(Портрет Александра Петрушкина)
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 3, 2010
Марина Саввиных
Рассекающий ткань —
собирающий камни…
(Портрет Александра Петрушкина)
Так случилось, что книги Александра Петрушкина приходят ко мне в прихотливом порядке, — как будто постарался опытный романист: от середины — к ближайшему итогу — и только затем в начало… Если так читать эти стихи, то в конце концов, возникает впечатление рассыпавшейся перед тобой мозаики — в хаосе разноцветных стекляшек еще угадываются очертания Картины, но вся она уже — иная, чем была: каждая стекляшка — сама по себе: и сама по себе — картина… Связи — брезжут и дышат из еще живых воспоминаний, но смутно, едва. Сквозя и проступая. И все-таки — та, прежняя, единая Картина, будто некий фантом (фантомная боль?), нечувствительно парит над беспорядком и удерживает космос в его призрачной целостности. Удивилась совпадению своих ощущений с мыслями Ивана Андрощука, написавшего предисловие к книжке «Анатомия» (2005). Андрощук пишет о «фасеточном зрении» автора — зрении ангела и стрекозы… По-моему, очень точная метафора! Взгляд Петрушкина всегда — сверху, хотя может показаться, что он — как многие-многие (имя им — легион!) современные стихотворцы — просто блуждает среди мелочей и оторванных от сущности деталей распавшегося мира. О! в руках ангела Петрушкина — жестокий скальпель! Манера, которая в новой книге (той, что сейчас перед нами) вполне кристаллизовалась, — беспощадное рассечение привычных речевых связей. Хирургическое вмешательство в привычку, воспитанную словарями Ожегова — Ушакова — Шведовой… ибо каждое слово в лексиконе Петрушкина — линза, собирающая смыслы множества РАЗНЫХ словарей: попробуй-ка воспользоваться ею без специальной подготовки! Врачебное насилие над общеупотребительным синтаксисом — читатель должен работать и глазом, и «горлом», чтобы ловить гармонии, создаваемые автором… Вот этот период:
пойми никто не виноват
ни в том ни в этом отвечай
из пустоты как урожай
все отражается в вине
пойми закроются глаза
а ты внутри на глубине
все против почему
ты
за?
«горлом» читается так: пойми / никто не виноват ни в том, ни в этом / отвечай из пустоты / как урожай, все отражается в вине / пойми, закроются глаза / а ты внутри, на глубине / все против / почему ты — за?.. Логика зрения и логика «горла», вступая в конфликт, сбивают — структуралистским языком говоря — «автоматизм восприятия», и читатель, загипнотизированный одновременным действием взаимоисключающих ритмов, мучительно напрягается — постигая собственную «глубину»…
Насилие над готовой «онтологической картиной», которая здесь разбита и разбросана, и которую читатель должен теперь заново СОБРАТЬ САМ…
В общем, ангел Петрушкин — со своей иерихонскою трубой и огненным мечом в карающей деснице — заставляет читателя переживать Страшный Суд — ради его же, читателя, блага. Ради Истины-Добра-Красоты, в каковое триединство облечено на земле Царствие Небесное. Как возможно такое «собирание» — покажу на конкретном примере.
* * *
на то смиренный человек клюет ранетки
с мертвых яблонь
засматриваясь в водный крест и в прорубь
перечеркнут за день
он пересматривал себя — пока за мышь возилась вьюга
метель себя переждала и переплавила
испуга
предвосхищенье — он входил под своды
теплых снегопадов –
чужой еврей — степной калмык –
и большего уже не надо
на то смиренный человек пересчитал свои убытки
и Бог смотрел из всех прорех — как ленин
в первомай с открытки
он пересматривал свое: хозяйство темные дороги
никчемное но ремесло ранетки
высохшие ноги
он перемалывал себя переменял себя и льдины
вдоль черных яблонь и пруда
горелой глины
на то смиренный человек клевал свои прорехи богу
и холод говорил как смех но
по-другому
нельзя и всходит из воды как сталь сквозь овны
все тот же точный человек
ранету кровный
Кажется, пробиться к пониманию этих «буков» — свыше сил человеческих… Слишком разителен контраст между графикой (будоражащей в памяти и дантовские терцины, и даже что-то сафически-алкеевское — разницею длины стихов в строфе) и разорванным между строфами смыслом. Однако, «насекомая» форма сработана здесь инструментом Левши — виртуозного ювелира и геометра-самоучки. Человек — яблоня — прорубь… Композиционное кольцо (первая и последняя строфы) замыкает смысл в бесконечных ветвях библейских ассоциаций. Человек — смиренный, но и — точный. Он — человек, но он — и птица («клюет ранетки», которые к тому же — плоды более отвлеченных «мертвых яблонь», приобретающих тут же черты конкретных сибирских дичков, которыми зимой питаются снегири и синицы, чьи скромные трапезы оставляют на снегу следы, подобные пятнам крови… это фотографически точная, знакомая каждому сибиряку зарисовка — потому и человек — ранету кровный!). Крещенская символика. Человек — перечеркнут. Он вынужден пересматривать себя ежедневно — и в этот «пересмотр» втянуто культурное поле, вне которого современная мысль не бытует: вот они, тени прошлого и символы крестного пути. Достоевский (мне в этом «за мышь возилась вьюга» сразу почудился Свидригайлов в последнюю ночь перед самоубийством: Так смотрит перевернутое блюдце / Так по спине в постель стекает мышь…) да еще с этаким пушкинским бесовски-ироническим прищуром («испуга» — это ведь из пушкинских сказок… из «Евгения Онегина»… из гоголевских видений). Пушкинский «Памятник» сигналит нам из следующей же строфы — «другом степей» калмыком, — и тут же рядом — и «чужой еврей» (Маркс?), и Ленин с первомайской открытки. Становится понятно, что «человек — себя — пересматривающий» и есть, наверное, тот невольный «совок», каковым каждый из нас «перешел» в расхристанное постиндустриальное сегодня. Сплошные прорехи — кровавые пятна на снегу — ранетка над крещенской прорубью… Клюющий собственные раны птицечеловек. Говорит — как смех. КАК. Но это — не смех. Это — по-другому. Это — Богу. Слезы жалобы и раскаяния. И по-другому — нельзя. Таким образом — на наших глазах совершается жертвоприношение: сталь проходит «сквозь овны» — новый человек восходит из крещенской проруби, из глубины самого себя, — кровавые пятна на снегу обретают полноту мистического значения: это и плоть алого яблока, и язвы Христовы.
Перед нами — картина. Вполне в духе Филонова. Словесная иконопись последнего (?) поколения.
Конечно, это всего лишь моя, читательская, реконструкция. Ни в коей мере не претендую на филологическую обязательность данного текста. Но, думается, по замыслу ангела Петрушкина, примерно такая работа и должна произойти в читательском мозгу — в движении по линиям намеченных рассечений. В эти зияющие борозды (эллиптические пустоты) и должен вывалиться весь имеющийся у читателя культурный запас, чтобы разбиться вдребезги и собраться заново — в словесноживописное полотно, ради которого автор и старался. На самом деле он все время держит над ухом читателя свой ангельский камертон, и, что бы ни собрал ты у себя в голове, от главной темы не даст тебе уклониться.
Если так читать стихи Александра Петрушкина, то можно проникнуться и их нравственной энергетикой, религиозной по сути, и чувством художественной новизны (хотя традиция, к которой — явно — примыкает Петрушкин, нынче уже весьма богата).
В лучших своих работах он благодатно краток, сдержан и суггестивен (то есть без лишних усилий вводит читателя в необходимое состояние). Что вовсе не типично для представителей вышеупомянутой традиции. Подражать Петрушкину невозможно (хотя попытки не только имеются, но и в изобилии продолжаются). Читать же эту поэзию значит становиться ее соавтором. Каковых соавторов поболе и желает поэту.
Марина САВВИНЫХ