Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 2, 2009
ПЕТР ЧЕЙГИН. ПЕРНАТЫЙ СНЕГ. М.: НОВОЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ ОБОЗРЕНИЕ, 2007.
Зона жизни. СПб: Изд. Виктор Немтинов, 2007.
Большим событием стал выход сразу двух книг Петра Чейгина. В них представлены стихи с 1967 по 2007 гг., и, хотя названное имя уже окружено легендами, это первые книги петербургского поэта.
Его «призвал» и признал Константин Кузьминский; Виктор Кривулин считал его принадлежащим к «ленинградскому религиозно-мистическому кругу 70-х», поэтом-спиритуалистом; Ольга Седакова в предисловии к «Пернатому снегу» предполагает в нем «самого радикального поэта поколения в своей верности языку поэзии»…
Поэтический словарь Чейгина не отличается особой непривычностью или непонятностью, немногие сильные акценты снимаются общим говорением-бормотанием, почти неразборчивым, как при ходьбе. Но это движение достаточно напряжено; каждое слово, при всей его неброскости, обладает нешуточным давлением. Поэт рождает слова, как опытный мастер, сосредоточившись на сохранении градуса, чтобы накал не был доведен до взрыва, но и не падал.
От этого внутреннего давления мир внешний кажется легким, готовым взвиться в беспорядочности метели, разлетающейся птичьей стаи или пуха, что остается от вспугнутых птиц. Всякая сценка, встающая перед глазами при чтении, кажется не то чтобы случайной, но как бы необязательной, могущей быть замененной любой другой. Вот эта несуществующая легкость мира отзывается горячей поэтической влюбленностью-завистью Чейгина к птицам и нежностью к зиме.
И все в мире Петра Чейгина движется на ощупь — плавно, но и с некоторой болью, льнет друг к другу, подчас не замечая роковой разобщенности; вот, наблюдая за бегающим по зимнему лугу мальчиком, поэт вопрошает:
Что он морозной плоскости?
Струне
высоковольтной линии?
Звезде,
наметившийся в алых облаках?
Но что ему, с простудой на губах,
мой разговор, с опаской, под уклон,
в автобусе, копеечной прогулке?
Не столько человек, видящий мир, со-природен, сколько природа, увиденная Чейгиным, со-поэтична: она сама мастерит — январской пробы слово. Но и человек (внутренний, лелеемый поэтом), как скрытный, затаившийся Зигфрид, наделен даром понимать все языки, он свой в этом Быту. И обретается, каждый раз по-новому, способность говорить, а значит — воспринимать, впитывать: раскрепостить зрение и смотреть касаньями в преддверии слепоты…
Когда бы телом дорасти
до первовиденья поляны
весенней…
Поэт включается в стихотворное создание (не воссоздание) ландшафта с лесом, птицей, зверем, бытом человеческим — все вместе произносят слова, все силится высказать протяженное могущественное слово (элементы почти-зауми), не пренебрегая движениями, жестами, подлинно-личностно повторяя речения природы участием в ее мимике, сдвигах:
…Весеннее действо
снова крутит строку,
да играет на месте.
Поэтический мир Чейгина — сочетание органичности роста и хрупкости прикосновений, сопряженных при этом росте, — обнаружил свое равенство со всем и теперь ждет своего воплощения в слове (в этой атмосфере все языки об одном: вот щенок удивляется во сне: / бабочке, живому миру, / где он панибрат жуку/ и навозной спелой мухе…). Так, в стихотворении «Где темнота сырой травы…» ночные происшествия в лесу вызваны ночным пеньем:
Но это будет лишь испуг,
всему виной ночное пенье,
смятенье губ и легкость рук,
закончивших стихотворенье.
И мир, и поэт сравнимы с почкой, луковицей, корнем, из чего должен вырваться листок, или стебель, или ствол — цветок. Вот это вспухание, набухлость, сосредоточенность на полноте всего сущего в мире, с которым заодно томится поэт, — знак его дородовой, досознательной обращенности к Богу. Даже в несложных бытовых действиях заложена мысль об индивидуальной победе над тягой к смерти, самоубийству:
Пора осеннее надеть.
Представить холод в полном виде.
И ожиданием событий
на птицу зяблика смотреть.
Словарь для происка души
пора поставить в угол красный
и сверток с бритвою опасной
в паучьи нити положить.
Все предметы и лица в стихах Чейгина объемны, глубоки, трепетно храня присущее им свойство: вода придонная, шерстка щенка горячая, поленья рассыпчато трещат, скрывшийся в доме человек двойною рамой обескровлен — все потому, что плоскость жизни однообразна. То, что в мире предельно светло, не исключает необъяснимой тревоги, чувства вины, памяти о смерти… А само пространство, его объем могут быть измерены звуком, нутряным светом, теплом скользящей по бумаге руки:
…Рука моя затеяла полет
строки высокой –
оказалась сфера,
в которой бултыхалась и дурела
Луна песчаная и сохнул звездолет…
Из горла вырос корень, лепестки
слоились на ветру, пеклась фанера…
Не будет преувеличением назвать в качестве кредо поэта такие его слова: так тихо нам, что в пульс живет душа — ведь биение этого пульса слышится только при медитативном прочтении стихотворений Петра Чейгина.
Перт Казарновский