, — развивается и полнится разум, процветает музыка, на зеленых кристаллах листьев запечатлевается наша многовариантная история. Но все не бесконечно. Рано или поздно увянет пышная растительность, истощатся ресурсы рек и озер, и мы уже сейчас подумываем о переселении в иной плодоносный космический ареал, подыскиваем себе другую планету… мы большие оптимисты!
— Проговорился! Заблудился он, Сусанин чешуевый. Ясно, разведчик! — изрек ктото из собравшихся.
Но сверхумный толмач, видимо, не смог перевести Пцхаиптусу эти слова.
— Приходится отметить, — продолжал он как ни в чем ни бывало, — ваша цивилизация пошла не т е м путем. Разве вам никогда не хочется сойти с мертвой точки, не идти пагубной дорогой, вернуться к повороту, пропущенному вами, который лежал перед не т е м ответвлением? Вы его проскочили, отвергли солидарное выживание. Древний примитивный человек понадеялся на грубое могущество, изобрел рычаг, колесо. В этом таилась коварная уловка. Люди перестали понимать язык природы, исказили собственную сущность. Модель жизни, основанная на технике, грозит истощением всех ресурсов, полной катастрофой. Вы не способны были покориться законам природы и не услышали звуки Вселенной, как с трепетом слушаем их мы. Земной шар глобально скручивается под действием нейтронных потоков, а вы этого не замечаете. Ни одного вопроса не было задано мне о том, как предотвратить гибель вашей планеты. Вами отвергнуты другие сферы сознания, важнейшие зоны психики атрофировались. Вы не владеете Временем, не знаете его законов, а значит, не владеете ничем, отстали на десятки тысяч лет от многих и многих миров. Чудовищная цивилизация Атлантов вызвала Потоп, к счастью, многие из нас были спасены раньше. Но Голубокожие хотя бы могли расщеплять Время.
Все потерянно молчали, но было очевидно, что не верят Пцхариптусу, н е в е р я т в реальность его присутствия. Видят его перед собой, но воспринимают как наваждение, фантасмагорию.
Темная завеса заколыхалась над полем, рано еще для сумерек, тучи зловеще набухли, как гигантские аэростаты, обещая разразиться ливнем.
— Послушайте, уважаемый Пцха-риптус, — сказал в сердцах известный историк, все, что вы говорите тут, абсолютно бездоказательно, не имеет под собой почвы. Вы не могли прилететь ни в качестве фантома, ни в каком-нибудь другом виде. Не может быть мыслящих, разговаривающих динозавров. Перед нами какой-то неслыханный робот, неизвестно кем сконструированный, или… мы уж и не знаем, что думать.
— А что вы еще можете сказать, кроме того, что меня нет, и не может быть? — запальчиво спросил Пцхарипттус. — Он запрокинул голову, жадно ловил свежий воздух..
— Все динозавры были уничтожены в незапамятные, доисторические времена чудовищным взрывом, мощностью 100 млн. мегатонн. На Землю упала комета — диаметром, примерно, десять километров, в земной коре образовалась гигантская дыра. Взрыв и вызвал смещение земной оси, спровоцировал Потоп. А вы нас хотите уверить, что жили во времена атлантов, полумифического народа, чье существование никак не доказано.
— А вы тогда жили? Как вы можете знать? Никакого взрыва не было. Что бы стало с Землей, не задаетесь этим вопросом? Таких человеческих особей, как Атланты надо еще поискать в нашей Галактике! Мы слепли от радиации. Их отвратительные летательные аппараты зависали над континентами, выжигая все живое, и везде Голубокожие сеяли хаос. Нас они пытались использовать, чтобы воздвигать свои уродливые дворцы. Они были одержимы манией строительства. На каком-то этапе мы стали невыносимы для них как чуждая полуразумная форма жизни. Они заблуждались, считая, что динозавры не способны к развитию. Да, иные атланты достигали ростом трех-четырех метров и видели в нас чуть ли не насмешку над собой. Мы не давали молока, наше мясо несъедобно, а ели мы очень много травы, где им пасти своих ничтожных овец? Некоторые из нас поедали их животных. Мы никогда не передвигались стадами, только семьями, у нас очень крепки семейные устои. Уже тогда существовал Верховный Совет. Подобно им, нас были сотни тысяч, 800 видов! — В хриплом голосе Пцхариптуса звучала гордость. — Сначала мы стали непереносимы, а потом и ненавистны. Ненависть — это страшная сила, по своему излучению, страшнее урагана, голода. Нас погубила их ненависть, большинство…
Дождевые струи длинными копьями обрушились на землю. В президентской свите началось движение.
— Погодные условия не позволяют продолжить нашу неформальную встречу, — сказал Президент, усаживаясь в лимузин. — Думаю, мы еще увидимся.
— А куда делись атланты? Как погибли? — все же поинтересовался кто-то.
— Да никуда они не делись, ушли в поток Времени, как и мы. Я вынырнул из океана Времени и скоро в него вернусь,— загадочно произнес Пцхариптус.
А ливень уже хлестал опустевшее поле. В серой завесе таяли фургоны особого назначения, огни отъезжающих машин, и только динозавр с наслаждением подставил свою бугристую тушу снизошедшей с неба воде, шлепал себя лапами, словно под большим душем, неуклюже прыгал, пятиметровый кенгуру. Ликовал.
Между тем, мировой эфир не смолкал не на минуту. — Россия — Богом избранная страна! — неслось с экранов. — Отмеченная ящером!— скромный городок Муратово превращался в новую Мекку. — Пусть попробуют не дать аккредитацию! — грозились журналисты. — Не пустят по-хорошему, нанесем точечный удар! — словно сами стояли у ракетных пультов. — Если не нам, то почему — русским? — захлебывались люксембургским и манакским патриотизмом. Как в соломоновой притче о двух женщинах, не поделивших ребенка. Журналистов не слишком интересовало, существует ли Пцхариптус, есть ли он вообще, они понимали, второй такой жирный кусок вряд ли у них будет, хоть век проживи на нашей старушке Земле.
С раннего утра Муратовское поле было окружено плотным кольцом, машины бросали где попало — у съезда с шоссе, у городских домов. Боевую технику предусмотрительно убрали. Пцхариптус смотрелся хорошо, свеже, если подобное можно сказать о динозавре. Но явно был озадачен таким нашествием. Возможно, неведомый уголок Земли, которую его предки покинули бесконечно давно, эту реальность он воспринимал как древесные кольца: первым срезом были явлены жители Муратова, с их не слишком речистым начальством, потом — Президент и его окружение, а теперь Пцхариптусу предстояло знакомство с творцами сенсаций, с теми, кто правит бал посредством телекамеры и ноутбука.
Динозавр адаптировался на удивление быстро, видимо, его друг, незримый переводчик, предоставлял ему большие возможности.
— Здравствуйте! — приветствовал он собравшихся по-китайски и выхватил еще несколько слов из своей программы на этом языке, но его попросили перейти на английский.
По требованию Пцхариптуса журналисты были предупреждены, что не могут пользоваться видеосвязью, компьютерами, и вооружились — какой анахронизм! — толстыми блокнотами. Кое-кто попробовал снимать скрытой камерой, но изображение оказалось засвеченным.
— Не потому ли вы выбрали Россию, что русские всегда жили и живут, как будто последний день? — Задиристо спросил молодой американец, восходящая телезвезда.
— Я оказался здесь случайно, — уклончиво сказал Пцхариптус.
— Да, вы сбились с траектории полета, — подхватила вертлявая француженка, хотя нам трудно это вообразить… ваше путешествие. Возможно, вы испытываете чувство досады…
— Я не чувствую никакой досады, — прервал ее словословие Пцхариптус.
— Я хочу сказать… вчера вы встречались с Президентом, а сегодня на встречу с вами приехали мы, журналисты. Ваш прилет на Землю — эпохальное событие. Случайность обретает великий смысл. Мы представляем миллионы телезрителей и читателей, тех, кто потребляет нашу продукцию. Поэтому вы не должны удивляться, что нас собралось так много.
Пцхариптус не выражал ни малейшего удивления.
— Можно считать наказанием, ниспосланным людям, потерю способности общаться с животными, — заговорил научный обозреватель журнала «Spiegel» — Великий немецкий философ Ницше…
— Ницше? — Переспросил Пцхариптус. — Родственное нашему языку слово. Наша планета называется Ицхо.
— Приятно это слышать! — съязвил немец. — Ницше призывал преодолеть в себе человеческое. Но, как известно, человеческий мозг состоит из трех слоев: это рептильный мозг (р-комплекс), доставшийся нам в наследство от пресмыкающихся, на него наслоился лимбический — от млекопитающих и, наконец, собственно человеческий — неокортекс. Крупнейшему психологу прошлого века Грофу, в его революционных экспериментах по изменению человеческого сознания, удалось доказать, рептильному мозгу принадлежит ключевая роль в агрессивном поведении, в установлении социальной иерархии, захвате чужих территорий. Что вы думаете по этому поводу?
Пцхариптус не был озадачен провокационным вопросом.
— Почему такие вздорные опыты считаются революцией? Это н е э в а л ю ц и о н н о. Что вы в действительности знаете об устройстве и работе мозга? Ведь это генератор космических лучей. Разве ваши ученые не обнаружили антропологического разрыва между теми, кто до сих пор прозябает в нищете, в лачугах, и верхушкой общества, которая ничего не делает для того, чтобы все население Земли жило достойно, имело право на будущее? Причем здесь рептилии, чьи права вы никогда не защищали! — Возмущенно воскликнул Пцхариптус.
— Если вчитаться в древний шумерский эпос, — заговорил сухопарый швед, возникает вопрос, с кем сражался Гельгамеш? Вряд ли это была аллегория.
Ящер насторожился, он был весь внимание.
— Первобытное чудище, дракон активно присутствует в кельтской и других мифологиях… а тогда гипотеза о том, что динозавры или их потомки жили гораздо позже, чем принято думать, относительно недавно, в историческом смысле, имеет под собой почву…
— А я вам о чем, — оживился Пцхариптус.
— Вот именно, — поддержал коллегу московский журналист, — герой русских сказок Иван-Дурак тоже сражается с крылатым драконом, с гигантским змеем, спрашивается, кто были эти чудища?
— Только дурак решился бы сразиться с птеродактилями, — нашелся Пцхариптус, — они впрыскивали смертоносную плазму. Крылатые ящеры были самыми смелыми и дерзкими среди нас, верхушкой нашего Сообщества. Гулобокожие скопировали с них летательные аппараты, потом они пригласили Крылатых на празднество в честь своих бычегрудых богов, а на самом деле, заманили в ловушку, отравив радиоактивной рыбой. Ветер разметал опавшие перья наших собратьев, и каждое — таило смерть. Так они отомстили врагу даже после своей гибели…
Вопросы сыпались на него градом, и все они варьировали самые главные, заданные корреспондентом «Morning Post» — Как зародилась ваша цивилизация? Язык? Как динозавры перебрались на другую планету?
Пцхариптус отвечал охотно, держался с достоинством.
— Мы — магические животные. Встречая рассвет небывалой эпохи, мы тревожно бормотали в зарослях, так родился наш священный язык. У нас в кишечнике всегда находилось несколько килограммов камней, они помогают переваривать пищу, камни между зубами так же способствуют формированию языка. Нам никогда не грозила немота. Под сенью вечно цветущего дерева п а д о к а р п вырывались ямки, куда вертикально ставились яйца, каждое весило 700—800 грамм. Яйца были инкрустированы самыми древними письменами на свете, они давали магическую поддержку нашим новорожденным. — Огромная грудная клетка динозавра встрепенулась, и он запел. Грустная мелодия летела над полем, как реквием по утраченному раю. Пцхариптус оглядел присутствующих. — Голубокожие ненавидели нас, и мы отвечали взаимной ненавистью. Это была война мыслительных излучений — сверхмощного их и слабого нашего. Так не могло продолжаться до бесконечности. Динозавры вымирали тысячами. Раньше других исчезли тиранозавры, неповоротливые гиганты. Наконец, остались только травоядные игуаноиды, такие, как я. Мы совсем обессилели, уже не могли добывать себе прокорм. И тогда свыше, из небесных далей, нам были явлены голоса тех, кто создал все живое, нам обещали спасение. В нашем сознании уже преосуществилось Время как Великая стихия Вселенной, многие из нас были превращены в фантомы и перенесены на Ицхо, нашу вторую Родину.
— Что же представляет собой ваша планета? — раздались нетерпеливые голоса.
— Она плодородна и словно создана для нас. Это растительный рай. В большой степени, Ицхо сохранилась такой, потому что не изуродована технической цивилизацией. Сколько загадок и небылиц вьется вокруг нас! Я хочу внести ясность. На протяжении сотен веков эволюция не обошла нас стороной. Все мы стали теплокровными, сформировались наш язык, мышление. Время — разветвленное дерево, и мы сидим на одной из его ветвей, разбираем на волокна, слушаем необыкновенную музыку, таящую его послания.
— А когда истекает срок жизни, отпущенный вам, вы умираете?
— Нет. — Мы переходим в другие формы планетарного развития, но я не уполномочен говорить об этом, да и не уверен, что вы поймете.
Его действительно не понимали.
— Какой же все-таки была эволюция на Земле? Что вы об этом знаете, Пцхариптус-сан? — С вежливой улыбкой спросил японец.
— Примерно миллион лет назад Земля напоминала гигантскую лабораторию, кипел котел бесконечных мутаций. Вам невозможно представить человеческую особь с холодной кровью? Но существовали и такие, правда, короткое время, они были уничтожены своими творцами. Эксперимент неоправданно затянулся и вышел из-под контроля. Что-то поломалось в программе клонирования. Когда уже был предрешен наш исход с Земли, как раз и произошли от человека эти чучела, твари хвостатые…
— Обезьяны? — изумился кто-то из журналистов. — А как же Дарвин? Он доказал обратное — человек произошел от обезьяны.
— Передайте от меня привет вашему Дарвину! — Пцхарипттус захохотал. Его раскатистый смех напоминал горное эхо. — Как вы могли произойти от дуры хвостатой? К тому времени эксперимент зашел в тупик, обезьяны и есть тупиковая ветвь человечества.
— Как это понимать?
— А так и понимайте. — В голосе Пцхариптуса появился неожиданный пафос. — Все, все на Земле произошло от рептилий. Их характер, видовые признаки не изменились за сотни тысяч лет. Мы самые главные! Уже на заре истории существовали крошечные теплокровные ящеры л а р а м и д и к и. Малютки передвигались на наших спинах, заботились о том, чтобы нас не пожирали полчища насекомых, а климат на Земле тогда был очень влажный; они приятно щекотали нас, мы предавались специфическим ласкам, не знаю, верно ли переводит мой переводчик? Это напоминало медитацию. Там — Пцхариптус вдохновенно простер лапу к небу, — знали, кого создавать!
— Вы отрицаете волю Творца в возникновении жизни на Земле? — огорченно спросил седой корреспондент Радио Ватикана.
— Создатель не может быть один, даже если он сверхмощный. Их всегда несколько. Слово «творец» мне переведено как «Вседержитель». Это не противоречит законам Вселенной. У каждой планеты свой Вседержитель и его почитают.
— Вы верите в бессмертие души? — снова спросил итальянец.
— А что это такое душа? Ваш переводчик?
Ему ответил вялый смешок.
— Каждый год, — наступал на Пцхариптуса корреспондент из Санкт-Петербурга, — на Земле бесследно исчезают тысячи людей, есть основания полагать, их похищают летающие тарелки. Только не говорите, вы здесь ни при чем и ничего про это не знаете!
— Летающие — как вы сказали?— тарелки, правильное их название «сфероиды», появляются из ближнего к вам космического круга только потому, что вы их прилета очень ждете, вам грезится контакт с инопланетянами, и вы не задумываетесь, кто они? Действительно, в некоторых случаях, они забирают людей, присваивают им статус «младшего друга», заботятся, играют с ними, хорошо кормят, и у людей начисто стирается память о прошлой жизни. Я — Посланник, это мое предназначение, и видел подобное во время своих перемещений. Когда через год их спрашивают, хотят ли они вернуться на Землю, никто возвращаться не хочет. А раз не удерживают насильно, такая практика считается внутренним делом этих планет и не обсуждается на Галактических форумах. М ы так не делаем. Мы находимся слишком далеко от вас, у нас нет топлива.
Его объяснениям явно не верили.
На поле вынесли обыкновенную школьную доску, поставили перед Пцхариптусом.
— Вам это уравнение о чем-нибудь говорит? — спросил представитель математического журнала.
— Что-то похожее изобрели ученые Атлантов. Чистая схоластика, игра праздного ума. Связь между пространством и временем не прослеживается. Поэтому Голубокожие не улетели, их поглотил Потоп.
…Дождь, как из брандспойта, хлынул с неба, чуть затянутого облаками, словно материализовалось произнесенное Пцхариптусом.
— Как вчера! — спешно засобирались люди, торопясь к своим машинам. — Это он насылает ливень, ящерюга!
Весело, по-весеннему, в сгустившейся черноте заиграл гром; гроза в октябре для Подмосковья редкое явленье. В яростных вспышках молнии динозавр казался большой ветряной мельницей.
А на заре следующего дня, когда в Муратово ринулась еще одна кагорта журналистов, поле было пусто! Ничего кроме большущих луж и примятой травы. Динозавр не обманывал — как бес в игольное ушко, нырнул в петлю Времени.
Репортеры, так и не сподобившиеся его лицезреть — неистовствовали, вцепились в муратовцев, брали интервью, раздавая щедрые баксы. — Да мы его, как живого, видели, — уверяли жители городка, справедливо надеясь, что сидят на золотой жиле.
Е г о все-таки уничтожили! — голосили некоторые зарубежные СМИ, грозясь объективным расследованием. — Но зачем? — недоумевали другие. — Так, на всякий случай. — Или Пцхариптуса с пристрастием допрашивают на Лубянке, русским не привыкать! — Высказывались и совсем фантастические предположения: Ящера отправили большегрузным самолетом в Сибирь, в качестве эксперта… по доисторическим останкам. И везде варьировалось то же самое: русским не привыкать.
Казалось, сам Пцхариптус сделал все возможное, чтоб остаться мифом, преданием, фантомом, ведь не осталось ни одного кадра, фотографии, не говоря о видеосъемке. Не был записан и его специфический голос.
Шумиха по поводу его улета, пожалуй, не уступала буче, поднятой загадочным появлением динозавра. Эффект разорвавшейся бомбы! Накал страстей зашкаливал. Кто он, в конце концов? Зачем посетил старушку Землю? Было ясно, споры, дискуссии буду длится годами, если не десятилетиями. Конечно, Пцхариптус действовал на подсознание, безусловно обладал даром гипноза — погрузил в сон незадачливых муратовцев, почти всех! И другие штучки, его россказни, которым многие поверили (но разве в коммунизм не верили миллионы, не переписывалась история?) С какой целью он это делал? Если бы докопаться. Все перепуталось в людских головах, возмущение смешивалось с восхищением. Великую смуту посеял загадочный ящер. — Как он нас урыл, космический проходимец!
Но большинство поврежденных умов сходилось на том, что Пцхариптус — продукт высочайших технологий, неизвестных на Земле, робот-разведчик, прикинувшийся динозавром, значит, не могло у него быть никаких предков, никаких корней на нашей планете. Сумятица его высказываний, бредовые фантазии вместо знаний, противоречащая науке картина эволюции… Люди не ощущали жизнь как великую мистерию; саму культуру, созданное ранее, воспринимали как информатику, искренне полагали, что Гаврош один из героев «Собора Парижской Богоматери», а уж в исландские саги совсем не заглядывали, хотя они предрекли, что «из недр земных вырвется заключенное туда чудовище». Кто знает, может это Пцхариптус, профессиональный Посланник? Не получалось втиснуть его в привычные представления, а ведь как хотелось! Никто еще не осознал, что обыденный мир, мир обычных понятий и вещей затрещал по всем швам.
Стало модным, зубоскаля, спрашивать при встрече: — Как у вас с правами рептилий? К слову и не к слову говорить — Это не эволюционно. И не задумывались, возможно Пцхариптус прилетал забрать на Ицхо, вторую планету Антареса, своих неудачливых сородичей.
Между тем, Муратовское поле (его стали писать как Куликово — с прописной!) изучали вдоль и поперек, брали пробы грунта. Зловеще защелкал счетчик. Симптомы лучевой болезни обнаружились у троих — у тех, кто близко, вплотную подошел к динозавру. Старый алкаш, почтальон и чин в штатском, что отбирал у Пцхариптуса виолончель.
Вот тебе и фантом! Массовый гипноз! Теперь все чаще раздавались голоса — а нужны ли вообще контакты с инопланетным Разумом? Ящер, как пчелка, облетает планеты, подлые космические твари, везде суют свой нос… собираются окучивать нашу Землю… Похоже, эти непонятные существа наделены высокой природной радиацией, губительной для человека.
— Все-таки пушку надо было на него навести! — Ну, пушку-не-пушку, а пару гранат, в самый раз. Чеку выдернул, и готов, гад! — переживали отставники-пенсионеры за чекушкой.
Уже через неделю радиация в Муратове пошла на убыль, и все трое пошли на поправку, в общем-то без лекарств, на одном энтузиазме.
Самостийно организовался Клуб фанатов Пцхариптуса, они носили на бейсболках маленькую эмблему ящера.
«Пораженными в правах» оказались разного рода ясновидцы, экстрасенсы, потомственные колдуны, ведь никто из них не предсказал прилет динозавра. Поджали хвосты, как подмастерья перед верховным шаманом.
Особенно усердствовали сельские батюшки, костерили ящера с амвона, называя Змеем-Искусителем.
Время от времени в прессе, и не только в желтой, появлялись необычные сообщения, например, о том, что в Саратовской области новорожденный, после того как у него отрезали пуповину, взял и пополз на столе родильной палаты.
В субботней передаче «Кривое буркало» веселое трио затянуло на мотив старого шлягера «— Мы дети Пцхари-птуса…» под громкие аплодисменты.
Сотрудник запрещенной черносотенной газетки, подсыпая соли в кружку пива, говорил коллеге: — А ты понял, чьи это происки? Почему у него семь отростков на хвосте? Ящерина — жидовина.
Некоторые горячие головы обсуждали, стоит ли увековечить прилет Пцхариптуса, и где? Ну, хотя бы на Площади Маяковского. Постоял боец, трибун, и хватит. Подумаешь, у него облако в штанах. Это не эволюционно. Мало ли у кого что! Даже провели наскоро закрытый конкурс — и победил, конечно, эскиз Церетели.
Жизнь потихоньку входила в берега, правда, это был верхний, зримый ее пласт.
Сергей пребывал в депрессии. Глаза бы не смотрели на экран компьютера! В конце его нового романа герои, сведенные авторской волей на плато Ук-Шар, в центре паранормальных явлений, должны были встретиться с Призраком минувших цивилизаций, открывающим, как мистическую скрижаль, все происходившее на Земле. Кого теперь этим удивишь? Дорого яичко к Христову дню. Но все же… устало откидываясь в кресле, он закрывал глаза и думал, сколь грандиозна картина летящего над миром динозавра, пожалуй, только Сальватор Дали смог бы запечатлеть такое. Прекрасные динозаврихи, играющие на арфах…Миф о птеродактилях, достойный Илиады! А эту love story надо заканчивать, он заигрался. В конце концов, у него семья.
Аня ощущала, как в висках противно стрекочет молотилка, скакало давление. Сейчас давление поднималось у многих. Аркадий тоже сидел дома, не ходил в свой институт, перестал бегать трусцой. Муж ее допек. — Этого не может быть! — бестолково повторял с вытаращенными глазами. — Это противоречит законам природы. Не могут существовать говорящие ящеры, нас обманули! — как будто ему попадались разговаривающие медведи или волки.
Несколько раз Аня набирала знакомый номер, но мобильник был отключен. Сергей позвонил через десять дней.
— Как ты? — удрученно спросил он.
— Как все…
— Какое-то время нам не стоит встречаться. Не надо ничего менять в жизни.
— Да, да, я понимаю… — произнесла она, словно действительно была согласна с ним.
Само собой расползалось то непрочное, что связывало их. Тихо, без обид. Увидятся ли они снова и когда? Значит, опостылевшая работа, Аркадий, редкие загулы с коллегами… если она когда-нибудь и позвонит Сереже, то это так, с тоски.
Незаметно, как серый осенний дождь, прошла еще неделя. Анна помнила, все произошло во вторник. Она сидела в кресле, у телевизора, показывали мультик про Пцхариптуса. Было только двенадцать, и она удивилась, что Майка открыла своим ключом дверь. Сняла коротенькое пальтишко, поставила школьную сумку. Помешкав в прихожей, дочь решительно вошла в комнату, смахнув со лба рыжую прядь. Уселась против матери.
— Опять сбежала с уроков? — строго спросила Анна, выключила звук.
— Со школой все равно придется завязывать, по-любому… — Майка опустила глаза.
— То есть?
— Короче, я беременна, — она вскинула заалевшееся лицо и, заметив изумление в глазах Анны, решила добить ее одним махом.
— Ты его видела… и он тебя.
Сказанное дочерью отозвалось таким ужасом в Ане, что она как бы не расслышала последние слова.
— Беременна? Может… просто задержка.
— Да нет. — Майка протянула ей розовую бумажку.
— Вот тест. Положительный. Типа, четыре недели.
И тут в сознании проявилось это, странное: — ты его знаешь… да у нее и мальчиков вроде не было. Одно недоразумение.
— Ты хоть бы меня спросила… как предохраняться. — Выброс ее гнева, казалось, заполонил комнату.
— Кто же этот гусь? Бойфренд, по-вашему.
— И по-вашему тоже. — Парировала дочка. — Он не гусь, зря ты обзываешься, — это Фил, сын твоего Сережи.
— Чудовищная молотилка стучала в висках. Откуда ей все известно?
— Короче, я следила за тобой. Да ты не трясись, папа ничего не знает! Помнишь… в тот день, у нас намечался шопинг, а ты сказала, не можешь, — возбужденно говорила Майка, — что-то мне не верилось, я подъехала к тебе на фирму, и рванула следом, вы еще в кафешке сидели. Я сообразила, что к чему. Назавтра — снова, вы намылились на дачу, и я за вами, с машиной это легко. Переждала в рощице… — весело продолжала Майка, — вашу свиданку и рванула за его синим жигулем.
Вот он, рояль в кустах. Дочь словно радовалась, что размазывала ее, как мошку, по стеклу. Для Майки все это был игрой.
— Не плачь, я же отцу ничего не скажу. Короче, я стала, типа, наблюдать за твоим хахалем, узнала, как зовут, адрес, номер квартиры, торчала около дома, а потом… в лифте познакомилась с Филом. Он классный! Фил-то не знал, кто я, я ему после сказала… про вас. Но он не растреплет. Короче, стали встречаться, у его друга, когда родители на работе…
Аню передернуло.
— А тут, — Майка улыбнулась, — Пцхариптус пожаловал, прилетел.
— Будто раньше в подоле не приносили!
— А он аистом поработал.
— Выходит, ты шпионила за нами? Паразитка.
— Мам, ну зачем так? Это не эволюционно. У Фила завтра день рожденья, я хочу ему ветровку купить. Дай триста долларов.
— Только на аборт.
— Никакого аборта! — возмутилась Майка. — И Фил не хочет.
— А кто его спрашивает?
— Но ты же не стала делать, когда я…
— Мне уже было двадцать лет, я заканчивала институт. Твой отец спал и видел… затащить меня замуж.
— Значит, спал?
— Прикуси язык! Митрофанушки, блин, — не хочу учиться, а хочу жениться…
Майка не обиделась.
— Мам, ты любишь Сережу? — спросила по-свойски, как подруга.
— Тебя не касается.
— А вот Сережа не такой, как ты, поймет. Он писатель.
— Кто тебе такую чушь сказал? Твой Фил набивает себе цену? Он менеджер.
Мелькнула последняя безумная надежда, вдруг речь идет не о Сережином сыне, о ком-то другом.
—У него же книжки изданы, я видела. Он, по-любому, писатель! Тебе придется с ним породниться, — доносилось до Анны из темноты, словно ей накинули на голову мешок.
Придется породниться.
Майка-Джамайка.
…Анна рассматривала себя в треснувшее зеркало, торчавшее в прихожей. На нее смотрело чужое лицо, чужое, как эта обшарпанная квартира. Распухшее от массированной медицины, с отросшими бровями, с ранними морщинами. В маленькой комнате спал Рудик, бабье лицо дауна выражало сосредоточенность, казалось, сон был для него тяжелой работой. Тополиная вата раннего цветения беспардонно залетала в форточку, так мокрая овсянка снега липла к больничным окнам. Разорванным сознанием, с трудом встававшим на место, как новый протез под пальцами стоматолога, Аня увидела, ощутила тот злосчастный день — уже давно, давно…в своем теплом, надышинном жилье, как с диким криком — Я знаю, от кого… ты трахалась с Сережей! — вцепилась Майке в горло и стала ее душить. Как вошел Аркадий, стал отнимать дочку, а она, Анна накинулась на него с кулаками, продолжая извергать, выкрикивать этот бред. Все стало ясно, уже не вызывало сомнений, а она била посуду, с жуткой, первобытной силой крушила мебель и когда добралась до люстры, вбежали мужики с белым балахоном, ее запеленали широкими рукавами. Дальше был провал, начался новый отсчет жизни.
Сейчас она соберет запаутиневшую посуду, пойдет и сдаст. На улице тепло, можно идти в халате. И надо быть готовой к тому, надо быть готовой, что все равно вызнают ее адрес, даже если она не скажет, заставят сказать.
Из черной ямы она выползла уже в психушке. Ее же не лечили, ну, таблетки, от которых спать хотелось, уколы делали… капельницы и в обычных больницах ставят. Зачем же такой жесткий, безвозвратный диагноз — шизофрения? Жирное, панцирное слово, она ощущала его наощупь. Советскую власть многие ругают, а тогда писали — нервное расстройство. У нее и есть нервное. Теперь — надо оформлять инвалидность. У нее справка, на работу, в свой офис не сунешься. В общем, что ни делается, все к худшему.
— Вашу болезнь спровоцировала ненормативная семейная ситуация, — мягко говорила еще не старая врач с мраморной сединой. — Такие как вы могут годами, даже десятилетиями жить, работать и ничем не обнаруживать…
Выходят, скрывают.
— Вы не переживайте, мы вас подлечим. Подлечим и выпишем.
Главврач Игорь Клементьевич, маленький, похожий на кролика, выбегающего из кустов — она бы никогда не подумала, что он здесь главный — говорил про нее на обходе: — Агрессия купирована… — и что-то там еще, она не помнит, лекарствами память отшибло. А ведь купируют хвост у собаки…
Интересно, когда родит Майка? Она загибала пальцы с серыми обломками ногтей, будто всю жизнь перебирала картошку. Тогда начинался ноябрь, а теперь? Выходит, скоро должна. Они, как сдали ее в дурку, вроде, только раз приезжали, она смутно помнит, лежала, накаченная, словно известка сыпалась на их лица. А когда выписывалась, не появились, хотя им позвонили, чтоб забирали, она считает, что позвонили. Значит, не хотят. О Сергее Аня совсем не думала, сдула, словно белый порошок с ладони. Часто, перед рассветом, Аня видела Аркадия, как спит на валике, его руки, белая изнанка кожи дышит теплом, и она, будто загорает на остановившейся лодке.
Больничный коридор напоминал длинный каток.
— Давайте возьмем великих людей, — возбужденно говорил ей дяденька в вельветовом халате, скользя тапочками по влажному полу. — Каждый третий шизофреник, или даже второй, — Ницше, Сталин, Ван-Гог — параноики! — Но Анна не верила, все это чепуха, выдумки. Она здесь не встретила ни Наполеона, ни маршала Жукова, ни Гитлера — все великие и не очень, с их амбициями, триумфами и падениями остались за массивной оградой чахоточного сада. Всю зиму Аню и других держали взаперти, не отпускали на прогулку.
— Они боятся, что мы очень сильно заболеем, — объяснял ей Рудик. Время не осуществляется для даунов; они застывают в нем, как бабочки в янтаре, не меняются до самой старости, до которой редко доживают.
Вообще-то даунов не берут в психушку. Но у Рудика умерла мать, и его взяли на облегченную терапию, пусть полежит, подкормится, пока не найдется опекун.
Вот ее портрет на стене, в большой комнате. Аня смотрела и не представляла, что веселая одесситка приехала в Москву, вышла замуж за пожилого армянина, для того, чтобы на свет появился Рудик. Аня слышала, у даунят выявляют способности, учат рисованию, музыке, но это за границей, а у нас…
А вдруг Майка и не собирается никого рожать? — пробежал холодок в груди.
— Меня назвали в честь Рудольфа Нуриева! — тоненько восклицал Рудик, выделывая тяжелые прыжки перед телевизором в холле.
— Он к тебе прикалывается! — улыбалась Ане санитарка, полуинтеллигентная женщина, пахнущая крепким табаком.
Порой, видя на экране непонятное, Рудик быстро-быстро лопотал:
— Я бы не сделал, не-не-не… — струйка слюны появлялась в уголке вялого рта, стекала по подбородку, Аня вытирала ему рот бумажной салфеткой.
Их выписали в один день, не за кем никто не пришел. Страх, стыд перед дочерью и мужем, которые все знают и не простят, сковывал ее. Сначала думала перекантоваться у Рудика день-два, но задержалась, осталась.
Аня прошла на замызганную кухню. Зазвенели дурными колокольчиками бутылки, она никак не могла их уложить в пакет, стекляшки вырывались, выскальзывали из рук. За распахнутым окном, на лавочке — спившиеся пролетарии с отваливающейся печенью, старухи со школьными рюкзачками, теперь они совершенно не раздражали Анну. А если заявиться домой, повиниться, может, простят ее, великовозрастную пофигистку? Она же с Рудиком совсем свихнется, и когда еще отыщется опекун?
Вчера Рудик пытался задрать ее застиранный халат; соседка говорит — и к собственной матери, бывало, приставал. Что ж, бросить его, предать, как предали ее…
Аня зашла в маленькую комнату. Рудик еще спал, только к полудню поднимется, сказала сдавленно:
— Может, перезимуем, если перелю… перелетуем.