Фрагмент романа
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 1, 2010
Павел Крусанов
Павел Крусанов — писатель, редактор. Родился в 1961 году в Ленинграде.
Окончил ЛГПИ им. А. И. Герцена по специальности «география и биология». Работал осветителем в театре, садовником, техником звукозаписи, инженером по рекламе, печатником, с 1989 года — в издательствах на редакторских должностях.
Был членом литературной группы «Гастрономическая суббота», в 1983 — 88 годах участвовал в выпуске одноименного журнала, где опубликовал рассказы и роман «Где венку не лечь».
Автор 12 книг прозы, переложения эпоса «Калевала», ряда издательских проектов (журнал «Ё», книжная серия «Версии письма» и т.д.).
Лауреат Премии года (1999) журнала «Октябрь» за роман «Укус ангела». Финалист литературных премий: «Северная Пальмира» (1996), АБС-премия (2001), «Национальный бестселлер» (2003). С 1992 года входит в Союз писателей Санкт-Петербурга.
«Белая стая»
(Фрагмент нового романа)
Сшибать деньгу на жизнь мне доводилось по всякому. Студентом подрабатывал разносчиком в блинной, потом — швецом в небольшой артели, где строчили левые тряпки под марками разных модных домов. В артели, правда, задержался недолго — на поверку там оказался гейский вертеп, так что мне пришлось из этой клоаки бежать, засветив в глаз закройщику Эдику. Он каждый день дарил мне гладиолусы, грустил о своем детстве, лишенном отца, откуда, по его разумению, и проистекала тоска по мужской ласке, и как бы невзначай то и дело норовил погладить по колену, коварно отвлекая рассказами о природе изящного, скрытой в Чайковском, Уайльде и Нуриеве. Поцелуя в плечо я не вынес. Князь похвалил меня за решительность, а Нестор занес этот случай в Большую тетрадь. Затем пошел в дезинсекторы, травил тараканов по трактирам и кондитерс-
ким — вонючее, конечно, занятие, но на выездах гладкие стряпухи сверх жалования кормили обедом и давали с собой в пакете кусковой горький шоколад. Потом курьерствовал, убирал клетки в зоопарке, подстригал газоны… После института работал инженером звукозаписи в кукольном театре — там, в студии, в неурочное время тайком наиграл и напел несколько собственных музыкальных номеров. Прилично вышло, хотя самому все партии писать — не дело. Потому что неоткуда взяться счастливой случайности. Этот благотворный микроб всегда заносится извне. Но у нас в стае, кроме меня, никто с нотами не дружил. Только Рыбак согласился на записи маракасами пошуршать. Потом много где еще мыкался, пока не прибился к киношникам, которые по заказу фонда «Вечный зов» снимали натурфильмы и разные исторические реконструкции о всевозможной живности, девственных лесах, реках-озерах, ущельях-скалах, былых и ныне прозябающих племенах и прочей природной дикости. В основном на землях отечества. Песцы в якутской тундре, каменные столбы на плато Мань-Пупу-нер, лопари со своим меряченьем, Кольские сейды, раздувающиеся в меховой шарик нерпы и прозрачная рыбка голомянка в дистиллированных байкальских водах, грибные ведьмины круги, расщепляющие атом древние гипербореи, пышущая паром Долина гейзеров, озеро Светлояр с подводным звоном, трудовые дни шмелей, обустроивших гнезда в мышиных норах, тайга, в которой летом гуляет хвойное эхо, а зимой стоят такие морозы, что олени скрываются в самую глушь, где трещат деревья, и, уткнув морду в снег, замирают окаменелыми… Верно задумано, а то на поверку выхо-
дит — русский человек сейчас больше осведомлен о судьбе суриката в африканской саванне, чем о житухе веселой выдры на речке Ухте под Волосово.
У киношников я сначала на подхвате был — помогал музыку, шумы и всевозможные специфические звуки подбирать, вроде свиста пули, который производится путем чирканья ногтя по натянутой шелковой ленте, — а потом меня заметили и за креатив сильно зауважали. Это когда я на пару с консультантом-зоологом идею фильма «Терем-теремок» предложил. Теремом у нас лошадиная куча была — сначала на нее мухи слетались, потом афодии и карапузики, потом копр и навозник-землерой, потом стафилины — поохотиться на мушиных личинок, тут же и птицы: воробьи зернышки выклевывают, дрозды, сороки и галки — жуков да червячков, а в сумерках приходит еж в надежде закусить блестящим зелено-черным навозником — если тот, налетев, не успеет быстро закопаться, ему приходится туго… Словом, сложилась целая история этакого общего, взаимосвязанного, драматического житья-бытья.
Идея теремка в «Вечном зове» очень их главным натуралистам понравилась. Они лучшие силы подключили и сняли отлично. Меня лунный копр просто за душу взял — подвижный такой смоляной броневик с рогом на голове, ползет и сипло пищит, как детская резиновая игрушка с дырочкой от выпавшей свистульки. Он ночами растопыренным усиком желанный дух ловит и по чутью летит на лошадиный выгон, там подлезает под свежую кучу и зарывается в землю, устраивая неглубокий горизонтальный ход с логовом в конце, куда стаскивает навоз — пищу для будущей личинки, — в который самка откладывает яйца. О том, что в тереме лунный копр живет, узнать можно лишь по небольшой горке земли, которую он из норки выгреб.
Не то навозник-геотрупес. Этот с лету пикирует на кучу и роет вертикальную шахту вглубь земли сантиметров на двадцать, там и обустраивает гнездо, оставляя в заселенном разной мелочью тереме дыру, как след от пули.
По сказочной канве должен был в итоге какой-нибудь медведь — лесной гнет эти хоромы со всеми их насельниками раздавить. Я даже на эту роль трактор предложил, распахивающий целину под будущую ниву, но главные натуралисты трагедии не допустили. Трактор прошел вблизи, обозначив угрозу и оставив место эсхатологическим предчувствиям, однако в целом история закончилась жизнеутверждающе — выходом из куколки лоснящегося черным, гравированным тонкими бороздками хитином, будто облитого лаком, молодого лунного копра.
Кому-то, может, это — фи, возня навозная, а я так понимаю, что надо уметь работать с тем материалом, с тем веществом жизни, который дарует тебе далекий сверкающий Бог, и в котором ты обретаешь свой терем/дом. Как говорит Князь: «Никто не обещал, что будет тепло на закате дней». А в башню из слоновой кости, где все стерильно и подозрительные места хлоркой присыпаны, бабочка не залетит — ей там делать нечего. Словом, из собственной общей идеи я потом немалую радость познания извлек и усладил глаз хорошо снятой картинкой.
На первом успехе решил не останавливаться. Встретил как-то Мать-Ольху, которая была в неважном настроении, тоскуя от неустроенности мира и отсутствия повального счастья, примерно так: вот растут себе деревья, никого не трогают, а их гнет ветер, морозит стужа, точит червь, взахлеб поит дождь, бьет молния, секут люди — и нет никого, кто утолит их сладкое горе. Тут меня очередная мысль и осенила. Я пригласил Мать-Ольху в кофейню и там с ее помощью между чашкой кофе и креманкой со взбитыми сливками набросал заявку на производство натурфильма по принципу того же теремка, только теперь вместо лошадиной кучи — дуб. Так сказать, развитие темы. В дупле живет скворец, под корнями — барсук, на ветке шевелит огромными усами дубовый дровосек, долбит усохший сук пестрый дятел, в кроне галдят дрозды, овсянки, зеленушки, шуруют белка и куница, на стволе нарос большой трутовик с проеденными чернотелками ходами, над листвой в сумерках гудят роскошные жуки-олени, опившиеся днем сочащегося, пенящегося в трещине ствола, точно брага, дубового сока, под корой и в лубе орудуют челюстями личинки, ищут желуди в палой листве кабан и желтогорлая мышь, деревенский кот округлил глаза, прислушиваясь к писку из дупла… И поливает этакое мировое древо дождь, и сушит ветер… Потом зима, покой, холодный сон, и — снова пробуждение на мартовском припеке. И обо всем этом закадровым голосом рассказывает сам богатырский дуб — Мать-Ольха его переживания мне очень ярко описала.
За соседним столиком сидели две девицы, одна из которых пронзительно щебетала о какой-то ерунде, не обращая ни малейшего внимания на Мать-Ольху с ее печалью. За что и поплатилась.
— Боже мой, Гусляр, сколько пустоты вмещается в эту милую головку! — громогласно заявила Мать-Ольха, в упор глядя на побледневшую от ужаса трещотку.
Дубовая история мое положение у киношников серьезно укрепила. Теперь по воле командоров фонда «Вечный зов» меня стали допускать к работе над сценариями и проявляли интерес: нет ли новых творческих соображений? Ну а после того, как Князь познакомил меня с лесничим и охотоведом из дружественной стаи, тотемом которой был желтоглазый волк, и те устроили мне с оператором съемки сюжета о жизни лисьего семейства, мой статус сделался неколебимым. Про лис снимали фильмы и раньше, но таких кадров, которые добыли мы, никому прежде запечатлеть не доводилось. Думаю, дело в Князе — он свел меня с людьми и легкой рукой послал навстречу нам удачу. Я говорю о сцене, в которой лиса избавляется от блох. Просто чудо.
Дело происходит так. Лиса возле реки выхватывает из земли зубами пучок мха и, пятясь задом, медленно заходит в воду. Очень медленно, чтобы до паразитов дошел смысл деяния, чтобы канальи осознали серьезность положение и неизбежность перемещения/исхода. И те осознают. Блохи одна за другой перескакивают по меху лисы от хвоста к голове до тех пор, пока над водой не остается один только лисий нос. Ну, и пучок мха в зубах. В итоге, поплясав на черном, голом, кожаном носу, блохи, толкаясь и теснясь, перебираются на мох. Тогда лиса разжимает зубы, и пучок, как баржу с каторжанами, вода уносит прочь. А Патрикеевна, мокрая, но деловая, выходит на берег, отряхивается и, избавленная от большей части досаждавших паразитов (оставшихся возьмет на зуб), резво бежит по своим рыжим делам. Скажем, мышковать.
Весь этот сюжет мы, заеденные злыми комарами (мазаться пахучими кремами-репеллентами, само собой, было нельзя), засняли в подробностях, с наездами и крупными планами, с трех камер. Успех был полный, необыкновенный. Разве что орден не дали. Словом, благодаря творческому подходу и счастливому стечению обстоятельств, я в деле производства документального кино о братьях наших меньших встал прочно, основательно, как свая. Теперь командоры «Вечного зова», случалось, обращались ко мне напрямую. Иногда без дела даже, а так — поболтать. От одного из них я впервые и услышал о Желтом Звере.
* * *
— Отличный материал, Гусляр. Просто отличный.
Говорившего я не видел. Голос не узнал. Командор подошел ко мне со спины в сортире офиса на Моховой, арендуемого киношным отделом «Вечного зова». Я только-только расстегнул ширинку у белого, как яйцо, писсуара.
— «Дуб» ваш в прошлом году на шесть каналов продали плюс за бугор в девять
стран. — Командор встал у соседнего мочеприемника. — А по лисьему семейству сейчас Первый с Четвертым за эксклюзивное право на показ торгуются.
Обычно шишки «Вечного зова» появлялись на Моховой редко. Предпочитали выдергивать на разговор людей к себе в головную контору фонда, которая занимала небольшой, роскошно обустроенный особняк на 5-й линии Васильевского острова. Этого я там и встретил, когда меня после успеха «Дуба» вызвали на 5-ю линию для знакомства. Командор был средних размеров, на вид — мой ровесник, но холеный — в кремовом костюме, шелковой рубашке без галстука, с гладкими, зализанными, напомаженными гелем волосами. Будь костюм черным — чисто чикагский ухорез на голливудской целлюлозе. Звали его Льнява. Почему? — не знаю. В конце концов, должны же были его как-то звать, а раз так, то отчего не Льнява?
— Рад, что оценили по достоинству. — Благодаря, вероятно, обстоятельствам встречи, я чувствовал себя немного скованно.
— Вот как? Хотите сказать, цену себе знаете?
— Вроде того.
Льнява усмехнулся.
— Это хе… Извините. А вы… фантазер. Может, вы и на вопрос «как дела?» отвечаете подробно?
— Отвечаю: наше дело — сеять, бабье дело — прясть. — По правде, так часто говаривал Рыбак, но я подумал, что сейчас оборот этот придется к месту.
— Скромно, непринужденно, безыскусно, — похвалил Льнява. — Выходит, цену вы себе не знаете. Потому и щеки не надули.
— Молодой еще. Успею.
— Вам лет сколько?
— Сорок.
— Долго жить собрались?
— Что ж не жить, раз живется. Девы радуют, вино пьянит, небеса благоволят…
— И то верно. А щеки надувать не спешите. Эти, которые с надувными, стоят дешево. Знаете, тщеславных и самолюбивых не расслабляет даже постель, потому что и там они пытаются доказывать, что они лучшие и несравненные, вместо того, чтобы просто сделаться на десять минут счастливыми.
Командор был затейлив.
— Про щеки — договорились, — согласился я.
— Вот и хорошо. Довольны работой?
— Грех жаловаться. Спасибо, что под сукном заявки не томите.
— Бывает, томим. А бывает — и прямо в корзину.
— Тогда — сугубо личное спасибо.
— Ну, зачем же так… Это ведь я должен вам спасибо сказать. Хвалу вам петь должен, чтобы распалить на грядущие свершения. Разве нет?
Льнява меня смущал, и у него это отчасти получалось.
— Промежуточный итог: сотрудничеством мы довольны обоюдно. — Кажется, я не уронил достоинства.
Командор рассмеялся, закинув к потолку загорелое (а на дворе, между прочим, конец марта) лицо.
— Ждем новых заявок. — Льнява тряхнул концом. — И вообще любых соображений. Хотя бы в форме отвлеченных мыслей. Соберем специалистов, покумекаем — пустотел отсеем, а тяжелое зерно в дело пустим, прорастим.
От писсуаров мы перешли к умывальникам.
— Есть кой-какие затеи, — признался я, поскольку затеи и впрямь были, тем более — в форме отвлеченных мыслей. — До ума только довести надо, до дна колупнуть.
— Колупайте, колупайте… Материальный ресурс есть. Все готовы в дело вбить. — Командор замолк, и на лице его отразилось мерцание нечаянной мысли. — А вот скажите… в экспедицию, в дикий край, куда ворон костей не заносит, на полгодика-год решились бы махнуть?
— Смотря каков предмет.
— То есть? — Льнява с интересом вывернул шею.
— Жизнь, скажем, редкой болотной пиявки исследовать или, там, какого-нибудь синебрюхого глиста — это увольте. Я не маньяк — мне на пиявку год жалко. — Я лукавил, и командор, зная, видно, про теремок на конском выгоне, это понял.
— Наговариваете на себя. Скромничаете, будто самого себя стыдитесь. Увлеченности из чести, без своекорыстия, стыдиться не надо. Признайтесь, ведь наговариваете?
— Есть немного, — покаялся я. — Вы как в сердце смотрите.
— Предмет ведь — дело десятое. В каждой твари чудес хватает — трем самосвалам не вывезти. Главное, взглянуть верно. Под нужным углом.
— Ваша правда.
— Ну, так что?
— Может, и отправился бы. Вообще-то я странствовать горазд.
— Тем более что не о глисте речь, — подбодрил меня Льнява.
— О пиявке, что ли? — неловко пошутил я.
Командор нетерпеливо поморщился.
— Собственно, к чему я? Сейчас с начальником вашим совет держали — организуем экспедицию на поиски Желтого Зверя. Да-да, не удивляйтесь, именно так — на него, окаянного. Надо киногруппу подготовить. Хотели бы участвовать?
— Это что за зверь такой? — Кажется, командор ошибочно принял за удивление мое откровенное непонимание.
Не отстраняя рук от шумной сушилки, Льнява посмотрел на меня внимательно, очень внимательно. Что-то он прикидывал и осмыслял. Похоже было, будто он невзначай проговорился о чем-то, о чем не следовало проговариваться в присутствии несведущих людишек, и теперь соображал, как быть: посчитать утечку закрытых сведений несущественной или застрелить меня прямо здесь, в сортире, пока я не разнес новость на хвосте по всему свету.
— Вы ведь из белой стаи, верно? — наконец сказал он.
— Верно. — Скрывать мне было нечего.
Льнява снова замолчал, додумывая, видно, недодуманную мысль.
— Ладно, пустое, — принял решение командор. — Пока это — фантазии. Однако же… пусть все останется между нами. Полагаю, я могу на вас рассчитывать.
И он удалился, с холодной улыбкой махнув мне на прощанье рукой.
Ну вот, посадили блошку за ухо, да и чесаться не велят. Сунув мокрые ладони под сушилку, ответившую низким урчанием и жаркой воздушной струей, я посмотрел на свое отражение в большом, до пола, зеркале, вровень с бледно-розовым кафелем вмурованном в стену. Черт! Ширинка была распахнута. Срам. Взирая на непристойного двойника, я внезапно обнаружил в голове воспоминание — давно, казалось бы, забытую встречу с лукавым старичком, читавшим у нас в институте введение в акустику. Однажды мы столкнулись с ним в институтском коридоре — мотня на его мятых брюхах была расстегнута. С третьего раза поняв мой неловкий намек, старичок сказал с притворным вздохом: «Эх, голубчик, когда в доме покойник, все окна — настежь». Улыбнувшись залетевшему впопад привету памяти, я решил, что — нет, пожалуй, рано. И запер змейку. Хотя, конечно, спорить не приходится: жизнь человека с годами понемногу перетекает в сон — то, что еще недавно было ему по силам с внешней стороны век, становится возможно лишь в пространстве грезы.
* * *
Киношный начальник — краснорожий боров — толком про Желтого Зверя тоже мне ничего не сказал. Так — отговорки-шуточки. Однако взглянул недоверчиво, точно посвященный какой-нибудь закулисной, по уши погрязшей в конспирации Ложи, которому незнакомый брат (выдающий себя за такового) неверно предъявил тайный знак приветствия. Ну, что ли, не в том порядке загнул пальцы.
Плюнув на эти подковерные игры, я отправился читать краткие выборки из Истории, которые Нестор, набив из Большой тетради в комп, по моей просьбе время от времени сбрасывал мне на почту. Полный свод творящейся Истории Нестор пока не показывал никому. Да и в комп ее целиком не вводил, прозорливо считая бумажный носитель по-прежнему самым надежным из всех когда-либо измышленных — надежней только Розеттский камень. Да и не было его, этого полного свода, — то и дело что-то прибывало. Мне же, чтобы оживить в памяти героическую картину наших будней, вполне хватало и выборок. Они были как угли, тлеющие угли прошлых дней. И из этих углей, стоило на них подуть, в памяти вновь жарко вспыхивала История — зримо, волнующе, ярко, — весело взвившимся пламенем растопляя холодеющую с годами кровь.
Первый год белой стаи
24 января
Петербургские гости — Князь, Брахман, Нестор, Гусляр, Рыбак — выступают в московском клубе «Опричник» в рамках предъявления человечеству сборника максим Князя «Книга власти», трактата Брахмана «Происхождение лжи», ряда исторических изысканий Нестора, музыкального альбома Гусляра «Песни бесстыдства» и картины Рыбака «Стерлядь». Все перечисленные — в белых одеждах. Встречу ведет честный судия Малюта Катов. Одихмантий и Мать-Ольха, также в белом, осуществляют поддержку выступающих из зала. Оглашено Заявление:
«На Островах, с которых мы прибыли в ваш город, нет сегодня более обсуждаемой темы, чем трактовка вопроса о свободе творящего как выразителя идеи породивших его (творящего) сект, братств и движений.
Оставим в стороне очевидное — взаимодействие и противостояние неявно представленных к широкому обозрению сил, смену парадигм, обновление исторических метафор.
Зрелище ледохода может вызвать головокружение. Обидно самому оказаться на оторванной от берега льдине. Тем более тающей.
Известно, что влиятельную и хорошо до недавнего времени законспирированную Всероссийскую Ложу Грибоедов и по сей день представляет в миру писец Пе, безоглядно положивший свой недюжинный талант на алтарь пропаганды поганок. Суровый устав Ордена Землеебов, инициацию в котором прошел писец Со, обязывает адепта дышать вредным и опасным воздухом испражнений.
Что ж, мы сочувствуем творящим, чьи художественные удачи отвечают интересам увядающих и сходящих на нет сообществ. Блаженны пляшущие танец дерзости. Безумству храбрых поем мы колыбельную песню.
Наш путь не таков.
Нас объединяет немногое, но объединяет прочно. Мы свободны в выборе пищи и способов отправлений. Мы признаем неразрывный симбиоз четырех начал: Логоса, Бахуса, Эроса и Марса. Мы презираем любителей „позы мудрости“, учителей жизни, всех, кто „с достоинством несет“ звание творящего. Мы дорожим непринужденностью артикуляций, простотой жестов и широтой порывов. Творящий не обязан быть предусмотрительным и разумным. Политкорректность не должна подменять эстетические критерии культуры. Мы плачем над либеральным мифом, смеясь, и отстаиваем преимущество бифштекса с кровью перед морской капустой.
В силу движения нашей воли, а также благодаря санкции Объединенного петербургского могущества, мы получили право предъявить человечеству небольшую часть наших программных произведений, до недавнего времени известных лишь узкому кругу лиц.
В результате этих действий определился наш главный враг — экологический маразм, последняя стадия выродившегося гуманизма. Смягчение нравов, о котором мечтала эпоха Просвещения, вне всякого сомнения, произошло. Вслед за ним наступило размягчение.
Содержание грядущих действий не разглашается.
Нас ждут испытания. Всех».
Князь, Брахман и Нестор высказываются.
Рыбак приветствует публику: «Здорово, жабы».
Гусляр исполняет духоподъемные песни.
Встреча инициирует движение, позже названное «путь белой стаи».
В ночь на 25 января
На постоялом дворе «Измайлово» осуществляется миссионерская акция «Хождение Рыбака в народ», финансово поддержанная Князем, Брахманом и Нестором. Рыбак проводит по льготному (получасовому) тарифу встречу с местной жрицей любви, но не утехи ради, а с целью духовного возрождение падшей.
16 апреля
Действо «Незримая Империя» в петербургском Манеже в рамках массового смотра «Мастерская сознания».
Князь оглашает текст Открытого письма Главному духу из волшебного экрана:
«Господин Дух!
Радея о благе отечества, желая видеть нашим с Вами попечением державу процветающей и сильной, мы, носители коллективной беззаветной санкции Объединенного петербургского могущества, хотели бы напомнить Вам очевидные вещи. Речь идет о порядке приоритетов государства: именно правильный порядок приоритетов способствует устранению беспорядков во всех сферах социального бытия». Далее в Письме повествуется о необходимости вновь возвести идею овладения Царьградом и проливами в ранг русской народной мечты и запредельной, не подлежащей пересмотру политической перспективы, поскольку без сверхзадачи, думая лишь о чечевичной похлебке, держава не в силах добиться и целей реальных.
Брахман выступает с докладом, в котором, в частности, сообщает: для того, чтобы постигнуть смысл Империи, недостаточно одного имперского самосознания, необходимо еще имперское самочувствие. То есть — эстетическая реакция на трансцендентное, которая чаще всего дается творящему. Подобное самосознание вкупе с подобным самочувствием позволяют человеку стать подданным Незримой Империи, и суждения его обретают точность, недоступную для самых искушенных духов-политиков.
Нестор читает доклад о связи имперского сознания с уровнем половой конституции.
Рыбак рассказывает притчу, ошибочно принятую публикой за анекдот.
Гусляр исполняет духоподъемные песни.
28 мая
Петропавловская крепость. Нестор при содействии Гусляра проводит антропометрические исследования памятника Петру Первому с последующим вычислением трохантерного индекса (отношение тотального роста к длине ноги). Измерения осуществляются в плане работы Нестора над темой «Половая конституция петербургских памятников».
15 июня
Стая на внеочередном пиру разрешает Брахману как члену комиссии по реформированию русской грамматики упразднить запятую перед союзом «и» в сложносочиненных предложениях. В отношении необходимости точки с запятой мнения разделились.
11 сентября
Действо «Интеллигенция минус» в клубе «Аквилон».
Брахман отмечает, что самые мрачные страницы в истории человечества связаны с периодами, когда у власти находились специалисты по словам: «Если элита представляет собой братство по оружию, мы обретаем пространство свободы и творческий импульс, даруемый Духом Воинственности. Во всех остальных случаях преобладает дух бюрократии и место Господина занимает самозванец».
Одихмантий цитирует определение интеллигенции по фон Плеве: «Та преимущественно часть российского образованного общества, которая принципиально, но и восторженно принимает любые сведения, даже слухи, направленные к дискредитации самодержавно-православной власти. Ко всему остальному в жизни государства она индифферентна». Диагностический признак интеллигенции — наличие кукиша в кармане.
Князь предлагает провести реформу интеллигенции, поскольку от нее, как и от армии, в известной мере зависит безопасность государства. Интеллигенция должна стать контрактной. То есть собственно интеллигенцией следует считать лишь ту ее часть, которая в данный момент состоит на службе у государства и выполняет его заказ. Иные формы существования интеллигенции в принципе должны рассматриваться как незаконные воинские формирования.
Нестор выступает с сообщением «О нравственном превосходстве Шарикова над профессором Преображенским».
Гусляр исполняет духоподъемные песни.
Действо заканчивается ритуальным прокалыванием вязальной спицей Матери-Ольхи надувного интеллигентского кукиша.
Господи, как давно это было! Эпоха миновала! Эпоха целая! Весь мир успел перемениться. Конечно, не без нашего участия.
* * *
Вечером я отправился в гости к Одихмантию. Выражаясь языком Нестора, у стаи там намечался «внеочередной пир», хотя никакой четко установленной очередности, помимо банных мистерий с последующим застольем, дней рождений членов стаи, Нового года, Рождества, Масленицы, Пасхи и ежегодного Дня корюшки, наши встречи не носили. Ничего не поделаешь — порой Нестор позволял себе изъясняться высокопарно. Не беда, мы привыкли. Тем более что высокопарность его была плутоватой — обыкновенно под ней, как под знатной несторовской бородой, таилась озорная улыбка. О том, что этот каприз Нестора (высокопарность) не имел никакого отношения к презренной «позе мудрости», не стоит и говорить.
Одихмантий жил в Коломне. Не то чтобы близко, но с Моховой я двинулся к нему пешком. Путем крюкообразным, покатым и вместе с тем простым: по Троицкой улице, через Фонтанку, вдоль Мойки, минуя Инженерный замок, Михайловский сад, Дворцовую, Невский, Исаакиевский — до самой Новой Голландии. Что поступил опрометчиво, сообразил поздно. Будь это крепкий, с легким морозцем, а не раскисший, слякотный день, вышла бы во всех смыслах прекрасная, бодрящая тело и дух прогулка. Но март в Петербур-ге — скверная пора. Красота вокруг была сероватой и влажной, стены домов пятнал белесый налет измороси, а пройти по сырой снежной каше на тротуаре и набережной, не промочив ног, полагаю, не удалось бы даже в оголошенных пимах. Я же носил ботинки из нубука — понятна их незавидная судьба. По дороге несколько раз можно было сесть в маршрутку, но мне, прошедшему уже добрую часть пути, теперь это казалось малодушным. В довершение всего, шлепавший впереди меня по Алексеевской улице гимназист с ранцем уроков за плечами (занятия давным-давно закончились — где шлялся?) со всей юной дури хватил ногой по водосточной трубе, и с грохотом выскочившая из нее льдина больно саданула меня по лодыжке.
К парадной Одихмантия я подошел, хромая. Хорошо, лифт оказался в порядке: шесть этажей по лестничным маршам пешком — это было бы уже слишком.
Хозяин встретил в прихожей, пропахшей ароматным дымом, и милосердно предложил тапочки, которые обычно не предлагал. Одихмантий держался старых правил — чтобы пройти в дом, гостю достаточно было вытереть подошвы о коврик.
Кроме Матери-Ольхи (кажется, подхватила простуду), все были в сборе.
Встреча с Льнявой, несмотря на дурную погоду и все мои потуги отмахнуться от дразнящих недоговоренностей, не давала мне покоя. Естественно, я обратился к Брахману. И Брахман не подвел, представ во всем блеске. Оказалось, что «Желтый Зверь в черном пламени гривы» был предсказан в XVI веке Цезарем Нострадамусом, унаследовавшим откровения божественного огня, астрологические познания и оккультный дар своего знаменитого отца и также составившим книгу прорицаний. Причем, не в виде загадочных катренов, требующих серьезных усилий в дешифровке кода, а в виде несколько туманных, но все же последовательно развернутых рассказов. Описывал ли он собственные видения, подкрепленные звездными расчетами, или просто пересказал «Центурии» отца, сняв темные покровы тайны с мест, времени и обстоятельств, где/когда/при которых суждено исполниться предначертанному, прояснив образы и раскрыв значения порядковых номеров катренов, а также их невнятные между собой связи, — неизвестно. В результате вышло то, чего так страшился его отец, Мишель: современники в лице королевской власти и Римской церкви увидели, что предреченное Цезарем будущее настолько противоречит их чаяниям, идеалам и ожиданиям, что им не остается ничего другого, как только предать проклятию грядущие века. А это тяжело. Поэтому они чрезвычайно огорчились: за то, что Цезарь украл у них будущее, они украли у него настоящее. Они изгнали его из мира видимого, слышимого, ощутимого, воображенного и удержанного памятью, так что даже соседи по улице смотрели сквозь него, как сквозь кристалл чистейшей пустоты, не слышали его мольбы и плач, не чувствовали касаний и оброненных на руки слез. Книга же Цезаря была признана католической церковью богоотреченной, и все обнаруженные списки ее подлежали уничтожению. В итоге до нас дошел лишь фрагмент рассказа о бесе высокого чина, который в свой срок решит отпасть от царства дьявола с тем, чтобы вновь переродиться в ангела и вернуться под Божью десницу. Это и есть Желтый Зверь. Сохранившийся фрагмент не имел завершения: удастся ли попытка, осуществится ли перерождение, что последует за тяжбой двух великих сил — теперь неизвестно. А о каких-то иных источниках, освещающих это событие, Брахман сведений не имел. Фактически сие означало, что их, этих источников, не существовало вовсе. Ну вот, и произойти событию следовало не в каком-то из нижних или верхних миров, а здесь, у нас, на родном, так сказать, пепелище.
— Надо же, — почесал затылок Одихмантий. — А я был уверен, что у Цезаря Нострадамуса судьба сложилась успешно. В том смысле, что без катастроф. Это ведь он написал труд по истории Прованса и под конец жизни был обласкан юным Людовиком Тринадцатым, который пожаловал ему кавалерство и произвел в камергеры двора?
— Известный трюк, — с готовностью объяснил Брахман, — жизнь Цезаря отдали прожить двойнику, а настоящего из обращения изъяли. Такие фокусы по той поре были в ходу и разыгрывались часто. Вспомнить хотя бы последователей Патрокла Огранщика. Или наших: царевич Дмитрий, подменный Петр… Общество премодерна, что ж вы хотите. Причудливо жили, интересно. Нам остается лишь завидовать той щедрой сложности, с которой был придуман их мир. — Брахман вздохнул, сожалея о былом. — А у Мишеля Нострадамуса, прошу заметить, все семя извели. Подчистую. Первую жену с детьми чума скосила… Впрочем, в те годы он еще не пророчил. А дети от второго брака… Про Цезаря я рассказал. Другой сын, Андре, был арестован за дуэль, на которой убил противника, а после помилования принял постриг и ушел в капуцины. Третий, Шарль, прославился как поэт, что в Провансе издавна считалось весьма почтенным занятием, но был уличен в умышленном поджоге и казнен. Были еще три дочери — из них две остались незамужними, а третья хоть и вышла замуж, но детей не имела.
— Зачем? — не понял Нестор. — Зачем понадобилось всех под корень? И кому?
— Ха! Известное дело, — встрял Рыбак. — Всегда действуй на опережение. Ужасни, оглуши, наведи трепет, злодеи хвост и подожмут.
Рыбак умел мигом переводить свое сознание в черно-белый режим. Имея перед глазами двуцветную, без полутонов, картинку, ему было легко как громить, так и щедро миловать, да и любые сомнения при этом стекали с него, как с гуся вода.
— Понадобилось это тем же, кто стер настоящее Цезаря, — терпеливо пояснил Брах-
ман. — Ведь Нострадамус мог передать свой дар, знания или, скажем, ключ, рассеивающий мглу его пророчеств, кому-то из близких и помимо Цезаря. А те, в свою очередь, по ро-
ду — дальше.
Стая сидела за вместительным одихмантьевским столом в гостиной с двумя белыми колоннами у широкого окна. Поскольку Одихмантий жил в мансарде, колонны носили декоративный характер и роль свою вполне осуществляли, придавая комнате, несмотря на пыль в углах, рассохшийся паркет и давно выцветшие обои, толику благородной торжественности. Посередине стола стояла большая миска с посыпанным зеленью отварным картофелем, и на блюде, посверкивая в электрическом свете золотисто-коричневой шкурой, лежали две свежезакопченые форелины. (Запах дыма от ольховой стружки я почуял еще в прихожей.) Одна рыбина была уже частично разобрана. Тут же, разумеется, возвышалась запотевшая бутылка водки. Глаз радовался дружеским лицам и виду еды простой и здоровой.
— А что такое этот Желтый Зверь? — Князь не любил неопределенностей. — Метафора кровавого тирана? Ну, этакая гадина, в которой злобы — дна не достанешь. Построил город из человеческих костей и обратился помыслами к уединенной молитве в монастырской келье. Или же реальное исчадье ада? Совсем не человеческой природы? Чудище, изрыгающее огонь и смрад, решившее раздвоенным змеиным жалом лжи восславить Господа и ступить копытом на дорогу истины?
— Неизвестно, — признался Брахман. — В любом случае Желтый Зверь должен поточить когти о человечью шкуру. Ведь именно она, эта шкура вместе с заключенной в ней, подобно вину в бурдюке, душой, и есть поле битвы тьмы и света. Кто вылакает из живого меха душу? Вот основание этой вечной при. Человек — главная забава Господа, его любимая игрушка. Без зрителя, как известно, нет события. А человек для Божьего мира и зритель, и участник. Его, мира, оправдание и гибель.
— Чего тут кашу в лапти обувать? Экспедиция на поиски вашей зверушки имеет смысл только во втором случае, — рассудительно заметил Рыбак. — Ну, то есть, если эта тварь явилась к нам из бездны.
Я подивился здравомыслию Рыбака, с доводом которого трудно было не согласиться. Все согласились.
— Ты давно слои слушал? — Князь наполнил рюмки, начиная с Брахмана, при этом уронив пару капель на скатерть. Колебания чутких слоев стеклянного эфира Брахман улавливал как никто другой. Для этого ему, правда, требовалось отключить защиту, перевести настройки и войти в особое состояние — состояние приема, а это занимало некоторое время.
— Ближний радиус — каждый день слушаю.
— А дальний? — проявил нетерпение Нестор, машинально теребя кожаные ремешки лежащего на соседнем стуле рюкзака.
— Дальний… — Брахман пошевелил бледными бровями. — Дальний недели три не слушал. Выходит — давно.
— Надо бы послушать, — выразил мнение Князь. — И лучше не откладывать.
На этот раз все согласились с Князем — о том, что делается на свете, и где это делание происходит, нам следовало знать вовремя. Тогда труднее недругам и шуму времени искажать картину сущего. А в искажении, в уродстве — зло.
Рыбу Одихмантий закоптил удачно — форель была сочной и при этом хорошо пропекшейся, в прошлый раз, помнится, он ее, злодей, пересушил. А вот сиги у него всегда получались любо-дорого — знатная рыба, ее черта-с-два пересушишь. Само собой, к домашнему копчению даров пучины Одихмантия пристрастил Рыбак.
Мы славно посидели. Брахман рассказал про внутренний слух номада, ловящий хрустальные звоны рая, — ведь издревле кочевник бредет по земле не без дела, а потому, что живущему в нем детскому знанию открыто устройство мира: кочевник знает, что земля кругла, что, подобно яйцу, она висит в пространстве силой Божьей воли, и, стало быть, рано или поздно он придет туда, откуда изгнали его прародителя — в Эдем. Нестор тем временем принюхивался то к майонезу, то к соусу тар-тар, с запозданием появившимся на столе, но в итоге, исполненный сомнений, отказался и от того, и от другого. Князь рассказал про утиную охоту — про то, как весной бьют селезней, приманенных на голосистых подсадных, прозванных охотниками «катеньками»; как берут крякву в мочилах на подъеме, вспугивая из травы; как стоят зорьку в камышах и стреляют утку на перелете; рассказал про жирных северных гусей, кричащих в высоте и молча перелетающих с луга на озеро; про стада белых лебедей, пасущиеся на открытой воде, а когда лебеди низко летят над гладью, то медленное время свистит в их крыльях при каждом взмахе, и кажется, что это слаженно работают его, времени, тугие поршни; рассказал про то, как растет у птицы молодое перо: кто ощипывал птицу, тот знает — перо распускается, точно цветок из бутона. Потом мне позвонила Мать-Ольха и сказала, что вовсе не простудилась, а просто копалась в книгах, наглоталась пыли, и теперь в горле у нее саднит, отчего чувствует она себя точь-в-точь как слегка простуженная, однако — хоть она сейчас вдали, ее сердце с нами. Потом Одихмантий рассказал про семейство морских чудовищ, издавна обитавших в лазоревых средиземноморских водах возле Яффы — ведь именно там, а не в Эфиопии, находится скала Андромеды, где приковали девицу на пожрание чудищу, и где Персей освободил ее, разделавшись с морской тварью при помощи головы горгоны Медузы; однако у окаменевшего чудовища нашлись соплеменники — ведь и Иону Левиафан поглотил именно у берегов Яффы. Мы подивились: и впрямь два случая на одной географии. Если бы Одихмантий сказал, что и той, и другой истории он был свидетелем, мы бы не усомнились. Потом Рыбак рассказал про велосипеды своего детства, и в частности о том своеобразном представлении, которое давало о латышках изделие Рижского велосипедного завода в его дамском исполнении — трудно поручиться за Рубенса, не знакомого с чудесным изобретением в принципе, но Феллини определенно пришел бы в восторг от размеров его седла. Потом мы с Нестором затеяли спор о фунготерапии: я высказывал сомнения, Нестор же полагал, что природа, если не пичкать ее химией, способна излечить нас от самой смерти, но поскольку мы допивали уже третью бутылку, и спор велся с применением грязных технологий, то вскоре за мишурой уже не видно было елки…
Словом, славно посидели. Поэтому не сразу заметили, что Брахмана уже нет с нами за столом.
Бдительный Рыбак спохватился первым. Осмотрел углы гостиной и диван с холмом скомканного пледа — пусто. Выглянул в окно на крышу — никого. За тумбой с волшебным экраном — только пыль, в которой впору завестись ужам. В поисках исчезнувшего брата мы высыпали в прихожую — нет и там. Устремились в загнутый коленом коридор к кухне и… тут, в коридоре, за поворотом, в простенке между двумя окнами, в полуметре от пола, прислонившись спиной к ветхим обоям и по-турецки скрестив ноги, как раскрашенное гипсовое изваяние на крюке, висел жрец нашей стаи. То есть не висел — парил безо всякой опоры. Глаза его были закрыты, веки трепетали — Брахман находился в состояние приема. Он слушал слои, и по дрожи мышц его сухого аскетического лица даже полному профану было понятно, что где-то там, на периферии большого радиуса, слои возмущены необычайно, так возмущены, что у Брахмана, будь он слабее духом, уже хлестала б горлом кровь и сыпались из глаз рубины.