Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 1, 2009
ВИСЛАВА ШИМБОРСКАЯ. «ЖИЗНЬ С БУХТЫ-БАРАХТЫ». ИЗБРАННОЕ.
Издательство ВВМ, Санкт-Петербург, 2007
Имя Виславы Шимборской известно русскому читателю уже больше 40 лет: ее стихи переводили Анна Ахматова, Давид Самойлов, Иосиф Бродский, Асар Эппель; за последнее время число публикаций заметно выросло, особенно после присуждения в 1996 году польскому Поэту Нобелевской премии. Но, кажется, «Жизнь с бухты-барахты» — первая полноценная книга, дающая наиболее полное представление о творчестве большого художника слова. Кроме того, состав книги-билингвы, видимо, определен переводчицей Верой Виногоровой, выступившей здесь русским «соавтором» Шимборской и позволившей себе даже переводить некоторые верлибры более или менее регулярными стихами с рифмой (о чем она сообщает в обстоятельном послесловии); книга также предоставляет возможность не только следить за пережитыми в течение 60 лет изменениями в авторском облике, но и обнаруживать то общее в звучании, в голосе, что и составляет особенность, обаяние, привлекательность такого явления, как Вислава Шимборская. А общее это — в намеренном отказе от громкого, патетически-пророческого…
Даже там, где гораздо привычнее было бы искать парадокса, поэт сосредотачивается на обычном, не вырывает события из естественного хода, потому что именно в нем видит удивительное, слышит «эхо вечных истин в молитве» («Знали свет с пятое на десятое…»). На языке филологии это вполне можно назвать «остраннением» и/или «неостраннением»; а у поэта по этому поводу сказано:
Поэзия, зла не держи, беру много слов патетичных,
а потом из кожи вон лезу, чтоб выдать за легковесные
(«Под какой-то звездой»).
Кажется, для польской поэзии вообще характерно особое чувство иронии, особое к ней отношение. Так, близкий Виславе Шимборской другой большой польский поэт Збигнев Херберт в своем пане Когито воплотил образ «человека вообще», этакого everyman’а: получился некто — пугающий, жалкий, смешной одновременно, а как утверждают специалисты, и имеющий что-то общее со своим автором… С неженской наблюдательностью Шимборская фиксирует и воссоздает немного смещенным, сдвинутым образ, в котором несложно узнать того, кто видим нами в зеркале или на автобусной остановке, или в учреждении.
На фотографии толпы
моя голова седьмая с краю,
может, четвертая справа,
или двадцатая снизу;
где моя голова — не знаю,
то ли женская, то ли мужская,
уже подобная до подобных,
уже не одна, не единственная.
……………………………
Голова моя статистична,
потребляет сталь, хлеб и сало
наиспокойней и наивалово;
без стеснения, что какая-либо,
без отчаянья, что разменная,
как бы в целом ее не имею,
мою собственную и отдельную;
как бы раскопано кладбище,
черепов безымянных полное,
все в неплохой сохранности,
ну, разве — когда-то померли;
и моя голова как бы там уже,
моя — как любая, чужая,
и если что вспоминает,
так только глубокое будущее
(Фотография толпы).
Эта с виду неприхотливая история фотопортрета во времени — маленький по объему философский трактат, где социальное подвинуто на периферию эсхатологическим, где обнаруживают себя большие категории — Прошлое и Будущее, стягиваемые кратким настоящим, из которого происходит вглядывание… И еще: это стихотворение Виславы Шимборской, как и многие другие ее тексты, сюжетно, сродни притче.
Портретно и стихотворение «Смехота»: изображен человек вне времени и пространства, во весь свой рост, со всеми своими врожденными обстоятельствами и амбициями, поданными просто в анти-романтическом ключе:
А он все вперед и вперед,
хоть это — мгновенье в масштабах вселенной!
Нет, чтобы сперва обозначился,
каким же будет, раз уж есть.
А он — злобный.
Злобный, нужно признать, очень.
С этим кольцом в носу, в этой тоге, в этом свитере.
Смехота!
Небога.
Истинный человек.
Разумеется, такой портрет — внутренний, и он признак честности: поэт знает, с кем имеет дело, остается ирония, которая только и может спасти от собственной ничтожности. Последние слова из приведенного текста мне представляются пародией, зло-ироничной, но и отстраненно горькой, на слова «Се человек» — «Esse homo».
В стихотворении, завершающем книгу Шимборской, наоборот, слышится добрая примиряющая ирония, не подвергающая все сомнению, а допускающая в вопросе о вечности и бессмертии продолжение игры, с некоторой только переменой в правилах, системой счета и называния: душа уже воспарила над телом, временем, раздробленностью, подробностями, но смерть так и не названа, потому что таковой не является:
Великое счастье
Не знать достоверно –
На каком свете живешь
(«Великое счастье»).
Сюжеты многих стихотворений вырастают из незначительных событий, могущих произойти с каждым, но в видении поэта обрастающих долгими перечнями возможностей, из которых прихотливый случай выбрал одну, чтобы приоткрыть тайну своего выбора и обнаружить логику бесконечных метаморфоз, отмечающих все — от рождения до смерти. Так, обратившись в бюро находок за пропавшим зонтиком, героиня отдает себе как будто мгновенный отчет, что она потеряла за всю историю эволюции, прежде чем очутиться здесь «единичной особью пока в человечьем роде, / что (в значении «которая» — П.К.) зонтик всего-то вчера потеряла в трамвае» («Рассуждение в бюро находок»).
Или берется найти неожиданное объяснение смерти жены Лота, полное всевозможных — и внешне совсем не поэтических — предположений. Следя за ровностью своего голоса, Шимборская не позволяет себе встать на котурны, облечься в величественные одежды — даже в «Монологе для Кассандры»: уже само название не дает повода к отождествлению традиционных «автора» и «героя».
Поэзия Шимборской точна — «с предельной точностью описывает исторические и биологические явления в контексте человеческой реальности», — сказано Нобелевским комитетом, — целомудренна, немногословна: «Если сложить стопкой выходившие на протяжении полувека первые издания ее стихов и сравнить с аналогичным набором книг других поэтов — нобелиантов, стопка Шимборской окажется едва ли не меньше всех, но на весах кое — кого и перетянет», — говорилось в редакторском предисловии к публикации подборки переводов нескольких стихотворений в «Иностранной литературе».
Поэт тяготеет к пластическим, живописным образам, играет ими иронично, провокативно и смехотворя (примечательно, что один из сборников Шимборской имеет название «Sto pociech», переведенное как «Смехота»), чем все равно не избыть таящуюся и таимую горечь. За каждым образом живет выстраданный смысл, многозначность, свобода, избавляющая от отчаяния в охваченном предсмертной тоской мире, когда после безответных вопросов к самой себе и не к самой себе: «Почему я? Почему мне? Почему сейчас? Почему здесь? Почему так?» — героиня видит то же алкание смысла и правды в глазах своего пса («Изумление»). В гротесково изображенной стихотворной экскурсии «Над Стиксом» невидимый голос, сообщающий о неминуемом, произносит:
Душенька, лишь сомневаясь в том свете,
ты обретешь свои перспективы.
Из логики стихотворения ясно, что словом тот назван как раз свет этот. Наверное, поэтическая (и человеческая, личная) свобода Шимборской знает о сопротивлении миру, но не жизни:
Предпочитаю брать в расчет даже вероятность того,
что жизнь все-таки имеет смысл
(«Предпочтения»).
Видимо, только настоящий поэт в мире, «обдумывающий мир, издание второе» («Обдумываю мир») — а обдумывание есть тоже своего рода сопротивление, неподчинение, — согласно Виславе Шимборской, может высказать картезианское:
Я вновь существую.
Расцветает новый пупок
на животе художника
(«Образ»)
и как будто художник, переживая «второе рождение», становится новым смыслом существования мира, в котором «что бы я ни сделала, / это останется навсегда» («Жизнь с бухты-барахты»). Но и здесь зрящая ирония Шимборской находит подвох: допытывающийся смысла жизни или сущности поэзии рискует остаться с хвостом ящерки в руках, и какие бы прекрасные мысли и высокие слова ни были в его голове, «что за ответственность на месте хвоста» («Скелет ящера»): здесь ернически пародируется экскурсия, в процессе которой ее ведущий сравнивает вымершего гада и выжившего человека и восхваляет последнего, хотя в поэтическом «доказательстве от противного» нет ни капли гордости за человеческое достоинство.
Логика многих текстов Шимборской напоминает опись, отчет, опросник или «протокол допроса» (на что указывает переводчица в своем послесловии), а это не может быть объяснено любовью к длинным рядам; это не простая дань литературной традиции, а метод создания универсального человеческого опыта, не лишенного индивидуальных черт. Увидена жизнь — от рождения до смерти, единая, в массе других ничем не выделяющаяся, кроме … (нужное вписать — как бы предлагает своему читателю поэт, вовлекая его в серьезную игру: «homo Ludens с Книгой — свободен», — говорила Шимборская в своей Нобелевской речи), приемлющая счет только как реестр, фиксацию индивидуальностей, скрывающихся за камуфляжем видов, в обличиях которых прочитывается мир. В этом инвентарном перечне особое место занимают незначительные и даже смешные афористические сочетания, как бы восстанавливающие бессвязный разговор о главном и «остальном». Есть в такой поэтике и что-то роднящее ее с поэтикой И. Бродского, который «каталогизировал реальность», создавал «поэтическую бухгалтерию»; но это сходство очень внешнее: у Шимборской реальность реконструируется, сохраняя за каждым из названных явлений или положений нереализованную возможность, способность развиваться вне веденья поэта, а сам поэт отказывается от диктата — и в отношении к читателю. Еще такая любовь к длинным рядам имеет что-то общее с заклинаниями: произносящий эти периоды приручает называемое, заговаривает бессмыслицу, обманывает, обыгрывает явь, по-детски не принимая в расчет смерть:
Любая жизнь
каждую минуту смертна.
Но смерть
к этой минуте всегда опаздывает
(«О смерти без почтения»);
или вот кот, оставшийся по смерти хозяина в пустой квартире и никак не могущий поверить, что его бросили, оставили на произвол судьбы, мстительно говорит:
Ну, пусть он только вернется,
пусть он только покажется!
Пожалеет, что меня оставил одного.
Пойду в его сторону как бы нехотя,
еле-еле,
на ужасно обиженных лапах,
и никаких поначалу мяуканий
и радостных прыжков!
В таком парадоксальном жизнеутверждении слышно удивление от всего сущего, вновь увиденного и вновь и вновь встреченного. Но удивление, сдерживающее себя иронией, рефлексией. Правда, посмею оговориться: в какие-то области ирония поэта все же не проникает. Ну, какой творец откажет коту во встрече, во Встрече с хозяином!
В своей Нобелевской лекции Вислава Шимборская приводит воображаемый разговор с Екклесиастом, называя его одним из самых важных для себя поэтов; собственно, это не разговор, а вопросы, в которых содержится опровержение знаменитых слов: «Нет ничего нового под солнцем». И опровержение это высказывается ироником, сознающим «комизм писания стихов» («Предпочтения»), не приемлющим от поэта исчерпанности, произносится оно остроумно, парадоксально, но и так, что принято называть «здорово»: «Но Ты же сам родился новым под солнцем. А поэма, которая сочинена Тобой, тоже новая под солнцем, потому что до Тебя ее никто не написал. И новые под солнцем все Твои читатели, ибо до Тебя они не могли ее прочесть. И кипарис, в тени которого Ты присел, не растет здесь от сотворения мира. Ему дал начало какой-то другой кипарис, подобный Твоему, но не в точности такой же». В этой отповеди тоже много от списка, того, что подвержено счету, — излюбленной формы поэта. В конце этой книги читатель прочтет:
Протест против него (списка. — П.К.)
называем душой.
И это единственное,
что не значится в списке
(«Ничего не подарено»).
В заключение необходимо добавить, что в книге помещены графические работы Валерия Мишина, в которых художник зримо интерпретирует поэтическое слово, создавая особую атмосферу сочетанием классической техники и сюрреалистической образности, в узнаваемой фигуративности находя запредельную театральность, которая кажется вполне созвучной драматичному миру Виславы Шимборской.
Петр КАЗАРНОВСКИЙ
P. S.
Позволю себе вынужденное дополнение: книга Виславы Шимборской вышла, по требованию автора, ограниченным тиражом в 300 экземпляров.