Стихотворения. (Предисловие Анатолия ДОМАШЁВА)
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 3, 2009
Александр МОРЕВ (1934 — 1979)
Поэт.
Предисловие к бессмертию
3 января 2009 года Александру Мореву исполнилось бы 75 лет. А когда его не стало, ему было только 45. Предположительно случилось это душной июльской ночью 1979 года с субботы на воскресенье 7-го или 8-го числа.
В шлепанцах на босу ногу, в рубашке с закатанными рукавами и летних брюках он спустился из своей квартиры, расположенной на девятом этаже улицы Кораблестроителей, прошел по ночному Васильевскому Острову и оказался у пересечения Наличной улицы и Шкиперского протока, где на стройплощадке зияла черным зевом вертикальная штольня глубиной 24 метра, к которой (по словам рабочих) он уже присматривался днем и на дне которой утром в понедельник 9 июля его разбитое тело обнаружили те же рабочие.
Дома на спинке стула остался пиджак с ключами в кармане, на столе — крупно начертанная тушью, на куске ватмана, записка:
Жаль не написал
Другие светлые
Кричу
Война и вы сами
Привели меня к концу
Ближе к ночи
Распните меня
Или спасайте
P.S.
Теперь за всех своих
Друзей спокоен за всех
Кто окружал меня
Я выздоровел
Без знаков препинания, без обращения. Но кому кричал Морев свои последние слова отчаяния: «…Вы сами (!) привели…»? Но что толкнуло его дополнить записку примечанием, как бы благословить — последним жестом — друзей?..
Теперь это навсегда останется тайной. Можно лишь предполагать и додумывать, как же все произошло на самом деле. Предполагать, исходя из подоплеки Сашиной жизни: стихи — не издаются, роман — отвергнут, живопись — не понята…
Саша, Саша! Многоталантливый, красивый и беспомощный в своей многоталантливости, прирожденный лидер. Поэт, прозаик и художник, оставивший яркий, неизгладимый след в среде пишущих и рисующих 50-70-х годов минувшего века и поставивший вот такую точку.
Немало признательных стихов посвящалось ему поэтами при жизни. Преждевременная трагическая смерть, ошеломившая неожиданностью, вызвала поток стихов, прозы, воспоминаний, живописи, кино… За эти годы набралось четыре самиздатских книжки посвящений Александру Мореву: «Венок другу — 1» (1981), «Венок другу — 2» (1988), «Венок другу — 3» (1994), «Венок другу — 4» (2004). Ознакомившись только с первой из них, поэт К. Кузьминский в «Антологии новейшей русской поэзии» (том 5-А, Нью-Йорк, 1986), пишет:
«Удивило меня другое — сколько неофициальных поэтов откликнулось на смерть Морева, — одного из них… И я о нем пишу, много. Вряд ли о Бродском так вздохнут. И это потому, что Мореву никто не завидовал. Завидовать там было нечему: трижды неофициальный — художник, поэт, прозаик. Но остался Морев в памяти многих. Морева я, по-своему, любил и одно время — даже очень. И судьба его — судьба большинства из нас. Он — как зеркало. Вровень. А до Бродского судьбы надо еще тянуться. Так что Бродский и Морев — два полюса. И нулевая точка — член Союза, как нынешний Глеб…».
Время уносит от нас нашего друга. Мы уже стали намного старше его. Поседели. А он навсегда остается для нас Сашей. Он будет «вечно молодым, седым от счастья». Время только добавляет к нему нашей любви.
Публикуемое ниже стихотворение «Месса» является одним из ярких и значительных поэтических произведений в русской поэзии. Вот как пишет об этом поэт Василий Бетаки: «Известно, что «Войну и мир» не мог написать участник событий. Должно было полвека пройти. Говорят — это закон прозы. Но, видимо, случается такое и в поэзии. Вот в шестидесятые появляются «военные» стихи Высоцкого, всем известные, и стихи Морева, при жизни опубликовавшего всего восемь стихотворений в ленинградских «Днях поэзии». Разговорная манера поэтической речи Морева напоминает французских лириков XX века. А его психологическая лирика отдаленно перекликается с Диланом Томасом. Но в данном случае я выделю лишь один аспект его творчества — стихи на тему войны. Морев пишет о войне без официальных и обязательных в СССР восторгов. Морев словно не слышал, «как положено о войне писать». Он, заставший войну восьмилетним ребенком, психологически перевоплощается в солдата. Без вранья и без никчемной сентиментальности. Это не хаос ассоциаций — это война вообще. Степень обобщения достигнута здесь перемешиванием реальных, но произвольно перетасованных вещей, городов, портретов».
Хочется цитировать и цитировать прекрасную работу поэта В. Бетаки о поэте А. Мореве, но лучше прочесть полностью и статью, и непосредственно стих самому читателю.
Анатолий ДОМАШЁВ
Александр Морев (1934 — 1979)
МЕССА
Чтобы быть полноценным человеком,
мне не хватает ребра…
Адам
Когда терновник колючей проволоки
опутывал
морщины траншей на лбу земли,
все было, как в среду,
как вчера,
как утром,
струсил сержант, а за ним и мы залегли.
Он был бледен, как свадьба без гостей,
как тысяча чертей
я был отважен,
вшив и нищ,
но мы увидали на черном небе
прожектора костей
и белый череп луны
над трубами пепелищ.
И такая тишина
после выстрелов наступала,
такая неземная благодать
что казалось:
сама Богоматерь
амуницию снять помогала
и постилала отпетым
свое облако-кровать.
Самолет взорвался гулко
у шоссе,
за перекрестком,
на площадке качнулся бурьян
у ржавой бензоколонки,
а где-то замерли дети,
засыпанные известкой,
а где-то спали поэты
у гуманистов на книжных полках…
И спали солдаты,
и каждому снилось ночью:
конюху — кони,
кому-то — коньяк,
пекарю — теплое печенье,
а другу моему —
распущенные волосы,
а недругу — тоже:
губы, очи,
а другому — не губы, не очи,
а амбразурные щели,
что на него вчера днем глазели.
И вот снова ночью…
Мой вещмешок был пуст иллюзиями,
и поэтому мне снился снег,
как манна небесная, белый,
как ломоть арбуза, душистый,
первозданный, как бедность,
своим первозданием чистый.
Снег был кругом,
снег был всюду:
лежала в снегу Рязань,
были в снегу Сиракузы,
и лежал в снегу Архимед
с автоматом,
курносый и с коллизиями,
а еще — старый Бах в парике,
и напудрен был,
тучен и трупен,
рядом с трупом лошади —
с пулей
в заснеженном черном виске.
И всю буйность чувств,
всю очевидность истин,
всю красоту Гогена,
всю простоту Эвклида
мир сталкивал на ладонях
щедрости и корысти,
мудрость диамата
с тупостью динамита.
И когда кто-то рыжий,
как клоп,
как поганка,
целился в меня из черных щелей бойниц,
я поднимался
огромен, вровень с танком,
и танки становились
надгробиями, подобиями гробниц.
А утром солнце всплывало
красное, как рак,
как глаз пропойцы,
такое неласковое и ненастное,
страшное, кроваво-бесстрастное,
как ночью лампада в доме покойницы.
Солнце вставало там, за депо,
где молчат поезда,
такое, как в среду,
как вчера,
как всегда,
и уходило куда-то,
багровое, садилось,
красное не от заката —
оно чего-то стыдилось.
Мы отстреливались не молча,
чего-то всем было мало:
первому — Бога,
пятому — хлеба,
десятерым — табака,
и всем не хватало истины,
земли, как всегда,
всем хватало.
И в землю ложились сыны Адама —
расстрелянные века.
А когда отступали —
в сапогах болотная жижа
с кровью хлюпала, как испорченный
насос,
но в нас жила такая
жадная жажда жизни,
что мы еще любили,
матерились
и жили взасос.
Я хочу, чтоб разделся Бог,
чтобы снова Бог был наг,
чтобы тот, кто должен долг,
перед нами не был нагл!
Дайте тонким пальцам рояль,
сильным пальцам дайте плуг,
пусть в лесу, в грозу — испуг!
Пусть же ада атомный дождь
не закроет веки в веках,
пусть боятся Бог, царь, вождь
Баха, пахаря и рыбака!
Облака — тампоны в кровавой пене,
солнце красным лбом вылезает —
это, раздвинув гор колени,
н о в ы й д е н ь
Земля рожает!
Правда — это не жертва!
Правда — это жатва!
Пусть топчут сандалии юношей
и девушек босоножки
эту ядреную Землю,
вечную, как завтра,
бодрую, как полдни,
добрую, как ночи
1951 — 1961