Перевод с польского Алексея Шельваха
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 2, 2009
Эдвард СТАХУРА (1937 — 1979)
Польский поэт, прозаик, переводчик. Родился во Франции в семье польских эмигрантов. После войны в 1948 году приехал в Польшу. Закончил факультет романской филологии Варшавского университета. Переводил на польский стихи и прозу Хорхе Луиса Борхеса. В 1960 — 62 гг. был участником поэтической группы «Гибриды», после выхода в свет сборника рассказов «Один день» и поэмы «Много огня» был принят в Союз Польских Писателей. В 1979 году вышел из Союза «в связи с окончанием творческой деятельности». Покончил жизнь самоубийством 24 июля 1979 г. в Варшаве. Его «Fabula rasa» — гигантское стихотворение в прозе, сравнимое разве что с «Цитаделью» Антуана де Сент-Экзюпери.
FABULA RASA
(Слово об эгоизме)
Обращение к читателю
Эта книга — не для того, чтобы читать. Эта книга для того, чтобы — открыть. Что откроется в этой книге? Между прочим, но и прежде всего: каждая книга — это только книга, и любые слова — лишь слова, которые никогда не станут тем, что более или менее удачно они описывают.
Эта книга описывает то, что есть. То, что есть — это бессмертно живая жизнь. Ты способен это открыть, если не увязнешь в слове, не захлебнешься словом, не задохнешься словом, не провалишься в слово, как в могилу. Если двинешься дальше, за слово, за могилу, в могилу.
Кому в дорогу, тому — пора.
— Кто я?
— Ты есть свое Я. Ты — фамилия. Подпись на документе. Визитная карточка на дверях. Инициалы на печатке перстня. Имя на странице календаря. Ты, короче, — пустой звук.
— И ничего больше?
— И ничего меньше.
— Кто я? Ответь иначе.
— Вот река. Прекрасная, ни с чем не сравнимая, неповторимая, всегда новая и, однако, не меняющаяся. Река жизни. Река — жизнь.
Через реку перекинут мост. Мост, прямо скажем, диковинный. Мост, который не знает, откуда он взялся и что он такое, и зачем, и над чем, ничего он не знает, и все ему только мнится. Не видит он внизу реку и даже не догадывается о ней. И мнится ему, что это он — река жизни.
Ты — этот мост.
— Кто я? Скажи по-другому.
— Вот тюрьма. В камере — узник, на сторожевой вышке — стражник. Эти двое — одно и то же лицо. Узник — одновременно свой собственный стражник, стражник — одновременно свой собственныйузник. Но эти двое, и узник, и стражник, они не видят, что каждый из них, двоих, — узник и стражник одновременно. А не видят потому, что каждый из них отчужден от другого и сам по себе, а сам по себе каждый из них и отчужден от другого потому, что не видят они, что они — одно и то же лицо. Ситуация вот уж действительно как в тюрьме — безвыходная. Ибо если узнику и удается иногда удрать из камеры и даже вообще из тюрьмы, то удирает он со своим незримым стражником на закорках, и то, что мнилось ему свободой, оказывается лишь очередной разновидностью меры пресечения. Но и у стражника, когда возвращается он с дежурства домой, у стражника под шапкой тоже сидит, никуда не денется, незримый его узник. И ночью пробуждается стражник в холодном поту, в ужасе, снится ему то, что только и может сниться стражнику, а именно: что узник удрал! И если возразят, что, как ни крути, один из этих двоих более несчастен (узник), а другой менее (стражник), все равно нет между ними существенной разницы, оба ведь, что один, что другой, несчастны.
Ты — этот узник, и этот стражник, и эта камера, и сторожевая вышка, и все здание тюрьмы, и вся так называемая свобода.
— Открой мне самую-самую главную тайну…
— Самая-самая главная тайна в том, что не существует никаких тайн. На самом деле всеявно, все ясно, все абсолютно и совершенно прозрачно.
Вот самый-самый исчерпывающий ответ на самый-самый пустопорожний вопрос.
— Как возник мир?
— Мир не возник. Если бы мир возник, то его возникновение следовало бы назвать выкидышем, преждевременными родами, рождением мертвого плода.
Мир не возник однажды, раз и навсегда, мир возникает. Но это не есть процесс. Мир возникает ежедневно, ежедневно снова и снова, ежедневно и ежемгновенно заново.
Мир-который-возник—это мир-который-не-возник, и это именно твой мир, в самой своей сущности фальшивый, в самых своих корнях. Истинный мир—возникает. Возникновение мира—это вечное возникновение мира.
— Скажи, а загадочное плато Наска в Андах, с гигантскими рисунками животных и птиц, которые можно увидеть только с большой высоты, правда ли, что плато это служило или даже доныне служит посадочной площадкой для пришельцев из Космоса?
— Лоб твой широкий служил, служит и будет служить посадочной площадкой для пришельцев из Космоса. Все пришельцы из Космоса, которые садились, садятся и будут садиться на этой площадке, все они взлетали, взлетают и будут взлетать с этой же площадки.
— Что такое одиночество?
— Одиночество — это честность. Одиночество — это, прежде всего, честность, а уже потом — очевидность. Одиночество — это естественное самоустранение от иллюзии. Это осознание иллюзии и естественное отвержение всякой иллюзии. Это противостояние черной дыре глаза в глаза. Это ужас и освобождение от ужаса. Это туннель в жизнь. Тот не знает жизни, кто не прополз через туннель одиночества. Одиночество — это, прежде всего, туннель в жизнь, а уже потом вся, без конца и без края, поляна жизни.
Только одинокое способно действительно существовать, жить, быть. Только одинокое способно быть, и быть одновременно не одиноким. Только абсолютно сиротское способно быть, и быть одновременно не сиротским, ибо открыто для всех и всего, ибо узами ни одного семейного клана не повязано и летает как птица, ибо — живое, ибо ни в одном семейном склепе не замуровано. Это дом без стен, одни окна, и все настежь.
Только одинокое, а, следовательно, честное, а, следовательно, самодостаточное ни в чем не нуждается, только одинокое бескорыстно и, следовательно, излучает любовь и, следовательно, воистину оно для всех и всего. Человек одинокий — он как вода. Человек одинокий — он и есть вода. Вода одинока, и поэтому она есть и есть для всех. У воды ведь нет потребности пить себя, и поэтому могут ее пить все. Человек одинокий — он как дерево. Дерево одиноко, и поэтому оно есть и есть для всех, где бы ни росло: в лесу, в городском парке, в чистом поле, на берегу реки, на горной вершине, — везде.Разумеется, оно переплетается корнями и ветвями с другим одиноким деревом (но где, о, безымянные мать и отец абсолютных сирот, где найти это другое, это на самом деле одинокое, на самом деле свободное дерево?).
Одинокое остается для всех, даже когда оно для всех исчезает. Ибо только одинокое способно исчезнуть, способно умереть и никому этим вреда не причинить. Одинокое нет нужды оплакивать. Если кто-то оплакивает одинокое, он оплакивает самого себя. Но и одиноким назвать этого плакальщика было бы неверно. К одиночеству приговорил он себя сам.
— Что такое пустыня?
— Возможны варианты ответа, но правильный ответ всегда один. Вот вариант ответа: пустыня — это место, где ничего не происходит.
— А если в пустыне живет человек, пустынник, анахорет, святой или еще кто-нибудь в том же духе?
— Ничего не происходит.
— Но ведь этот человек там живет, существует. Происходит его существование.
— Существование не происходит. Существование существует, жизнь живет. Пустыня кипит жизнью, кипит существованием.
— Но этот человек мыслит. Мыслит, следовательно, существует. Происходят, в конце концов, его мысли.
— Мыслит, следовательно, не существует. Мыслит, следовательно, не понимает. Не понимает, что значит быть и что значит происходить.
А что касается его мыслей, то они, вне всякого сомнения, происходят.
— Ладно, что же должно случиться, чтобы что-либо начало происходить? Что-либо помимо мыслей этого человека.
— Чтобы что-либо начало происходить, должно что-либо случиться. Что случается, то именно и происходит. Что случится, то именно и произойдет. Случай и происшествие — это одно и то же. Поэтому спрашивать нужно вот как: что должно случиться, чтобы что-либо случилось? Или: что должно начать происходить, чтобы что-либо начало происходить?
— Хорошо. Итак, я спрашиваю: что должно начать происходить, чтобы что-либо начало происходить?
— Должен появиться другой человек.
— И тогда происходит?..
— Тогда происходит.
— Что происходит?
— Происходит то, что происходит между ними.
— И как же называется то, что происходит между ними?
— Это называется сосуществованием, обществом, человечеством, жизнью среди людей.
— Жизньсреди людей в пустыне — это звучит весьма оригинально, но не слишком серьезно.
— Для тебя звучит не слишком серьезно. Для тебя будет звучать не слишком серьезно и самое серьезное, а именно то, что подлинная жизнь среди людей происходит в так называемой повседневной жизни: в квартире, на лестничной клетке, во дворе, где играют дети, на улице с незнакомыми тебе пешеходами, на производстве с товарищами по бригаде, в магазине, в автобусе, в поезде, в пути.
— Что есть свобода?
— Свобода — это свобода не выбирать. Свобода не мыслить. Свобода — это понимание. Понимающий свободен.
— А тот, кто не понимает?
— Тот, кто не понимает, должен мыслить. Он каторжник мышления.
— Выходит, для того, чтобы понимать, не нужно мыслить?
— Понимание — это освобождение от потребности мыслить, когда то, о чем мыслилось, понято.
Не мыслить невозможно. Одни люди размышляют больше, другие меньше, но людей не мыслящих нет. Каждый смертный заражен болезнью мышления.
— Что означает понимать?
— Означает не обелять. Не очернять. Не приукрашивать.
— Но что означает конкретно?
— Не выдумывать. Не теоретизировать. Не комбинировать. Быть фактом и констатировать факты.
— Способен ли я понимать?
— Ты есть твое Я. Ты не способен понимать.
— А кто способен понимать?
— Никто понимает.
— Никто не понимает?
— Никто понимает. Человек-никто понимает.
— Но разве может существовать никто? Никто не существует!
— Кто может утверждать, что никто не существует? Никто не может. Кто может утверждать, что никто существует? Никто может.Человек-никто может.
— Кто это такой человек-никто?
— О человеке-никто нельзя сказать, кто это. Я можно назвать кем-нибудь. Я вынужден быть кем-нибудь. Ты есть твое Я. Ты — это всегда кто-нибудь. Ты вынужден быть кем-нибудь.
— Кем?
— Кем-нибудь отличающимся от остальных, выделяющимся среди разных прочих, не таким, как все. Кем угодно особенным, но лишь бы отдельным.
— Например?
— Охотнее всего — удельным князем. Или лордом. Одним словом, персоной. Или знаменитым ученым. Или кинозвездой. Или известным музыкантом. Или популярным писателем. И так далее.
— А если я нищий из нищих?
— Тогда ты нищий из нищих. Ты всегда кто-нибудь. Ты должен быть кем-нибудь. Кем бы ни было, но всегда кем-нибудь. Для тебя, для Я, каковым ты был и есть, нет разницы между утверждением «Я нищий из нищих» и утверждением «Я первоклассный живописец». Как в одном случае, так и в другом ты всегда кто-нибудь. Ты ведь только это и принимаешь в расчет, это твой капитальнейший капитал — быть кем-нибудь.
Но чаще всего ты помещаешь себя в серединке, где тесно, где людно, где безопасно. И тогда ты — кто-нибудь между. Между самым и самым. Между самым лучшим и самым худшим, самым высшим и самым низшим, самым первым и самым последним.
— Если я помещаюсь в серединке, между самым и самым, это означает, что я тогда не отличаюсь от остальных.
— Это не означает, что не отличаешься. Отличаешься. Ты вынужден отличаться. Ты каторжник своего отличия от остальных. И дело обстоит следующим образом: так как ты не хочешь отличаться слишком явно из-за недостатка храбрости или не можешь этого сделать из-за недостатка квалификации, или таланта, или власти, или наглости, или бесстыдства и т.д. и т.п. — ты отличаешься так называемой посредственностью. «Я человек заурядный, человек простой, человек обыкновенный»,— говоришь ты и говоришь заносчиво. И даже своеобычные выгоды из бытия своего серого, посредственного извлекаешь. Например, радуешься, когда кувыркаются вниз те, кому ты завидуешь явно или втайне, ибо они, отличаясь от остальных больше, способствуют тому, что ты, ты отличаешься меньше. Поэтому когда они наверху, ты им в свое удовольствие рукоплещешь, а когда они кувыркаются вниз, в свое же удовольствие их затаптываешь.
— Ну а вот человек-никто… Он не кто-нибудь, это понятно, но что же он такое? Или, может быть, правильнее будет спросить: что это такое?
— Человек-никто — это человек-понимание, человек-созидание, человек-поступок, человек-три, человек-здесь, человек-сейчас, человек-факт, человек-цветок, человек-птица, человек-солнце, человек-in-flagranti, человек-радость, человек-самодостаточность, человек-которому-ничего-не-нужно.
— Очень хорошо, просто замечательно. Но человек, которому ничего не нужно — это мертвый человек. Живому человеку всегда что-нибудь да нужно. И он творит чудеса, чтобы нужды свои удовлетворить. Нужда — двигатель жизни. Нужда — мать изобретения.
— Относительно последнего утверждения можно согласиться: в каком-то смысле ты прав, нужда — мать изобретения. Впрочем, и обратное справедливо: изобретение — мать (или отец) нужды. Но давай спокойно и внимательно наклонимся и попробуем рассмотреть этот вопрос с близкого расстояния, может быть, ты увидишь, что нужда — это, прежде всего, и в первую очередь — мать капкана, может быть, ты увидишь, что капкан — это и изобретение, и изобретатель этого изобретения. Может быть, тогда ты увидишь, что и нужда, и изобретение, и изобретатель, и капкан — все это единая система, единая структура.
Послушай. Нужду невозможно удовлетворить, ибо «удовлетворенная» нужда порождает очередную нужду — неудовлетворенную. Это цепная реакция. Это цепь. Цепь длинная и запутанная, которая не отцепится и не расцепится никогда.
Тот, кто нуждается, всегда будет нуждаться. В самом конце будет еще нуждаться во враче, чтобы тот продлил ему агонию, а когда, бессильный, отступится от него врач, будет нуждаться в священнике, а когда оставит его и священник, будет нуждаться в гробовщике, а когда уйдет и гробовщик, будет требовать могильщика, а когда уйдет уже и могильщик, будет требовать камнереза, а когда уйдет и камнерез, будет требовать слез и скорби потомков и вечной о себе памяти. Но помимо и сверх всего вышеперечисленного будет требовать у Бога, чтобы Бог когда-нибудь потом, после, но и обязательно воскресил его. Воскресил в прежнем обличии, ну может быть, в чуточку улучшенном, но в том же самом.
Вот так мыслит, ибо не может иначе, тот, кто нуждается. То есть ты. Ибо ты есть твое Я, и это ведь ты нуждаешься. И только такого Бога ты способен вообразить и только такого признаешь и обожаешь, который тебя воскресит в том же самом обличии. Я нуждающееся, Я требующее требует воскрешения Я. Только такого Бога требует и только эту цель преследует, когда с Богом торгуется: «Я в тебя, Боже, верю изо всех сил, я тебе молюсь страстно, я тебя люблю больше собственной жизни, а ты за это, когда я умру, меня когда-нибудь воскреси, и буду я тот же самый, но другой, но тот же самый, но добрый, прекрасный, чистый, и буду жить все время, всевремя, без хлопот и тревог, мучений и страданий, и вдали от этой страшной юдоли». Вот так мыслит Я, ибо не может иначе. Но Бог, в которого Я верит — это ведь не что иное, как продолжение Я, его автопроекция, в которую Я верит, верит, что это — нечто иное, нежели все то же Я. Бог этого Я—по-прежнему Я, но идеальное Я, совершенное Я, божественное Я. Но ведь Я—это всегда конфликт, всегда страдание, всегда хаос, и Я иногда это сознает и выдумывает поэтому эпитеты: идеальный, совершенный, божественный. Стоит, однако, вспомнить, что есть Я на самом деле (и что сознается им иногда, хотя и частично, и хаотично), вспомнить, что Я—это конфликт, страдание, хаос, и как же тогда все это выглядит трагично и абсурдно: конфликт идеальный, страдание совершенное, хаос божественное.
Но Я этого не видит. Не видит, что два—это один. Не видит, что Я и не-Я, то есть Я и его Бог—это одно и то же: ментальность, которая переодеваетсяв вербальность, а после переодевается, разумеется, в аморальность. Ведь когда кто-нибудь говорито себе, что он морален, это так же аморально, как если бы он никогда не говорил о себе, что он аморален, но всегда говорил такое о других.
И вот Я торгуется с Я, а обьект-субьект этой купли-продажи, разумеется, тоже Я. Но разве удавалось кому-нибудь торговаться с истиной, с вечностью, с неизвестным (неважно, как это называется, ни одно название не соответствует тому, что называет, каждое название, любое слово — это неизбежно литература, не так ли?). С неизвестным, ясное дело, невозможно торговаться, в неизвестное невозможно верить или не верить, неизвестное невозможно представить, неизвестного невозможно бояться, невозможно его любить, приближаться к нему, удаляться от него, молиться ему, посвящать ему стихотворения, видеть его во снах, мыслить о нем, — невозможно.
Что же касается человека-никто, то неверно было бы сказать о нем, что это человек мертвый, если ему ничего не нужно. Все как раз наоборот. Человек-никто — это именно живой человек. Он не нуждается в нужде—двигателе жизни. Он, точнее сказать, не испытывает потребности жить. Он живет.
— Может быть, он и живет. Но живет сам для себя. Он заключен в кокон собственной жизни.
— Вот ты выразился «живет сам для себя», но выражение это невозможно применить к человеку-никто. Выражение это применимо исключительно к тебе. Ты выразился «заключен в кокон собственной жизни», но и это выражение применимо исключительно к тебе. Человек-никто не имеет ничего, абсолютно ничего, что он мог бы признать своей собственностью. Все, что он имеет, он имеет как бы не имея. Поэтому и спит он спокойно, ибо не боится потерять то, чего на самом деле не имеет. Было бы иначе, не был бы он человеком-никто. Нет у него собственности. Ничего у него нет. Он неимущий. И потребности иметь не имеет.
Иначе говоря, в человеке-никто имущий лишен имущества, лишен возможности обладания чем бы то ни было. А там, где нет возможности обладания, нет и обладателя. Ведь невозможно обладать ничем.
— Допустим. Но человек, который ни в чем не нуждается, не нуждается также и в помощи, не правда ли?
— Не нуждается ни в чем.
— Очень хорошо. Тогда я спрашиваю: способен ли человек, не нуждающийся в помощи, оказать помощь другому человеку, который в помощи как раз нуждается? Спрашиваю: чтобы быть способным оказывать помощь кому бы то ни было, не должен ли сам этот человек в помощи нуждаться, то есть понимать, что такое помощь, и понимать, что другой человек может в ней нуждаться?
— Не ожидай похвалы высказанному тобой только что. Хорошо известно, как опасны по своим последствиям такого рода дисциплинарные практики, как жестко предопределяет похвала поведение того, кого похвалили, ибо отвлекает она внимание его от познания себя. Будем в этом отношении внимательны в течение всех наших с тобою бесед. Тот, кто здесь-и-сейчас перед тобою, не даст тебе ни леденцов, ни жевательной резинки, ни пирожного. Даст он тебе в качестве еды гвозди, ножи, бритвенные лезвия, расплавленный свинец, монструозные гигантские консервные банки, до краев наполненные нечистотами, которые остались от всех цивилизаций всех времен и народов. Зачем? Он знает, зачем. А ты волен либо проглотить все это, либо отказаться. Если ты будешь слушать внимательно, то сумеешь проглотить все это совершенно безболезненно.
Слушай же. Тот, кто нуждается в помощи, не понимает ни себя, ни того, что за непониманием этим следует, не понимает также и что такое помощь, ну совсем как слепой от рождения не способен понять, что означает «видеть». Слепой может попытаться вообразить, как это и что это такое «видеть», но всегда это будет лишь описание и никогда это не будет непосредственным переживанием. Слепой способен «видеть» осязанием, обонянием, слухом, вкусовыми рецепторами, но глазами видеть не способен. Если бы он хоть раз в жизни хоть на секунду прозрел, понял бы он, что означает видеть глазами и с этого мига, став снова слепым, понимал бы это всегда. То есть быть слепым перестал бы. А это означает, что снова стать слепым невозможно.
— Минуточку. Зачем же сравнивать того, кто нуждается в помощи, со слепым от рождения? Предположим, что он ослеп в тот момент, когда стал нуждаться в помощи, но это не означает, что он от рождения нуждается в помощи, это не означает, что он никогда не видел глазами и не знает, не помнит, как это и что это такое—видеть глазами, то есть как это и что это такое не нуждаться в помощи.
— Тот, кто нуждается в помощи, всегда в ней нуждался, он только не сознавал этого. Если бы он хоть раз в жизни в течение бесконечно малого мига не нуждался в помощи и осознал бы, что в помощи не нуждается, и был бы в течение этого мига состоянием-в-помощи-не-нуждающимся, никогда уже после не нуждался бы он в помощи и что такое настоящая помощь понимал бы.
Тому, кто нуждается в помощи, может представляться, что он понимает, что такое настоящая помощь, а на самом деле не понимает он этого именно потому, что нуждается в ней. Присмотримся с близкого расстояния, что вкладывает нуждающийся в помощи человек в понятие «помощь»: слово сочувствия, знак солидарности, добрый совет, так называемая моральная поддержка, помощь физическая, помощь материальная, то есть деньги в долг или в дар, вообще всякие разные подарки.
— А разве это не помощь? Как еще можно помочь?
— Разумеется, это помощь. Но ведь ты же сам спрашиваешь: «Как еще можно помочь?», и твой вопрос свидетельствует, что ты и сам замечаешь или ощущаешь недостаточность вышеперечисленных вариантов. Твой вопрос подразумевает возможность помощи в еще больших размерах, подразумевает еще больше сочувствия, солидарности, физических усилий, еще больше самоотверженности, но тебе и в голову не приходит, что может существовать иная помощь, радикально иная, не на миг, не на час, не на время. Помощь навсегда. Настоящая помощь.
— Не понимаю. Что же представляет собой эта настоящая помощь?
— Освобождение человека раз и навсегда от всех его страданий и страхов.
— Но это немыслимо. Согласен, это была бы настоящая помощь, так сказать, вечное спасение в пределах жизненного времени, но ведь это утопия, это неосуществимо. Кто мог бы оказать такую помощь мне, чтобы я в свою очередь оказал ее другому, а тот третьему, а я уже четвертому, а третий уже пятому, а второй уже шестому и так далее? Я спрашиваю: кто?
— Никто. Никто (не) в силах освободить тебя раз и навсегда от всех твоих страданий и страхов.
— Ну, наконец-то. Приехали. Я же говорил, что это неосуществимо. Тоже мне откровение: никто не в силах освободить меня раз и навсегда от всех от всех моих страданий и страхов. Это я и сам знаю.
— Не знаешь. Именно этого ты и не знаешь. А в глубине души, в пространстве души своей или, если уж выражаться совсем точно, во вселенской пустоте души своей никогда не знал.
— Да… может быть… очень может быть, что никогда я не осознавал этого… а если бы осознал, что тогда?
— Если бы осознал, не искал бы средств (задешево или втридорога) утешить себя, распотешить себя. Перестал бы забивать себе голову чем ни попадя, перестал бы метаться вправо, влево и в середину, попробовал бы постоять неподвижно лицом к лицу и глаза в глаза с окружающим миром, ничего ни от кого не ожидая и, тем более, не ожидая спасения свыше. И задал бы себе один вопрос.
— Какой же?
— Вот какой: если никто и ничто не в силах освободить меня раз и навсегда от всех моих страданий и страхов и, главное, от страха смерти, так, может быть, я сам могу от всего этого освободиться? И вопрос этот (а также все, что в ответе на вопрос этот содержится) способен подсказать тебе человек-никто. Это и есть настоящая помощь. Сделать для человека очевидным факт, что никто и ничто не может оказать ему настоящую помощь — это означает освободить его раз и навсегда от всего, что его удручает, мучит, унижает и, рано или поздно, уничтожает. Остается ему положиться только на себя самого. Потому что тогда, быть может…
Настоящая помощь возможна лишь негативная, не позитивная. Позитивно можно принести кому-нибудь соболезнования, пожертвовать Армии Спасения миллион долларов, если по рассеянности (а мертвецы бывают очень рассеянными) позволил себе скопить такую сумму в результате (не оправдывайся, не оправдывайся) эксплуатации ближних, позитивно можно оставаться кому-нибудь другом в трудных для него обстоятельствах, уступать место в автобусе, переводить слепых через проезжую часть, в экстренных случаях оказывать медицинскую помощь (если умеешь) до прихода врача, спасать людей и их имущество при пожаре и вообще делать тысячи больших и малых полезных и благородных дел. И, разумеется, нужно их делать. Нужно сочувствовать людям и делиться с ними всем, что у тебя в избытке. А у тебя столько в избытке! Ты и не представляешь, сколько. Если человек обнаружил у себя в шкафу двадцать рубашек (застал себя врасплох) и не раздал, по меньшей мере, пятнадцать из них своим знакомым или своим незнакомым, о которых ему известно или о которых догадывается, что имеют они лишь одну, в лучшем случае полторы рубашки, — пропал этот человек. Участь его подобна участи рубашки бестелесной во тьме шкафа платяного. Участь и рубашки этой, и владельца ее — быть пожранными молью платяною. Но что толку распространяться по поводу очевидного?
Итак, помощь бывает позитивная или негативная. Ни в чем не умаляя заслуг позитивной, нужно понять, что только негативная помощь — настоящая, ибо не на миг, не на час, а навсегда. Позитивно в силах помочь каждый. Разумеется, и каждый человек-никто. А вот помочь негативно способен исключительно человек-никто, только и исключительно он. Кстати, это ответ на твой вопрос: может ли человек, который не нуждается в помощи, помочь другому человеку, который в помощи как раз нуждается. Человек-никто — это именно человек-помощь, странствующая помощь, рыцарь помощи. Он способен помочь и так, и так, и позитивно, и негативно. Он даже способен помочь сразу и позитивно, и негативно.
— Каким образом?
— Помогая позитивно, человек-никто тут же объясняет временный характер и, следовательно, недостаточность, частичность, рахитичность своей и вообще всякой помощи позитивной. И объясняет, что во множестве случаев позитивная помощь не нужна вовсе. И безошибочно нащупывает, ощупывает, прощупывает болевые точки души человеческой и уличает ее.
— Уличает? В чем?
— Душа человеческая требует врачевания лишь для того, чтобы мочь требовать врачевания еще и еще, и опять, и снова, и вот человек-никто объясняет другому человеку, что позитивная помощь ничему раз и навсегда не помогает и ни одной проблемы не развеивает. Это все равно, что лить воду в бочку без дна, или поливать сорняки, или бензином гасить пламя. Все это объясняет человек-никто другому человеку, и объяснение его — это и есть негативная помощь, оказываемая вместе с помощью позитивной. И уж личное дело другого человека: удовлетворится он позитивной помощью (каковая несомненно принесет ему кратковременное облегчение), а прочее пропустит мимо ушей, или — навострит уши и внимательно вслушается в объяснение человека-никто. А объяснение будет, разумеется, тоже негативным.
— Что означает «негативное объяснение»?
— Ночью, когда Солнца нет, или пасмурным днем, когда Солнце за тучами, все вокруг одинаково черное или серое. Днем, когда Солнце не за тучами, очевидны и блеск, и тень, и отчетливо видно, где одно и где другое, и что такое это одно и что такое это другое. Отчетливо видно, что там, где одно, там нет другого, и наоборот. Солнце и чистое небо—это понимание. Понимающий не способен передать понимание непонимающему. Пониманием возможно стать, возможно им быть, но оно непередаваемо.
— Почему понимание непередаваемо?
— Потому что для непонимающего понимание не существует. Если бы оно для него существовало, он знал бы, что оно существует, и, следовательно, сам был бы пониманием. Понимающий способен показать непонимающему, где нет понимания, где тупик, где порочный круг, где лабиринт без выхода, где тень, где тьма, где самое сердце тьмы, но он не может объясняться с непонимающим и потому именно, что непонимающий пребывает во тьме и только во тьме, и свет для него просто не существует. Свет вне досягаемости тьмы. Понимающий может объясняться с непонимающим исключительно в мире этого второго, то есть в черном мире, в психологической ночи. Человек понимающий, человек-никто в психологической ночи, он как луна и звезды, и планеты, и кометы, как все, что светится в ночи природы. Итак, негативно объяснить тьму, психологическую ночь означает показать человеку непонимающему, человеку-Я, что черное — это на самом деле черное (а не черное местами, и не серое, и уж вовсе не розовое, и, разумеется, не белое, как это мнится человеку-Я). И человек-Я, человек-тьма способен это увидеть. И этого будет достаточно.
— Достаточно того, что непонимающий увидит тьму, психологическую тьму?
— Достаточно того, что увидит тьму. Сам увидит. В себе увидит. И тогда, и только тогда озарит его свет, действительность, то, что есть. Великое изумление станет великим ослепительным чудотворным покоем, а великий ослепительный чудотворный покой и торжественность станут в действительности творчеством, творчеством того, что еще не было сотворено, творчеством, начинающим с начала.
Точно так же и в любви. Чтобы возникла любовь, достаточно увидеть, что такое не любовь.
— Что такое не любовь?
— Идеальная, платоническая, трагическая, слепая, безумная, божественная, дружеская, родительская, сыновняя, братская, супружеская — это не любовь. Всякие там страсти-мордасти — это не любовь. Любое посягание, деликатное или нахрапистое, — тоже не любовь. Удовольствие примитивное или изысканное — тоже не любовь. Любовь невозможно завоевать, любовью невозможно торговать. Ее не купить задешево или втридорога или даже за баснословную цену, приобрести в собственность или запереть на ключ. Любовь — ничья. Любовь не надевает обручальных колец и не снимает их. Любовь не вступает в брак и не разводится. Любовь не таскается по судам. Любовь не клянется и не преступает клятв. Любовь не требует гарантий, заверений в порядочности, уверений во взаимности. Любовь не нуждается в благодарности, Любовь не делится на личную и безличную. Разрыв между одним и другим, или одним и всем — это не любовь. Результат выбора — это не любовь. Любовь не повторяется, это не привычка. Память о любви — это не фотография, не портрет, не статуя, не барельеф, вообще не какое-либо пластическое изображение. Но и мысль — это не любовь. Осознание любви — это не любовь. Описание любви — это не любовь. Исповедание любви — и это не любовь. Порицание сексуальности — тоже не любовь. Порицание целомудрия — тоже не любовь. И вожделение — тоже не любовь. И воздержание — тоже не любовь. И самоистязание — тоже не любовь. Любовь — это ни указ и ни приказ. Любовь — это не следствие причины и не причина следствия. Зависть, ревность и месть — все это не любовь. Страдание — это не любовь. Любовь — это, прежде всего, не слово. Ни в коем случае не слово. Ни то, которое было в так называемом начале, ни вот это на вот этом листе бумаги.
В мире слов и тех, кто живут в мире слов, слово «любовь» не означает ничего, то есть означает что кому вздумается, что кому понадобится. В мире слов и тех, кто живут в мире слов, слово «любовь» набухло властолюбием, сочится сладострастием и поблескивает алчно.
Но любовь, ясное дело, это не слово. Любовь — это самопроизвольное и бескорыстное действие любви, подобное тому, как Солнце самопроизвольно и бескорыстно излучает свой свет. Солнце — это солнце в мире гелиоцентрическом. Любовь — это солнце в мире подлунном. Солнце—это солнце в мире света. Любовь — это солнце в мире тьмы.
— В чем смысл страдания, если у него вообще есть смысл?
— Послушай. Если бы в страдании не было смысла, то одна-единственная слеза затопила бы самые величественные пирамиды, самые претенциозные пантеоны и даже астрономические обсерватории, расположенные на горных вершинах. Ибо истинно говорится: одна-единственная слеза человеческая затопит весь этот мир. И не потому, что нет в ней смысла, а потому именно, что есть в ней смысл, а вот во всем этом мире его нет. Ибо смысл вместит в себя бессмыслицу, а не наоборот. Посмотри, тысячи лет цивилизации, достижения культуры, науки и техники не осушили слезы на лице человеческом. Почему? Дважды и трижды спрашиваю: почему? Если бы могли осушить— не сомневайся, сделали бы так. А не смогли. Ибо истинно говорится: никогда не смогут, Эта слеза — камень краеугольный во основании царствия человека счастливого, человека плачущего. Ибо способен человек себя познать, способен понять, почему он плачет. И когда поймет, перестанет плакать. И восплачет последний раз, но уже от несказаннойи бесконечной радости.
В страдании — глубокий смысл. В страдании точно такой же смысл, как в реке, которая нежданно перерезала тебе путь. Нет моста, нет брода, нет парома, нет материалов и орудий для постройки плота.
Чтобы идти дальше, ты должен переправиться на тот берег. Ты должен это сделать, ведь река перерезала тебе путь, и это означает, что твой путь не закончен и конец его — на том берегу. Иначе не говорилось бы, что река перерезала тебе путь. Твой путь лежит через реку и далее, уже по ту сторону реки. Ничего тебе не остается, кроме как через реку эту переправиться.
— Но разве нельзя реку обогнуть, то есть избежать непосредственного соприкосновения с водой? Разве я не могу повернуть налево или направо и так идти до тех пор, пока не увижу мост или перевозчика с лодкой
— Река перерезала тебе путь. Если река лежит поперек твоего пути, это означает, что река — часть твоего пути. Переправа через реку — это тоже твой путь. Если ты повернешься на девяносто градусов и двинешься налево или направо, это будет означать, что со своего пути ты сбился. Если ты повернешься на сто восемьдесят градусов и двинешься якобы вперед, это будет означать, что с полпути ты возвращаешься назад. Если ты сядешь на берегу (на этом берегу) в ожидании помощи от кого бы то ни было или чего бы то ни было, это будет означать, что здесь твой путь прервался. Путь этот — путь в жизнь. Либо ты идешь в жизнь, либо нет. Если идешь, тогда ты должен реку переплыть и страдание перестрадать. Только так ты все это преодолеешь и оставишь позади.
— А если я не умею плавать?
— Если бы ты умел плавать, да еще в придачу как рыба, разве было бы для тебя страданием переплыть реку? Было бы это для тебя все равно, что прогуливаться по бережочку, по лужочку среди цветочков. О каком страдании можно тогда говорить? Что толку тогда спрашивать, что такое страдание и в чем его смысл?
— Значит, я должен войти в воду, не умея плавать?
— А разве можно научиться плавать без воды?
— Но ведь я могу утонуть.
— Утонуть ты можешь на берегу, не прыгая в воду. На самом деле именно тогда ты и тонешь.
— Когда это?
— Когда стоишь на берегу и не прыгаешь в воду.
— Не понимаю.
— Когда ты действительно прыгнешь в воду, тебя, разумеется, не останется на берегу. И уже не будет: «Я и вода», не будет: «Здесь и там», не будет: «Я здесь, на берегу, а вода — там». Тебя уже не будет. Будет только вода. Кто же тогда может утонуть? В воде все станет водой. В огне все станет огнем. В страдании все станет страданием. В страдании перестаешь быть собой, становишься страданием, состоянием страдания, и тогда нет уже ни страдания, ни «меня, который страдает». Есть только страдание. Но возможно ли страдание отдельное и независимое от страдающего? Невозможно. Следовательно, если нет страдающего, то и страдания тогда тоже нет.
— Почему человек живет двумя жизнями—внутренней и внешней? Возможно ли человеку внутреннему и человеку внешнему соединиться и быть одним человеком, как мечтал Сократ?
— Мечтать об этом нет надобности. Это можно увидеть. Это можно констатировать. Это факт. Человек внутренний и человек внешний — это один и тот же человек. Но тот, кто об этом мечтает, не способен этот факт увидеть. Как раз мечтой своей он себя и раздваивает, и ставит посередине себя высоченную стену, не пробить которую ни головой, ни сердцем.
— Но это раздвоение существует объективно. Эта стена — объективность. Я ее вижу. Я ее даже слышу. Я то и дело об нее разбиваю и голову и сердце.
— О том, что такое объективность, ты ничего знать не можешь. Ты способен ориентироваться исключительно в мире субъективного.
— Это еще почему? Почему это я способен ориентироваться исключительно в мире субъективного?
— Потому что ты можешь жить только от центра, от оси, от центральной точки, вокруг которой для тебя весь мир вертится. А центр этот (тяжести, окружности, внимания и т. д., и т. п.), точка эта центральная, пуп этот мира—разумеется, ты же. Поэтому все для тебя субъективно, — там, где центр, там не существует окружности, там, где центр, там центр везде.
— Но ведь слово в слово то же самое говорил Паскаль о Боге: центр везде, окружность нигде.
— Веря, что говорит о Боге, он говорил о себе (и о тебе), говорил и о Я. Веря, что говорит об объективном, говорил о субъективном. И говорил на редкость точно.
Другими словами: там, где субъект, там нет объекта. Там, где субъективное, там нет объективного. И наоборот. Объективное там, где нет центра. Ни одного из мыслимых центров.
Объективность — это свобода, равенство и братство, но подлинные, тебе неведомые. В объективном мире нет раздвоения на жизнь внутреннюю и жизнь внешнюю. Нет стены. Стена — в твоем мире. Стена между тобой и остальным миром. Ты есть свое Я. Сущность твоя, твой основополагающий принцип — раздвоение, разделение. Ты — делитель. Ты все подряд делишь, ибо каждое раз-деление тебя множит. Ты разделил человека на внутреннего и внешнего, а человечество — на расы, касты, классы, государства, объединенные нации и разъединенные нации, метрополии и диаспоры, слои, уровни, вероисповедания, секты, партии и что там еще осталось.
Ты поделил земной шар на деревни, города и пригороды, на владения заморские, конквистадорские, колониальные и неоколониальные, на латифундии, усадьбы, ранчо, поля, участки, площадки и что там еще осталось, — почти ничего уже не осталось, даже льды Антарктиды пошли под нож. Ты придумал зону так называемых территориальных вод шириною в двенадцать миль и придумал лишь для того, чтобы вскоре расширить ее до пятидесяти, а в настоящее время уже и до двухсот, но и это для тебя не предел.
Ты изобрел барьеры, шлагбаумы, заборы, столбы с табличками, частоколы, железный занавес, ограды каменные и дощатые, заграждения в виде бамбуковых рощ и кактусовых плантаций, натянул тут и там проволоку обыкновенную, проволоку колючую и проволоку под электрическим током, все препятствия между человеком и человеком создал ты.
Ты разделил соединенных в любовном объятии мужчину и женщину, отделил землю от неба, ты смешал языки, ты разделил все и вся.
Ты даже жизнь разделил на жизнь и смерть.
— Возможна ли в том или ином виде жизнь после смерти?
— Жизнь после смерти нужна тому, кто умер до смерти, а если сказать точнее, тому, кто умер при жизни.
— Не понимаю.
— Не понимаешь, но не можешь этого утверждать.
— Почему?
— Потому что не имеешь понятия о том, чего не понимаешь, ну и, следовательно, как же ты можешь утверждать, что ты этого не понимаешь? Ты не можешь этого утверждать. Чтобы с полным правом утверждать, что ты чего-то не понимаешь, нужно понимать, о чем идет речь, в чем тут вообще дело. Но если знаешь, в чем тут дело, то тем самым и понимаешь, в чем тут дело. Стало быть, так: если понимаешь, тогда можно утверждать, что — понимаешь. А уж если не понимаешь, тогда нельзя утверждать даже, что не понимаешь. Вообще ничего нельзя.
Жизнь после смерти нужна тому, кто умер до смерти, а если сказать точнее, умер при жизни. Для тебя это может быть или очевидным, или не очевидным. Третьего, как говорит ся, не дано. Не дано компромиссных решений. Не понимаешь—следовательно, не можешь утверждать даже, что не понимаешь. Не можешь утверждать, что не понимаешь именно и как раз потому, что не имеешь понятия, о чем идет речь, в чем вообще дело.
— Прямо не знаю, что и сказать…
— А разве обязательно всегда что-нибудь говорить? Если сказать нечего, что же можно в таком случае сказать?
— Что собой представляет жизнь после смерти, жизнь того, кто умер до смерти, а если сказать точнее, умер при жизни?
— Бесполезный вопрос, пустопорожний. Но я все-таки отвечу. Может быть, тогда ты поймешь, сколь бесполезны подобные вопросы. Жизнь после смерти, жизнь того, кто умер до смерти — это вечная жизнь. Это вечность.
— А вечность — это то, что продолжается?
— То, что продолжается, продолжается во времени. То, что продолжается, — временно. То, что продолжается, — это распад. Вечность — это не распад.
— Что такое вечность?
— Для тебя вечность — это время. Ты есть свое Я. За пределы времени ты не дерзаешь. Из котла времени выбраться ты и не пытаешься. Для тебя все, что ни есть, все есть время. Для тебя даже вечность, которую ты противополагаешь времени, —это тоже время.
— Но разве вечность не есть противоположность времени?
— Вечность не есть противоположность ничему.
— Что же такое вечность?
— Для тебя вечность есть противоположность времени, следовательно, время.
— Но что же такое вечность на самом деле?
— На самом деле вечность есть то-что-есть.
— Что есть то-что-есть?
— То-что-есть есть то, что есть.
— Но какого рода (или вида, или типа) это то-что-есть? Должно же то-что-есть быть каким-нибудь?
— То-что-есть не может быть каким бы то ни было. То-что-есть не может быть какого бы то ни было рода (или вида, или типа).
— Выходит, то-что-есть никакое?
— Никакое — это тоже какое-нибудь.
— Выходит, то-что-есть не может быть ни каким-нибудь, ни каким бы то ни было?
— Не может быть.
— И прекрасным не может быть?
— То-что-есть — это и есть прекрасное. О прекрасном не говорится: прекрасное, о светлом не говорится: светлое, о мудром не говорится: мудрое. Не говорится о звезде: звездная, о луче: лучистый, о листе: лиственный, о воде: водная. Прекрасное — прекрасно, светлое — светло, мудрое — мудро. Звезда есть звезда, луч есть луч, лист есть лист, вода есть вода. А то, о чем мы с тобой разговариваем, есть, что есть.
Даже просто сказать: «вода есть вода», — означает сказать лишнее. Даже просто сказать: «вода», — означает сказать лишнее.Слово «вода» — это, разумеется, не вода. То, что есть и есть на самом деле, это факт: вода. Все прочее о воде, включая и слово «вода» как таковое вымыслы. Все это, как ты выразился бы, «мимо кассы», а человек-никто говорит: мимо воды, как, впрочем, и мимо суши.
— Неужели невозможно одним каким-нибудь метким словом определить то-что-есть?
— То-что-есть неопределимо. Никаким словом. Любое слово — неизбежно — литература. Хорошая или плохая, графоманская или гениальная, но литература, а не то, что есть.
Невозможно спеть самую прекрасную песню.
— Что такое самая прекрасная песня?
— Самая прекрасная песня — это такая песня, которую сколько ни пой, она звучит всегда иначе, и по-новому, и еще лучше, чем прежде, и еще мелодичнее, и — что проку в словах?
Пропеть ее невозможно, и невозможно ее записать ни на бумаге нотной, ни на пленку магнитофонную, ведь звучит она всякий раз иначе, а запомнить ее с начала до конца тоже никому не удавалось. То, что случается записать или запомнить, все это сразу устаревает, а песня — вот она уже и новая песня.
Невозможно ее пропеть. Возможно ею быть. Возможно ее петь. Все живое — эта песня. Все живое поет эту песню. Но что проку в словах? Самая прекрасная песня — без слов.
Перевел с польского Алексей ШЕЛЬВАХ