Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 2, 2009
Владимир СОБОЛЬ
Прозаик. Родился в 1950 году. Окончил Ленинградский Политехнический институт по специальности инженер-физик. Член Союза писателей Санкт-Петербурга, Санкт-Петербургского союза журналистов. Вел передачи о книгах на Радио Санкт-Петербурга, на различных телеканалах. Сейчас ведет программы «Книжное обозрение» и «Книжная кухня» на радио «Эхо Москвы в Петербурге». Публиковал обозрения петербургских журналов в «Литературной газете», хронику петербургской литературной жизни в журнале «Нева».Автор книг «Маленькая комната на Большом проспекте» (2001), «Черный гусар» (2008), «Кавказская слава» (2009). За «Черного гусара» Владимир Соболь награжден премией имени Гоголя за 2008 год. За сценарии к телевизионному циклу «Петербург: время и место» (канал «Культура») получил Государственную премию РФ.
И ВОСХИЩАТЬСЯ, И ДЫШАТЬ…
«Нечего читать!..» «Читать совершенно нечего!..» Любой непрофессиональный читатель начинает разговор о современной литературе с этой фразы, модифицируя ее согласно своему темпераменту. А ведь книг выпускают все больше и больше, названия исчисляются десятками, сотнями тысяч! И, тем не менее, посетители книжных магазинов и ярмарок стоят перед полками, недоумевая — под какой же цветной обложкой скрывается самая интересная, самая увлекательная, самая нужная нынче история.
Сразу оговорюсь, что non-fiction издается на любой вкус. История, философия, психология, парапсихология… все виды специальной, учебной литературы естьна рынке; проблема заключаетсяв поиске и — деньгах. Хорошие учебники и справочники ценятся сейчас весьма дорого, именно потому, что спрашивают покупатели по большей части именно эти издания. А что же художественная литература? Что наши романисты, сочинители и рассказчики чудесных историй? Кажется, они либо поменяли профессию, либо разошлись по крайним ее течениям.
Лет десять тому назад коллега предложил поделить современную художественную литературу на три составные части: элитарная, мейнстрим и массовая. Образцы первой и третьей он насчитывал, соответственно, сотнями и десятками тысяч. Вторую — он нигде разглядеть не мог и даже не удосужился найти для нее русского термина. Мейнстрим — главный поток, основная струя. Сиречь — беллетристика, та самая литература, которую мы и считаем до сих пор если не единственной, то самой важной. «Над вымыслом слезами обольюсь», — тешил себя надеждой Пушкин. В наши дни он бы поостерегся обнадеживать себя и читателей.
Современные романисты не стараются ошарашить читателя полетом воображения. Типичный образец элитарной, «высокой» прозы больше напоминает трактат публициста. Он выходит из идеи, он развивает идею, он заканчивается только идеей. Все мысль и мысль… Что за книги без картинок и разговоров?! — возмущалась героиня Льюиса Кэрролла. В наши дни от картинок отказались по соображениям меркантильным. Но почему перестали общаться герои и персонажи? Да потому что их тоже нет на страницах современной нам прозы. Наши авторы видят только одного человека — себя самого. И все пространство их прозы занимает одна самоактуализация, одно самоутверждение в самой простой до наивности форме. К тому же исходная идея, увы, совершенно наивна — мир несовершенен, человечество глупо, ближайшее окружение пошло. Подростку такая система воззрений подходит вполне; когда же подобные сентенции изрекает человек состоявшийся, делается неприятно.
На мой вкус, сетовать на человеческую пошлость — глупо, а на глупость, соответственно, — пошло. Подобные ламентации сразу приводят в память стихотворение Саши Черного, где Дурак жалуется Умному на засилье людей, сформулируем политкорректно, не слишком-то развитых:
Но скрывая желчный смех,
Умный думал, свирепея,
Он считает только тех,
Кто его еще глупее.
Слишком много для него!
Ну, а мне-то каково?!
Каждый, кто начнет безоглядно обличать несовершенство Вселенной, рискует оказаться в подобной ситуации. Ну, а что же делать писателю?! — воскликнет иной коллега. — Какие же основные чувства должны побуждать его к сочинительству?! Помнится, что один литературный оракул, с которого делало жизнь наше поколение, призывал быть в оппозиции едва ли не ко всем проявлениям жизни. С ходу, не задумываясь, отвечу строчками другого нобелеата:
И восхищаться, и дышать,
И жить бескрайностью дорог…
(Редьярд Киплинг, перевод Олега Юрьева.)
Посыл немодный в современной литературной среде, по крайней мере, отечественной. Попробуем обратиться к переводной литературе, прежде всего, англоязычной. Недавно я натолкнулся на цикл романов Бернарда Корнуэлла о стрелке (по-нашему — егере) Ричарде Шарпе — солдате, сержанте, офицере британской армии времен Наполеоновских войн. Сейчас, как выяснил, первые книги этого цикла уже перевело и опубликовало одно из российских издательств. Может быть, эти издания подскажут и нам возможные направления работы и мысли.
Надежда, правда, не очень уверенная. Ведь еще в начале девяностых годов издавали авторов, родственных Корнуэллу по духу — Десмонда Бэгли и Сесила Форрестера. Они прошли незамеченными вовсе. Хотя, отчасти, виной тому могла быть эпоха, не располагающая к чтению. Кстати, на задней странице суперобложки одного из романов Корнуэлла приводится похвальное ему слово Бэгли. А в аннотации редакторы подчеркивают, что автора подтолкнуло к сочинению знакомство именно с романами Форрестера. Поскольку я люблю и Бэгли, и Форрестера, взгляд мой на Корнуэлла тоже упал не случайно.
Все три автора, безусловно, — беллетристы. Разумеется, они не принадлежат к когорте сочинителей «высокой» прозы. Между прочим, как мне известно, в традиции английской критики делить авторов на writer и storyteller. Первый живет на Олимпе и беседует с богами и музами. Второй — сочиняет занимательные истории и развлекает окрестный люд. Как Гомер у того же Киплинга. А ведь даже Сомерсет Моэм терзался всю литературную жизнь, что высоколобые критики далеко не уверены, что он именно writer. С другой стороны, рассказчик одного из романов Грэма Грина радуется, что его работы сравнивают с моэмовскими. Но кто же решает: на какую иерархическую ступеньку нам следует стать, и — ктоможет нас там удержать, кроме публики?
Все мы, литераторы, знаем, что большая часть наших усилий, увы, растрачивается впустую. Помнится, в романе того же Моэма писатель Эшенден проглядывает длинный список литературных новинок в «Times» и сетует на то, что большинство из них ждет бесславный конец. Мол, люди старались, тратили годы жизни, вкладывали в слова работу сердца и разума, а кто же заметит эти книги, кроме родственников автора и некоторых торговцев.
Невнимание публики простительно, но неприятна спесивость составителей справочников, которые ни за что не включат в них иных литераторов, только потому, что их числят по ведомству фантастики или же приключений. Так, на страницах одного литературного who’s who я без труда отыскал Эвана Хантера, но никак не мог найти Эда Макбейна, хотя оба — суть псевдонимы Сальваторе Ломбино. Но первым именем он подписывал социальную прозу (кажется, достаточно скучную), а вторым — знаменитые свои детективы.
Я считаю, что умение организовать фабулу книги — достоинство, а не грех. Вообще, по-моему, хорошая беллетристика должна отвечать нескольких требованиям:
— автор должен искусно сплести интригу;
— автор должен увидеть внутренним взором персонажей и показать их читателю;
— автор должен хорошо прописать диалоги;
— автор должен показать знание реального мира;
— автор должен уметь составлять слова во фразы и предложения.
Требования эти как будто разумеются сами собой, но попробуйте приложить их к реальным текстам.
Адепты «высокой» прозы выбирают, прежде всего, искусство сочетания слов. Когда-то умение говорить красиво считалось непременным достоинством, но сейчас вычурность слога скорее мешает чтению. Да и кто из сегодняшних литераторов не изучал филологию. Все знают, как добиться определенного уровня стиля, и большинство добивается. Собственно, еще более века назад Жюль Ренан писал в дневнике, что каждый литературно образованный человек способен написать одну хорошую страницу. Сейчас такой человек способен написать и двести страниц, то есть составить книгу. Беда в том, что, кроме игры словами, между крышками переплета мы ничего не находим.
Представители «массовой» литературы, прежде всего, сочиняют интригу. Пытаются сочинять, потому что не всем это искусство дается. Принципы построения фабулы известны еще со времен Аристотеля: экспозиция, завязка, развитие, кульминация и развязка. Но построить по этой схеме конкретную историю оказывается задачей весьма и весьма сложной. Большинство литераторов не может доплыть даже до кульминации. Завязка им еще более-менее удается, поскольку требует только минимума воображения. Дальнейшее уже определятся профессиональным искусством и дается лишь упорным трудом. Начало притягивает, развитие успевает наскучить, а развязка — просто разочаровывает. Хотя эти сочинения тоже находят свою публику. Более того, «массовая» проза становится с каждым годом все более массовой, если считать ее тираж. Но литература ли это? Потребители продукции этого сорта прямо заявляют, что, мол, подсели на такого-то автора, на такую-то серию. Словно бы на «колеса», на «дорожку», и даже, не дай бог, на «иглу».
Знание реального мира — непременное условие литературы любого рода. Если мы ничего не знаем о жизни, что мы можем сказать читателю, кроме того, что нам существование неинтересно, обрыдло. Говорить-то так можно, но — нужно ли читателю слушать это тысячный раз? А главные признаки хорошей беллетристики — персонажи и диалоги.
И то, и другое — свидетельство развитого воображения и профессионального искусства. И то, и другое — большая редкость в современной прозе. Давайте вспомним: какого персонажа предложила нам в последнее время отечественная литература? Кто, хотя бы с некоторой натяжкой, может сделаться именем нарицательным? Затурканная Настя Каменская? Вечно сострадательный Шурик? Даже не смешно, коллеги, а оченно грустно.
Диалоги нынче отвратительны даже в драматургии. Наши авторы словно бы никогда не слышали живую, образную, эмоциональную речь. Их персонажи либо высыпают клишированные фразы, выловленные в «канцелярите», либо же щеголяют низкопробной лексикой, скопированной с заборов, стен подъездов или же лифтов. Мы забываем, что писатель — это, прежде всего, профессия. Он не пророк, он ремесленник, по удачному замечанию Марины Цветаевой. Каждый уверен, что ему есть что сказать. Но не каждый хочет научиться делать это профессионально.
Трое упомянутых мной англичан — вполне способные и умелые беллетристы. Какой-нибудь зашоренный брюзга может и попинать их, задвигая в ряды масскульта. Точь-в-точь, как офицеры-аристократы поступают с героем Корнуэлла — Ричардом Шарпом. Парень из социальных низов подался в армию, потому что не нашел места себе «на гражданке». Стал под ружье, чтобы не умереть с голоду, но вдруг ощутил в себе сродство к новой профессии. Благодаря храбрости, хладнокровию, жестокости и упорству выбился сначала в сержанты, а потом в офицеры. Для британской армии двухвековой давности — случай не частый. В те времена офицерские должности и чины покупали совершенно официально.
Корнуэлл много знает о своих персонажах, об эпохе, в которой они живут, о землях, на которой воюют. Не только знает, но умеет еще рассказать читателю так, чтобы и тот увидел сцену своими глазами. Текст доброкачественный, интрига сплетается и проводится искусно, диалоги добротны, персонажи видны. Один из ярких примеров — «Золото Шарпа», история похода роты за спрятанным испанским золотом, которым Веллингтон надеется расплатиться с армией. Закрыв книгу, можно сказать, что все достаточно предсказуемо, но пока читаешь, фабула держит. Тем не менее, Корнуэлл, скажу без обиняков, уступает своему образцу — Сесилу Форрестеру.
Тот написал серию книг о приключениях моряка Хорнблауэра. Мы знакомимся с пареньком, когда он только начинает служить в чине мичмана, а расстаемся со знаменитым и заслуженным адмиралом. То есть перед нами Горацио Нельсон, которого миновала пуля французского снайпера в битве при Трафальгаре. Кстати, Хорнблауэр еще и тезка своего прототипа. Кажется, сам Форрестер тоже постоянно оглядывается на своего литературного соотечественника — Рафаэля Саббатини. Как и в одиссеях Питера Блада, романы Форрестера составлены из отдельных историй. Все они хорошо придуманы, искусно рассказаны. Каждая довлеет соответствующему куску текста, и вместе они составляют связное и увлекательное повествование. Форрестер умело прописывает персонажей и снабжает каждого речью.
«Переживем, — стоически произнесла герцогиня, — а ведь те, кто отправляется в прогулку на Тайберн, и этого сказать не могут…»
Соль данного эпизода в том, что «герцогиню» играет вышедшая в тираж актриса, а на площади Тайберн в те не вегетарианские времена вешали отъявленных мошенников и убийц.
Естественно, записной критик, даже не профессиональный, спросит, обязан спросить — какой смысл во всех этих историях? Что вынесет читатель, кроме некоторых жарено-перченых фактов из истории британской империи?
Ну, скажу сразу, что восхищаться историей своей страны, дышать ее воздухом, жить бескрайностью дорог родины — занятие увлекательное и полезное. Вреда читателю оно, во всяком случае, не принесет. Что же касается писательской сверхзадачи, что каждый литератор, я уверен, находит ее для себя. Или же — обязан найти. Если он справляется с этим делом, то его творения уже могут приподняться над средним уровнем. Так, скажем, Десмонд Бэгли находит сразу два повода к работе. Первый — крайне удручающий для русского читателя. Это — антисоветизм. Пафос противостояния большевистской угрозе, защиты ценностей цивилизации кажется чрезмерным, а, следовательно, примитивным. Зато второй, который касается личности современного человека, так сказать, аборигена этой цивилизации, весьма интересен. Квинтэссенцией оказывается роман «Письмо Виверо».
Герой и рассказчик на первых же страницах случайно умудряется подслушать разговор, который совершенно переворачивает его душу. Девушка, которую он привез на скучную вечеринку, говорит о нем подружке как о сером, незаметном, примитивнейшем существе, которое иногда хорошо иметь под рукой за неимением лучшего. Такой удар по самолюбию тридцатилетнего человека вдруг выводит на поверхность черты характера, которые он до этого успешно заглушал службой в должности бухгалтера. Парень позволяет втянуть себя в экстравагантную авантюру, из которой, разумеется, выходит преобразованным победителем. «Разумеется» поставлено мной не для словца. Мне надоели книги, в которых персонажи постоянно проигрывают.
Я убежден, что в истории Государства Российского можно отыскать персонажей на любой вкус. Похождения их легко преобразовать в фабулу занимательнейших романов. Романов в лучшем случае этого слова. Чтобы примерами беллетристики не расхожей, а увлекательной можно было приводить образцы прозы отечественной, а не переводной. При всей искренней моей симпатии к Десмонду Бэгли, Сесилу Форрестеру и Бернарду Корнуэллу.