Стихотворения (Предисловие Ильи Фонякова.)
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 2, 2009
Илья ФОНЯКОВ
Поэт, переводчик, критик. Родился в 1935 году. Автор книг стихов «Именем любви», «Стихи о моих товарищах», «Надежда», «Горсть», «Ткань», «Долгие мгновения», «На своей единственной земле», «Своими словами». Всего с 1957 по 1988 года автор выпустил более тридцати книг – стихи, эссеистика, критика, поэтические переводы.
«ЕСЛИ БУДЕТ СВЕТ В ОКНЕ – МНЕ СВЕТЛЕЙ В МОЕЙ СТРАНЕ»
О стихах Сергея Белозерова
Почти тридцать лет назад пришло ко мне это письмо, отсылавшее ко временам еще более давним: «В 1971 году у вас в семинаре возник и исчез некий старшина ракетных войск Сергей Белозеров. Это я. Как и тогда, пишу и мучаюсь, как и тогда, вся моя машина разобрана по деталям, и каждый день все начинается заново…» Нет, не вспомнил тогда я ракетного старшину, вспомнил только, что семинар в тот год и в самом деле был — в Сибири, в Иркутске. Но кроме письма в конверте были стихи. А потом был еще один конверт со стихами. А потом и сам автор появился в моем ленинградском доме — на сей раз из Москвы, причем, добирался, по его словам, совершенно невероятным способом: на электричках. Очень просто: там, где кончается «зона притяжения» Москвы, начинает действовать уже тверское пригородное сообщение, и так далее. Способ почти беззатратный: контролеры в ту пору ходили редко, и ускользнуть от них на очередном полустанке не составляло труда. И снова были стихи.
Перечитывая их сегодня (как старые, знакомые, так и новые, неизвестные прежде мне), я со всей ответственностью могу сказать, что Сергей Белозеров был ярким и значительным явлением в поэзии минувшего века. Хотя и практически незамеченным. Единственная тонкая книжка «Словарь далей» вышла в 1989 году в Туле, кроме нее были только разрозненные публикации в коллективных сборниках и журналах (удалось, в частности, «пробить» подборку в «Знамени»). Заслуживал же он несомненно большего. Не только потому, что обладал острым зрением художника («крадется к дверям виноград, словно стайка зеленых мартышек»). Не только потому, что при всем внешнем косноязычии («высоком косноязычии», по словам Гумилева) был безошибочно чуток к музыкальной стороне стиха (ритмике, рифме). Не только потому, что он, называя своими учителями «Самойлова, Слуцкого, Смелякова», не был в то же время глух к силлабической архаике Симеона Полоцкого. Но прежде всего потому, что был во всем им написанном глубоко, по-мужски серьезен. Не уклонялся инфантильно от «политики», но и не прислуживал ей. Не констатировал с тайной радостью, что «время гуманизма кончилось», а с нею и ответственность художника. В его строчках есть и боль, и любовь. Его стихотворение об умирающей деревне («и простая, как частушка, вырастает деревушка: восемь, что ли, там домов — в общем, как в частушке слов») завершалось надеждой: «Если будет свет в окне — мне светлей в моей стране». В моей стране! А не «в этой стране», как наладились говорить потом.
Стихи Сергея Белозерова — настоящая поэзия. Та самая, которая всегда актуальна.
Сергей БЕЛОЗЕРОВ (1948-2002)
ЗАЧЕМ ЖИВЕМ НЕ В ПЕТРОГРАДЕ?
* * *
Скажи, скажи мне, Бога ради,
зачем живем не в Петрограде?
Там вечно длили бы разрыв мы,
там к нашей муке — всюду рифмы,
от Мойки до Петродворца!
И там хлестал бы без конца
тот вихорь, полный льда и стыни
твоих страстей, твоей гордыни,
об камень моего лица.
* * *
Бестолковая моя, ласонька!
Дела наши хоть немного, но лучше плохих,
взгляни: забор щербат, как улыбка первоклассника,
ему хорошо — рядом с ним растут такие же, как мы, лопухи.
Коробка нашего дома пропахла пеленками и подгузниками,
ящик нашего земного шара пока еще держится в швах,
порой даже можно купить чего-нибудь вкусненького,
если, конечно, сэкономить на моих штанах.
Быть может, кто-то живет и лучше, нежели мы,
зато общая лямка счастья прижимает твое плечо к моему плечу,
и веснушчатое солнце к одной тебе лезет с нежностями,
а я посмотрю на тебя, задохнусь от любви — и молчу…
1981
* * *
Ты так всегда идешь, как будто под тобою
стеклянная земля, прозрачная до дна,
и спутаны цветы внутри нее с травою,
и тихая звезда внутри нее видна…
А я всю жизнь бреду, как будто по болоту,
не поднимая ног, подошвами гребя,
я проживу и так — куда мне до полета! —
я слишком на земле. Мне страшно за тебя.
1981
* * *
«Любимая, какие облака!
Окрашены, как марганцовкой, с краю…»
Такие строчки сочиню, пока
пеленки для девчонки постираю.
К чему перечисленье наших бед,
когда в кастрюльке я мешаю кашу?
Ты вверх смотри — кому-то надо свет
сопроводить с небес в избушку нашу…
* * *
Ты меня обвеваешь дыханьем волос.
Ты меня обвиваешь, как горох или плющ или хмель
обвивают опору.
Ты меня отнимаешь у всех, кого знать довелось.
Ты меня отменяешь: я не жил до сих пор, я живу в эту пору,
когда
ты меня обнимаешь…
* * *
Слышишь, не забывай меня,
счастье неназываемое,
рыжая полонянка
рощиц яснополянских!
Крикни мне из столиц твоих:
помнится ли и длится ль
нежность ослепших листьев,
трогавших наши лица?
Перешепчи по почте
почерком удивленным:
что тебе этой ночью
шепчет звезда над кленом?
Снова я с этим, с этим,
с этим, что отболело,
точно полоска под сердцем,
мертвенно побелело.
Светом былых галактик
светит былое чудо…
Запахивая халатик,
резко звякнув посудой,
ты обернись — не зовут ли? —
к окнам своим замерзшим,
словно от боли смутной
ясный свой лоб наморщив.
Где-то в большой державе,
нас разделившей стольким,
звезды мой лоб прижали
к черным морозным стеклам.
Чтоб и теперь делиться
радостью и бедою
белых незрячих листьев,
тающих под ладонью…
Тише, милая, тише:
туфельки спят в прихожей,
спит за стеной сынишка,
не на меня похожий.
Спит и твой муж, уставши,
ты же его разбудишь…
Не забывай меня, даже
если меня забудешь.
1969
* * *
Ночью очнулся от смертного сна —
передо мною стояла жена,
та, что во мне умерла.
И она
серая, в сером тумане парила,
там растворяясь. И проговорила:
— Ты безнадежен. Выпей вина.
Вновь я уснул и очнулся от сна.
Мертвая мама, совсем молодая,
праздничным платьем своим расцветая,
встала в проеме дверном, как весна.
Что ж ты испуганно, мама, взглянула?
Женскую сумку свою расстегнула,
вытерла щеки от слез и шепнула:
— Как ты измучился… Выпей вина…
И отвернулась. И вновь — пелена,
мутная ночь безнадежно пьяна
и вспоминает все то, чем больна…
валит мне в очи все то, чем богата…
Больше не надо! Мне больше не надо!
Снова упал я и снова восстал:
юная женщина, дальний вокзал…
Все, что связал я и что развязал…
Нет, не хотел я сказать, что сказал,
пробормотал среди смертного сна:
— Жизнь безнадежна, и прочного дна
нет у Вселенной.
Дайте вина.
* * *
Не возвращайся из ссылки, Овидий!
Ну, что ты с обидой
пишешь мне письма?
Здесь нет восхитительных мидий
Понта Эвксинского,
и не найти винограда
слаще, чем тот,
что растет на горе Митридата.
Помнишь ли, сколько малины
внепланово нам выдавала
под Сортавалой, бывало,
деляночка лесоповала?
Где б ты еще
пешедрала дошел до Байкала,
или с конвоем вкусил Иссык-Куля
и выслушал речь аксакала?
Публий Овидий Назон!
Не метафоры — метаморфозы
Скифии суть.
Так воспой ее ад и морозы,
и осознай свою жизнь
преходящей, но все же нетленной,
за Ойкуменой,
но все же цепляясь за обод Вселенной!
* * *
Бесплатное образование —
тем, у которых нет призвания.
А мы последнее потратили
на книжки, сборнички стихов,
чтоб к нам пришли преподаватели
Самойлов, Слуцкий, Смеляков.
Как славы нам и как добра желать,
мы изучали по ночам,
потом пришлось еще доплачивать,
но так, судьбой, по мелочам.
Заплатишь — и не надо мучиться,
и весело держись за гуж
уроков музыки и мужества,
они рифмуются к тому ж.
ЯНВАРЬ, 1837. ДЕНЬ ДУЭЛИ
из цикла «Недоговоренное с Пушкиным»
Данзаса ждать. Письмо писать
о переводах детской книжки.
И — ни словечка не сказать
Наташке, Сашке, Машке, Гришке!
И — не взглянуть. И — не шагнуть
туда, к разбросанным пеленкам,
и к чепчикам, и к распашонкам,
и к долгополым рубашонкам,
спросонок сбившимся на грудь!
Уже их участь решена.
И в детской — белыми крылами —
неведенье дневного сна
укрыло их. И тьма — кругами.
В ней — ненависти едкий дым,
и честь, и разговоры в свете,
и невозможность быть слепым…
Но дети, Пушкин? Как же дети?
Публикацию подготовил Андрей Коровин