(Четыре стиха Бориса Марковского)
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 1, 2011
Портреты поэтов
Борис ЛЕВИТ-БРОУН
ПАНЧЕР
(четыре стиха Бориса Марковского)
Кто такой панчер («puncher» — уточнение автора)?
Это боксер обладающий мощным, часто нокаутирующим ударом…
Любовь Истратова
Борис Марковский прирожденный нокаутер, но, боюсь, сам этого не понимает.
А, может быть, догадывается?
Нет… ну, Майку Тайсону, конечно, было куда проще с осознанием жанра — вышел, звезданул два-три раза — а то и один — и вот уже мертвый нокаут. Очередной соискант — плашмя, а минуло-то всего каких-то 28 секунд первого раунда. У Марковского в распоряжении примерно те же секунды, но все как-то сложней. Может быть, потому что в поэзии вообще сложней, чем в professional heavy weight.
О Марковском я читал, что он замечательный поэт… и тому подобное.
Добрые чувства выражались и выражаются, хвалы были и есть — а удовлетворения как не было, так и нет.
У меня.
Когда-то один близкий мне человек, музыкант-виолончелист, плакался: «Это ж просто невозможно уже выдержать… у них после концерта (особенно у зрелых американок!) одно и то же на все случаи жизни: “Thanks a lot! It was very nice!”. А что, что “very nice”?.. И ужас-то весь в том, что совершенно непонятно, до них вообще дошло что-то? И если да, то что? Что они поняли?». Ну вот и с Марковским, опасаюсь я, такая же штука. Пишет он мало. Очень мало. Так пишут быстро утомляющиеся графоманы. А еще — редкие великие поэты, поэты особой духовной температуры, выжигающие скупыми строками жестокий и неизгладимый след в душе. Марковский — великий поэт. Это не мнение. Это факт. Недоказуемый и неоспоримый.
Марковский творит, очень плохо сообразуясь со свойствами своего дарования. Знает он о себе мало, и поэтому сам часто задергивает темной шторой свои великие строки. Это совершается непроизвольно, он не чувствует момент нокаута… и пытается еще бить по уже и так обессилевшей от его строк душе. Причем нередко наносит удары, более слабые, чем первый, уже пославший читателя в нокаут. Эффект обратный — он ослабляет впечатление, выводит читателя из состояния первоначального потрясения. Примеры? Пожалуйста:
* * *
Ветер. Снег. Светло и пусто.
Никого. Один. Так надо.
Юность, молодость, искусство,
все — лишь промельк снегопада.
Хлопья падают так густо —
в трех шагах не видно сада…
Помнишь, у Марселя Пруста?
Или — у маркиза Сада?
Снегопад приводит в чувство,
он — как высшая награда…
Вполнакала светит люстра
в трех шагах от снегопада.
Если бы!.. Хотя… нет, все равно сложно… А так… Ну помню, помню я у Пруста! И у Сада помню… а ты сам, Боря, помнишь? И об том ли ты думаешь теперь и говоришь?
Хочешь сказать — суета?
Хочешь сказать — тщета наших полемик и предпочтений?
Хочешь сказать — пустота наших пререканий и неубедительных общностей, скука долгих разговоров ни о чем? Но первыми четырьмя строками ты уже сдвинул базальтовое надгробие всей экзистенции, дохнул неизбежностью в сердце, больно задел одиночество и отчаяние в душе. Одним апперкотом ты успел разбудить сознание до предельной остроты и заставить вновь потерять его от боли… от простой, как ушибленный дверной косяк, истины, которая никому не нова и никогда не стара — Юность, молодость, искусство, / все — лишь промельк снегопада.
Даже больше, успел принять… признать, как приговор: Ветер. Снег. Светло и пусто. / Никого. Один. Так надо.
В четырех строках.
И все! Стоп! Больше ничего не надо… не надо приводить в чувство. Смертоносный промельк не предполагает ни сада, ни Де Сада, ни Пруста! Не надо вполнакала, после такого перенакаливания! Просто потому, что нету уже больше места внутри. Оно переполнено беспощадным разверзанием судьбы поэта. Не трогай его! Кого? Сердце! Дай ему испить… избыть сладкое страдание встречи с аскезой стиснутых строк, вместивших столько мучительной правды. Но жестокий бескомпромиссный мудрец вдруг обращается в наивного стихотворца. И вот появляется Марсель Пруст, и маркиз Де Сад, и прочие; и люстра вполнакала — и все это, Боря, красиво… и очень было бы уместно, если б — просто хорошие стихи. Но передо мной не просто хорошие, передо мной великие стихи. Четыре строки почти библейской мощи. Если бы первая строфа стала третьей… если бы! Это Марковский. Он конкретен, как «прямой — в голову», и абсолютно не стратегичен, не сценарен… как Тайсон на ринге. Ну что это за шоу, которое длится 28 секунд? Марковский, я бы сказал, частенько антидраматургичен, верней драматургичен наоборот, как средневековые китайцы, которые могли написать хронику очередной локальной войны на пяти сотнях страниц, в которой на первой странице телеграфно сообщалось, что в таком-то году произошло такое-то сражение между теми-то и этими-то, в котором победу одержали те, а поражение потерпели эти, в течение которого было сожжено такое-то количество боевых укреплений, погибло столько-то и столько-то народу с той и другой стороны. А потом на оставшихся четырехстах девяносто девяти страницах, начисто лишив повествование евродраматической интриги, подробнейшим образом описывалось, как именно готовилось, как начиналось, как развивалось, с какими временными перевесами проходило и каким образом завершилось это сражение. Ну что тут скажешь — китайцы. То, что делает Марковский во второй и третьей et cetera строфах многих своих стихотворений — это определенно что-то китайское, то есть, понятное и полезное китайцам, но вредящее русскому стиху… ослабляющее натяжение поэтической тетивы.
Тем не менее, ангел поэзии порой благосклонен к Борису Марковскому, и поэтому мы имеем стихотворения фантастические… абсолютно сложившиеся, хотя не им сложенные, — он не умеет слагать, только творить, — высшей силой охраненные от читательского разочарования, с начала и до конца великие. Примеры? Пожалуйста!
* * *
Мы завершаем жизни круг,
глядим по сторонам тоскливо
и говорим себе: «А вдруг?»,
и в небо смотрим боязливо.
Никто не хочет нам помочь:
мы все умрем через мгновенье…
Я б не роптал на провиденье —
когда б не тьма, когда б не ночь,
когда б не страх исчезновенья.
Драматургия этого стиха, его эстетическая стратегия безошибочны. Да, слишком стремительно, да, не для всех, да, почти ни для кого. Что делать — это Марковский! Его в полный рост может успеть воспринять только настежь отворенное и болезненно чувствительное поэтическое чувство, потому что его стихи — не рассказ о боли, а сама боль. Всего двенадцать строк. Из унылой слякоти мелко моросящего сумеречного сознания: Мы завершаем жизни круг, / глядим по сторонам тоскливо, — из продрогшего боязливого всхлипа: «А вдруг?» — неожиданно вырывается громкая и страшная (я не сорю эпитетами — в стихах Марковского бывает страшно!) — повторяю, громкая и страшная прямота дерзкой констатации: Никто не хочет нам помочь, / Мы все умрем через мгновенье… — как безумная оплеуха по безглазому лицу вселенной, в которой все так беспощадно глупо, в которой все приговорено, все приговорены. Или как горький выкрик к Богу, почти крестный крик… почти что: «Боже Мой, Боже! для чего Ты Меня оставил?.. нас оставил?». Это двустрочие… в нем — жуткое мужество признать, в нем — отчаянная решимость не лгать. Тютчевское «И мы в борьбе с природой целой / покинуты на нас самих» — вот это только и стоит вровень, это только и вспоминается. Дорого стоят эти две строки, дорого… — так дорого, что уже не просто понятны, не только простительны, но вызывают острое сострадание последующие депрессивные строки: Я б не роптал на провиденье — / когда б не тьма, когда б не ночь, / когда б не страх исчезновенья — этот великий и жалкий лепет поэтического оправданья.
Когда я читаю о Марковском, что он «возвращает нас к вечным вопросам»… что он «умеет говорить на вечные поэтические темы», что он открывает нам «забытые истины», у меня рот сводит оскоминой прокисшего «бла-бла-бла» мертвой русской интеллигенции. Мертвые вечно хоронят своих вечных мертвецов… хоронят мелко и жалко. Еще при жизни хоронят, заботливо разравнивая пепелище. И Бориса Марковского тоже готовы с любовью уютно похоронить в теплом пепелке собственного тления. А он чудовищно живой. Марковский — поэт апокалиптического накала. У него очень узкое пространство стояния в этом мире — несколько сантиметров над пропастью. Фолкнер сказал: «…я обнаружил, что моя собственная крошечная почтовая марка родной земли стоит того, чтобы писать о ней…». В почтовую марку пространства между ничтожеством страстно желанной жизни и ужасом исчезновенья умещается весь поэтический смысл Бориса Марковского. Представьте же, какой степени компрессии он достигает! Назад — невозможно, там лунная равнина пыльной жизни, совсем не той, что желал, заполненной до краев и все равно пустой, в «лучшем случае» — пошлячество интеллигентных «понимателей», добросовестных сторонних толкователей Иововых мук; вперед — тоже невозможно, там ужас — там тьма, ночь, развосуществление… исчезновенье, страх которого выбивает из поэта то крики, — а что это, если не крик: Никто не хочет нам помочь, / Мы все умрем через мгновенье…, то стиснутые страдальческие шепоты… — а что это, если не…
Примеры страдания? Пожалуйста:
* * *
Каждый день одно и то же,
Трудно жить в краю чужом,
даже в зной — мороз по коже,
Точно в погребе сыром.
Дом уснул и дверь закрыта,
Как же нам с тобой уснуть,
Даже если жизнь разбита,
Говори мне что-нибудь.
Это стихотворение — один из счастливых случаев Марковского. Две строки, после которых дыхание сбивается и препинается способность всякого дальнейшего восприятия… те роковые две строки здесь оказались последними, и, таким образом, весь стих сохранил стройную логику восхождения на плаху. Ступенька за ступенькой… их всего четыре. Он проходит их сквозь зубы… стиснуто, как Марковский. Потом — двустрочие короткой остановки… хуже — смешная попытка отвернуться от очевидности, забыться в обыденном, прежде чем услышать внутри себя и, сдавшись, произнести вслух страшные слова: Даже если жизнь разбита, / Говори мне что-нибудь.
Марковский — мастер поэтического нокаута, впрочем, нередко и жертва поэтического нокаута. Думаю, это связано с колоссальным темпераментом, который сжат самоконтролем и не отпускается на волю до тех пор, пока есть еще внутри что-то, что способно его удерживать. Здесь зерно абсолютной ценности поэзии Марковского… она гарантированно вдохновенна и гарантированно искренна. Его великие стихи не сочиняются в привычном смысле слова, их выбивает из него под колоссальным внутренним давлением. Безвдохновенные стихи у Марковского откровенно не получаются, они сразу видны как неудачи. У поэзии Марковского нет в запасе ничего, кроме искренности… никаких ухищрений мимикрии. Он не способен писать «типа стихи». Он не тот, который много умеет, он тот, который много может. Никакая, даже самая продвинутая рифмоплет-акробатика и палиндром-алхимия ему не по силам — только стихи. Слишком высоки внутренние температуры его экзистенции. Он не умный поэт, он безумный поэт. Его мудрость безумна, — ну так Апостол Павел же туда и клонил: «Если кто из вас думает быть мудрым в веке сем, тот будь безумным, чтобы быть мудрым. Ибо мудрость мира сего есть безумие пред Богом». Повторяю, мудрость Марковского безумна, и потому мудрость его страшная, она обладает убойной силой. Но тут кроется и опасность: когда наступает время стиха, когда Марковскому пришло время СКАЗАТЬ, он иногда сразу говорит столь духовно «громкое», столь душевно веское слово, что одной строкой отшибает способность дальнейшего чтения. Такая судьба постигла его стихотворение «Снова снег заслонил тишину». Какое, скажите на милость, развитие может быть у стихотворения, у которого первая же строфа звершается двустрочием: Стоит кресло придвинуть к окну / И уже не уйти от судьбы — ??
Да никакого. Стенка. Нокаут.
Уже двадцать лет я ношу внутри строчку Марковского: Улыбнись — жизнь ушла безвозвратно.
Потребовались годы, чтобы преодолеть жуткий, темный и в то же время слабо мерцающий провал этой строки. Долгое время я вообще не мог без спазма в горле ни произносить, ни даже обдумать эту строку, потому что… нет, не буду… — это или не надо или бесполезно объяснять. Однако постепенно отпустила страшная подавляющая тяжесть первой строки, я сжился с ней, она стала частью меня, внутренней принадлежностью моей жизни. Тогда только и возникла способность принять… воспринять весь стих. Не стал я рассматривать разноцветные пятна, загорающиеся сами собою над тихой рекой, в моем ассоциативном багаже такие пятна отсутствуют. Ну не бывал я никогда ночью на реке. Просто поверил Марковскому. Зато я встретился с давним знакомым — абсолютно точно схваченным тревожащим ощущением, что среди безвестности ночи и ты безвестен, ты — не отсюда или не только отсюда, но еще откуда-то… ты утрачиваешь конкретику принадлежности, то есть, в точности как он сказал: Эта ночь, как и ты — ниоткуда.
Но истинно смирил и отворил душу мою свет от звезды. Мне открылось, чем странно мерцал темный провал, чем не окончательна была тьма той первой, поистине убийственной, строки. Тем, что свет, дошедший до нас через тысячи лет, когда уже давно взорвалось и погасло гигантское раскаленное тело, его излучавшее, славшее, с ним простившееся, — тот свет был когда-то светом живой звезды, как и жизнь была нашей, пока не прошла.
* * *
Улыбнись — жизнь ушла безвозвратно.
Чуть помедли над тихой рекой.
Посмотри: разноцветные пятна
загораются сами собой.
Эта ночь, как и ты — ниоткуда.
Этот млечный, чуть брезжащий свет
от звезды — разве это не чудо?
Через тысячи, тысячи лет.
Жизнь ушла.
Она ушла безвозвратно… да, друг!
Но улыбнись! Не в никуда ушла.
Она ушла куда-то, она достигнет каких-то других берегов, а, значит, еще будет светить кому-нибудь через тысячи… тысячи безвестных лет.
Невыразимо тяжкое осознание.
Невыразимо горькое утешение.
Невыразимо грустная даль, чуть брезжащая предугаданным чудом.
…………………………..в восьми строках.
Борис Марковский.
Это, может быть, самый восхитительный стих его.
Беспощадный панчер умудрился послать читателя в аут первой же строкой… но успел оживить, правда, вернуть не в сознание, а в сверхсознание, граничащее с просветлением, последними двумя с половиной строками. И что особенно противно, прямо возмутительно — а с большими поэтами всегда так — он ничего этого не планировал. Так встали звезды. Так с ним произошло. Так произнеслось. Ангел поэзии подарил панчеру идеальной формы кварцевый шар — редкую награду совершенством за минутный провал, за пережитую бездну, за вдохновение отчаянием.
Так я вас спрашиваю: Борис Марковский пишет стихи?
Нет, не стихи!
Борис Марковский пишет другие стихи.
Совсем другие стихи.
Пишет мало.
Пишет с неудачами, которых больше.
С удачами, которых меньше, но тем они дороже.
С редкими шедеврами, перед лицом которых думаешь умиротворенно: «а ведь мог бы вот после этого больше уже ничего и не писать!»
Его лучшие стихи обречены на жизнь, обречены ударять прямо в сердце при каждой встрече…
Стихи Марковского останутся жизнью и тогда, когда стихотворцы займут свои классифицированные места в склепах энциклопедий.
Вечная проблема живых и мертвых: мало кому известные, но живые; известные всем, но мертвые.
Они не договорятся, не поймут друг друга… да просто экзистенциально не встретятся.
А живых всегда несколько — и оба Бори (шутка!).
Да, может быть, еще один, ну… много — двое, живут где-ньть глухо.
Ладно, о них напишут потом.
Ки.
А я вот не могу молчать и потому пишу сейчас о Борисе Марковском.