Рассказ
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 3, 2010
Сергей Носов
Прозаик, драматург, поэт. Родился в 1957 году в Ленинграде. Окончил Ленинградский институт авиационного приборостроения и Литературный институт им. А. М. Горького. Работал инженером на кафедре, сторожем шахты Метростроя, редактором в журнале «Костер» и на «Радио России». Вел рубрики в газете «Час пик», писал драматургические сочинения для «Радио России».
Опубликовал сборники «Внизу, под звездами» (1990), «Памятник Во Всем Виноватому» (1994), романы «Хозяйка истории» (1999), «Член общества, или Голодное время» (2000), «Дайте мне обезьяну» (2001), «Грачи улетели» (2005) и др.
Автор пьес «Дон Педро», «Табу, актер», «Берендей», «Джон Леннон, отец», «Тесный мир», «Осенняя смена меню» и др. Стихи напечатаны в антологиях «Поздние петербуржцы» (1995), «Петербургская поэтическая формация» (2008).
Лауреат премии журнала «Октябрь» (1999), финалист русского Букера (2001) и премии «Национальный бестселлер» (2002). Живет в Петербурге.
ЛУННОЕ ЗАТМЕНИЕ
Когда вдали угаснет свет дневной
И в черной мгле, склоняющейся к хатам,
Все небо заиграет надо мной,
Как колоссальный движущийся атом,
В который раз томит меня мечта,
Что где-то там, в другом углу вселенной,
Такой же сад, и та же темнота,
И те же звезды в красоте нетленной.
И может быть, какой-нибудь поэт
Стоит в саду и думает с тоскою,
Зачем его я на исходе лет
Своей мечтой туманной беспокою.
Посыпалась труха откуда-то сверху, потому что завели мотор на реке, и все задрожало. Задребезжало на пожарном щите ведро, консервная банка съехала на край доски. И снова сделалось тихо. Солнце уже садится. Скоро стемнеет.
— Это Заболоцкий, — говорю я.
Я стряхиваю с коленей древесную стружку.
— Угу, — отвечает Алина.
Без гаечного ключа прикрутить педаль не так-то просто. Когда проезжали пилораму, педаль опять соскочила, — Алина чуть не упала. Контргайка потеряна, у конусной гайки повреждена резьба. Я прикручиваю. Алина — она любит эксцентрические жесты — находит удобным лежать спиной на куче опилок.
— Что же вы там наструктурировали? Папа просто в восторге.
— Стихотворного текста анализ, Алина. Аллитерация.
Или:
«саду и думает», «в другом углу».
Дмитрий Дмитриевич. (Стеганый ватный халат, присланный из Байрам-Али, шлепанцы, тюбетейка, очки на кончике носа.)
Моя стиховедческая работа произвела впечатление. Особенно последняя страница — про Циолковского. Дмитрий Дмитриевич оценил. Он любит парадоксальные параллели. Помнится, у Ахматовой: «три “к” выражают замешательство автора»; так вот: он чуток к космизму. Но я не испытываю замешательства. Пока мы ездим за молоком, Дмитрий Дмитриевич готовит сырники.
— Я рассмотрел симметрию…
— Угу, — отвечает Алина.
Она обхватила руками колени. (Свитер, джинсы, кроссовки). Она изображает внимание.
— Видите ли, — объясняю я с нарочитой серьезностью (худо-бедно, но педаль прикрутилась), — видите ли, в этом замечательном образце медитативной, так сказать, «ночной» лирики, реализуется известная мифологема: человек, оказавшийся наедине с мирозданием в минуту углубленного созерцания неба, ощущает себя, как плод фантазии, мечты, тоски своего двойника с «другого конца Вселенной».
Я умею говорить как по писаному. У меня болит голова. Сегодня, однако, она болит меньше. Сегодня меньше, ибо воздух чист. Я рад. Жаль: завтра первая электричка…
— Содержание стихотворения, — продолжаю я профессорским тоном, — во многом определяет его форму. Симметрия задается, Алина, — чем бы вы думали? — присутствием двух субъектов восприятия. Заметьте, каждый из них мыслится относительно другого, как объект. Соответственно симметрична вся картина мира, наблюдаемого как бы с двух сторон.
— Неужели?
— Представьте себе, Алина.
Мы едем на велосипедах. Конечно, она изменилась. За два года, что я не видел ее, она сильно изменилась, — и, разумеется, в лучшую сторону. Она стала… стала похожа на свое имя. Все женщины, однако, походят на свои имена. Возможно, возможно. Особенно с такими именами. «Высокая и стройная. Очень тонкая только… Ее можно всю в узел завязать или перегнуть надвое». Это Полина, у Достоевского. Или, вспомним, Ася — у Тургенева… Или, допустим, Лика… Правда, чеховские шутки насчет полноты… Трудно представить полную Лику. Я не могу представить Лику, но легко (Лика — легко) представляю (мы выезжаем на Лесную улицу) двенадцать строк стихотворного текста. Двенадцать строк, три катрена как будто перед глазами, перекрестные рифмы. Мужские и женские. В основном точные. Богатые. «Хатам/атом» — строго говоря, неточная при всем своем полнозвучии и «поэт/лет» — тоже неточная, приблизительная, но традиционная рифма — вот и все исключения. А-и-а и е-о-а-о-е! Изящная инструментовка четвертой и одиннадцатой строк. Абсолютная симметрия! Более того, определенную симметрию обнаруживает и синтаксическая структура стихотворения. Оно начинается и заканчивается придаточным предложением. Если бы восьмой стих кончался не точкой, а запятой, все стихотворение представляло бы сложноподчиненное предложение, причем главное «в который раз томит меня мечта», занимая одну лишь строку, смещалось относительно середины фразы ближе к началу. Точка, завершающая 8-ю строку, обрывает придаточное и дает возможность начаться новому главному, чем и компенсируется в чисто интонационном плане указанное смещение. В конечном итоге сохраняется относительная симметрия: придаточное (с соподчинением) — главное — придаточное — главное — придаточное…
— Алексей Федорович!
— Да?
— Алексей Федорович. — И я опять не могу понять, шутя или всерьез она называет меня по отчеству. — Хотите, после ужина сходим на берег. Я Каменный Глаз покажу. Сегодня ночь лунная.
— Хочу.
Сегодня ночь лунная. Вчера было затмение. Я не видел.
Смеркается.
В мифологическом плане симметрия мыслится относительно звезд, им соответствует определение «те же», то есть в системе Заболоцкого они абсолютны и едины для обоих миров. Что касается темноты, то она всегда «та же». Сад «такой же» — указание на обыкновенное подобие. Совершенно неконкретен поэт-двойник, он — «какой-нибудь»; в то же время ему, двойнику, следует быть конкретным, определенным: это двойник именно этого поэта, ощущающего его как двойника. Следовательно, на словосочетание «какой-нибудь поэт» отчасти ложится печать самооценки земного — «такой же, но один из многих».
Не слезая с велосипеда, я закрываю калитку.
— Приехали.
На крыльце стоит Дмитрий Дмитриевич. В руке он держит веник.
— Ах, папа. (Алина идет к рукомойнику.)
Дмитрий Дмитриевич беспокоится: он увидел опилки на спине у Алины. (Я плохо отряхивал.)
— Ничего не случилось?
— Педаль, папа, — одно мучение.
Он сочувствует. Алина просит цитрамон для Алексея Федоровича. Я отказываюсь. Уже не болит. Спасибо. Но вот что было. Приходила соседка, пока мы ездили за молоком, и Дмитрий Дмитриевич узнал новость: сегодня раскопали Морщина. Эксгумация. Фотограф на кладбище, комиссия.
— Ужас. Месяц как похоронили. Говорят, отравлен.
— Простите, я не знаю, кто такой Морщин.
— Директор универмага. Мафия.
Ужинаем на веранде. Говорим о мафии. О моей аспирантуре. О жмуриках. Полуфольклорный рассказ о перезахоронении Гоголя.
Я анекдот рассказываю — из рода филологических. Заменяю в последней фразе опорное слово мимическим эвфемизмом: беззвучно, но энергично шевелю губами.
Дмитрий Дмитриевич хохочет (анекдот смешной).
Алина снисходительно улыбается.
— Я вот что хотел сказать, — сказал Дмитрий Дмитриевич, успокоившись. — Называйте вещи своими именами. Вы тут, Алексей, пишете: синтаксический ряд, члены которого расположены в порядке возрастания значимости… Зачем? Это же название имеет. Вы что, не знаете?
— Знаю, климакс.
— Так и пишите: климакс. Обыкновенный стиховедческий термин. Климакс он и есть климакс.
— Хорошо, климакс.
— И потом, оппозиции… которые, по-вашему, уравновешивают друг друга… Знаете, не убедительно.
— Парадигма…
— Боже, как скучно, — вздыхает Алина.
Кто-то пробежал по саду.
— Ч-ч-ч!
Мы прислушиваемся. Некоторое время вглядываемся в темноту, но свет на веранде мешает рассмотреть, что происходит за окнами. Я вижу свое отражение.
— Абраксас крыс ловит.
Абраксас убежал в малинник.
— Нет, Александра, ты не права. — Дмитрий Дмитриевич назидательно поднимает палец. — Вовсе даже не скучно. Смотри, какой интересный конец. — Он берет в руки мою статью. Сейчас он будет читать последнюю страницу. — Ты только послушай, Александра.
Алина слушает.
— Пользуясь в основном традиционными средствами выразительности, — с выражением читает Дмитрий Дмитриевич, — и пренебрегая внешними эффектами, Заболоцкий, однако, допускает довольно-таки смелое сравнение: «…небо… как колоссальный движущийся атом». Выразительность его еще более подчеркивается фоном, создаваемым постоянными эпитетами: «свет дневной», «черная мгла», «красота нетленная»… — Дмитрий Дмитриевич задумывается, он добавляет от себя: — «мечта туманная»…
— «Мечта туманная», — подтверждаю я, и Дмитрий Дмитриевич продолжает:
— Это сравнение интересно тем, что в противоположность планетарной модели атома, созданной по подобию солнечной системы, в сознании Заболоцкого сам миропорядок строится по образцу атома. Для Заболоцкого, так же как для Циолковского (слушай, Алина!), слово «атом» является сакраментальным. В письме к Циолковскому поэт постоянно сопрягает понятие «атом» с понятием «жизнь», «смерть», «бессмертие». «…Атомы, составляющие мое тело, разбредутся по Вселенной». «…Атом… проникается жизнью… организма и начинает думать…». «Атом… разрушается точно так же, как разрушаюсь (умираю) я». «Не бессмертны ни человек, ни атом». Видимо, в этом контексте и следует понимать несколько необычный образ. Своеобразная симметрия наблюдается и здесь — на сей раз по отношению к учению Циолковского. Для Циолковского человек — это «государство атомов», вечность и неделимость атома — залог бессмертия и «блаженства» человека. Заболоцкий, не принимая идею о «блаженстве нас самих», отмечал «блаженство нашего материала в других, более совершенных организациях будущего». «Колоссальный движущийся атом», с которым ассоциируется в сознании поэта звездное небо, символизирует вечную, абсолютную организацию, блаженную в своем совершенстве, и человек — лишь ее частица!
— Браво! — восклицает Алина. — Алексей Федорович способен на пафос.
Она убирает посуду. Мы будем играть в «блошки». Всем раздаются «блошки» — каждому свой цвет — пластмассовые кружочки, похожие на пуговицы. Одним кружочком нажимаешь на другой — тот прыгает. «Ходим» по очереди. Нужно «съесть» кружочки противника, то есть накрыть их своими.
Дмитрий Дмитриевич любит нелепые игры — он слишком ученый.
— Папа (когда первый круг кончился), мы хотели с Алексеем Федоровичем сходить на берег.
Дмитрий Дмитриевич испугался:
— На какой берег?
— Видите ли, Алина обещала показать мне Каменный Глаз.
— Бросьте, бросьте, ребята. Уже темно. Ты что, Алина? Алексею вставать рано. Не ходите, Алеша. Самая игра пошла. Так редко видимся.
— Какая дурацкая игра! — возмущается Александра Дмитриевна, но делает свой ход. Играет она рискованно — стреляет издалека, часто мимо. Дмитрий Дмитриевич равно расчетлив, как и азартен. Моя ставка — на ошибки противника.
Глупые «блошки» прыгают по белоснежной скатерти.
— Кстати, о звездах. Вы видели затмение?
— Нет, не видел.
— А мы видели.
— Тенденцию к образованию симметричных структур, — говорю я, — можно проследить на последовательности оппозиций.
— Совершенно правильно, — соглашается Дмитрий Дмитриевич и тут же предлагает первый член ряда: — «Свет дневной — черная мгла»…
— «В другом углу… такой же сад» — продолжаю я.
— «И та же темнота, — говорит Дмитрий Дмитриевич, — и те же звезды»…
Алина:
— Лунное затмение — солнечный удар.
— Этого нет в тексте, — хмурится Дмитрий Дмитриевич.
— «Солнечный удар», — говорю я, — это рассказ Бунина.
— Вот именно. — Алина встает из-за стола. — Я ухожу. Спокойной ночи.
И действительно уходит. А мы остаемся. Дмитрий Дмитриевич делит ее кружочки на двоих, но интерес к игре пропадает.
— Трудно мне с ней.
Он еще хочет что-то сказать — не решается.
— Вы не смейтесь, Алеша. Я вам вопрос задам, можно?
— Пожалуйста, Дмитрий Дмитриевич.
Слышно, как Алина бьет комаров за стеной.
— У меня заскок, Алексей. Просто ум за разум какой-то… Только вы не смейтесь, хорошо?
— Хорошо, не буду.
— Я про затмение. Весь день вчера думал… Откуда оно берется?
— Что? Затмение? — Право, несообразительность Дмитрия Дмитриевича меня удивила. — Ну, как же, — говорю я, слегка шокированный, — это очень просто. Луна, Земля и Солнце выстраиваются в одну линию…
— Вот-вот, в одну линию… Тень, полутень… Я понимаю. Но тогда объясните мне, как месяц образуется? А? Как месяц-то получается?
— Какой месяц?
— Обыкновенный месяц на небе. Была луна… круглая. И вдруг месяц!
— Да вы что, Дмитрий Дмитриевич? Падает тень от Земли на Луну, вот вам и месяц.
— Согласен, что падает. А вы нарисуйте. Не получится.
Беру бумагу, рисую. Похоже, не получается.
— Подождите, сейчас получится.
Рисую.
— Луна, она, Алеша, за ночь по всему небосклону проходит. А месяц все тот же. Вы полагаете, луна тень земную отслеживает? Так, что ли?
— Нет… это не луна тень, а тень на луну…
— Подождите, вы не понимаете меня. Сосредоточьтесь. Луна ночью передвигается по небосклону? Или нет, не передвигается?
— Естественно, передвигается… Луна вращается вокруг Земли.
— Вот! Так что же, выходит, тень от Земли вокруг Земли вместе с Луной вращается?
— То есть как?
— Ну, если месяц это часть Луны, не заслоненная тенью от Земли, да?.. и если в течение ночи по мере его движения по небосклону он сохраняет свою форму, что это значит?.. значит, тень от Земли вместе с ним вокруг Земли вращается?
— С месяцем?
— Ну!
— По-вашему, Луна тень от Земли притягивает?
— А по-вашему?
— Тут должна быть какая-то компенсация.
— А когда месяц и солнце вместе на небе бывают? Вы видели такое, Алеша? Месяц и солнце?
— Месяц и солнце? Нет, не видел.
— Ну как же, ну утром часто… С одной стороны солнце светит, а с другой еще месяц виден… Бывает?
— Да, очень часто бывает.
— Откуда же тень от Земли берется? Если солнце и месяц вместе видны. Вон туда смотрю — солнце, туда — месяц!
— Тут, наверное, что-то отсвечивает…
— Господи, что вы говорите, Алеша?..
— Земля… луна…
— Тень-то откуда?
— Откуда?
— Вот она, загадка.
Сплю. Нет, еще не сплю, а лежу с открытыми глазами. Я вижу узкую полоску неба, недозадернутую занавеской. Там звезда. Крохотная колючая звезда, размазанная по стеклу. В стекло бьется мотылек. Наверху колобродит Алина. Я слышу ее шаги. Открывает окно. Не поддается рама. Только в седьмом и восьмом стихе глухой звук «т» используется восемь раз. Это придает фонетическую окраску центральному образу «звезды».
Такой же сад, и та же темнота,
И те же звезды в красоте нетленной.
Ночь, луна, земля, тень… Я что-то не понял. Я не понимаю, как образуется месяц. Что-то. Что-то очень, очень простое.
1985