Повесть
Опубликовано в журнале Зинзивер, номер 1, 2009
Виктор СОСНОРА
Поэт и прозаик. Родился в 1936 году в Ленинграде. Автор нескольких десятков книг стихов, прозы, драматургии. Тридцать лет руководил литературными студиями молодежи в Ленинграде. Член Союза писателей, действительный член Академии русского стиха в Москве. Лауреат премии Аполлона Григорьева (1999). Живет в Санкт-Петербурге. Новая книга прозы Виктора Сосноры «Ретро-Реализм. Мои друзья» в этом году выйдет в издательстве «Вест-Консалтинг».
А ПОТОМ…
Повесть
Прорытые временем
лабиринты —
исчезли.
Пустыня —
осталась.
Немолчное сердце —
источник желаний—
иссякло.
Пустыня —
осталась.
Закатное марево
и поцелуи —
пропали.
Пустыня—
осталась.
Умолкло, заглохло,
остыло, иссякло,
исчезло.
Пустыня —
осталась.
(Ф. Г. Л. — М. Ц.)
Пролетая на ХСДС-11 над пустыней, я увидел трех царей: Дрю Ан, Ли Ан Ид и Ан Э Чик — там стояли. И Лисий Морс — на руке орел смотрел на дрофу-красотку, длинные крылья, белые концы, а на саксауле самцы агамы, ослепительные, с синим горлом и лапами, со светящимся, красноватым хвостом — ящерицы.
Я снизился и спросил.
— Ты куда? — спросили цари, подняв головы.
— На север.
— Там дин, не лети, ошибешься.
— Ничего, лечу. А вы?
— Мы из Красной Книги.
— Чем заняты? Звените? Ну-ка, шаг навстречу! Ли Ан Ид, ты ж друг драм.
— Основная трудность, чтоб свободно шагать, не подпрыгивая на 3-4 км. вверх, в пространство. Сила тяжести на поверхности незначительна, ты весил бы несколько десятков г., и мог бы прыгать на несколько км., и мог бы спрыгнуть с пустыни. Нам — никак.
Не Деймос и Фобос — земная пустыня.
Утро, будят крики удода, в русле цвели тамариск и чингиль: бобы. Солончак, волки шли галопом, следы, длинные пальцы, пушистые хвосты, мрачные морды кота (степного), кот попятился в темноту. В пустыне лежали дочери земель Морс, вверх грудью, и цари рубили их на куски, прижимая: Дрю Ан рубил, Ли Ан Ид склеивал, Ан Э Чик раздвигал им ноги и сосал пуп.
— Ты не там сосешь, — сказал я, — ниже.
— У дочерей семя идет из пупа, а не из низа. Я сосу и тяжелею, и не прыгаю.
Всюду поблескивали панцири черепах. Царь Дрю Ан вытащил более 250 ведер из колодца, электросварил их и держал в руках, чтоб не летать. Миллионы метеоров падали на них со скоростью 72 км/сек., и каждая частица, весившая 0.001 г. — как прямой выстрел из крупнокалиберного револьвера. Уклоняясь от пуль-космо, цари лежали под женщинами, прикрываясь кровью, что лилась. Я не стал им мешать и махать им не стал. Не надо транжирить арф.
В 1883 г. на острове Кракатау (из группы Зондских) — грандиозное извержение вулкана Раката, половина острова взлетело на ХСДС-11, шум от взрыва слышен на 3.400 км., морские волны и пепельный дождь, гибель 4 млн. дочерей на островах ЯВА и Суматра. Целебес взрыв не тронул.
Туманности Д и Ч, двоится, пять яблок и шашлык, ем ложкой кашу. Молодежь жжет почтовые ящики-космо, вынимаем обгорелую корреспонденцию, телеграммы с полусловами, широкое море догадок. Ярок цвет щек — солнечная система лица. Я вижу жующих: с Богом! Летят старушки, в могилки, бедные дубинки, крепкие и слабые. Полицайпрезидиум повышает цены, а окна туманны. Пришла посылка на УС-3, Пилип Валлик, спасибо, Пилип, у меня в пустой бутылке вербы цветут, сухарики мокнут в ти; ай вон ту ит! Поклонимся року, это не рок, а блеск бандитизма. Надо успокоиться. Жижа на улицах и снег идет, нет, снего-дождевой падает буквами Д и Ч, покрашенными в масляную краску. Глазных капель нету. Сколько можно написать строк в жизни? Курю. Разогнал всех женщин и сижу за рулями, недовольный. Тихо в холле, глухо. Выпал снег. Белые колонны лежат на земли. Неярко.
Пятна, мазки снега, снег идет ливнем, люди идут в шубах. Рвут вату (на облака?). Ребусы рабов. Ложь — это жестокость, уклон. Уклон — то, куда катятся, до конца. Я бы съел апельсин и успокоился. Многоглазые оазы продают шпингалеты, продажа роз и трусиков для мытья у голохвостых ж. один предрассудок — ложиться по первому зову, как суповые миски. Блестят штиблеты, кариатиды рукомойников, белоголовые яблоки. Я лежу и этим делаю дело. Режу хлеб.
Имажо, т. е. превосходство метафоры над логикою, я начинал правильно, я был котел, в котором варились формы, это дало свободу, александрийцу. Утекли воды, эксгибиционизм, буквенный; религии в Психее, а не в резонерстве, мораль — глубокий талант, а не кафедра, дело не в толпотворении, а в железных доспехах работы — в себе; это — работается. Господь Гусь лежит поджаренный, рождественский, писания — это аномалия детства. Стихи — оборотная сторона миндалин. Помню ли я, зачем достижения криптограмм? Помню я. Но не поймут костоногие. Пора уходить. Или повременить, это слабость оболочки, ея трезвость, бедный мир диаболических, мелодраматические регистры грома и меда, октавы штор, если раздвигаешь их, ковер, как нарукавная повязка на полу, цементном, выбор слов без «было», дубли блондинок, скальпель переносья, аш хабат парфян, туда, куда идут дочери, девятилетние, недочеловеки, низкопробные, низкого пошиба, современницы — узы затянуты.
Бедоноситель, бедоносец, трепанги головного мозга — вьются, твою! о диалоги! Иногда снятся сны правды, а наяву опять жижица солнц, ложно сочиненных, и встаешь, встряхнешься, брызги роз забыты, пьешь кислое млеко коз, запятые. Я не верю во «время», это фикция кофе, но верю в тело, летящее над временами, как трос и ртуть, как ежегодник Олимпа, мои дети, мои сети — страницы! Не успокоюсь, а и не усну. Уснули, Диотима.
Звукопись закономерна, когда звенит каждый. Бьет в тарелки дождь, а что? Результат знаком — ложка жизни, птерорескрипты. Носитель синонимов и эвфемизмов, я знаю силу слаборазвитых, я потерял тело, но восстановлю (ли?). Апельсин — это песня об Апфель, и хоть син — это Хина, китайцы едят его, как гимн дождю. Пальцы, древнеотрубленные, пишут, языка нет. Язык возник и на этом его функции — гост стоп сэт мэн. О гот стоп сет мэн! Мне скучно, детка-датка, кривизною рек, бушующих вдали (Земли!).
Ходют, ходют уборщицы и санитарки, дают, плюют на корабли, они — решетки той уникальной профессии жриц-убийц, они и есть от Законов Ману, и ряды воздушных матросов летят под их согнутыми ногами, воображая, что они сверху, но они снизу, как любовь всегда снизу, лижет сквозь зубы. Это тот Целебес, где никто не рождается с надеждой, а вцепившиеся в края магмы, где звезда зримая — человеческой крови. Пиши: перо от руки, а не наоборот, рука от ножа и рожает нож, чтоб метнуть в телескоп. Вот взлетели две ласточки в кабину, обе ко мне, что мне от их поцелуев, птичьих, мы — мамонты небесных светил; они перевернулись, закружились, круги и квадраты от этих безвнутренних ласточек. Как-то я падал с неба, но Земля из крыльев, открыты ночи, а дни забыты, а люди — плоскости, у них нет объема, картонаж. День померк, мы картоны загубили, день скис, луна пришла, и все пропало.
Не все пропало. Я вижу одни тюльпаны. Я не вижу ушей. День прекрасный, перекрестный. Что же мне делать с плоскостями? Любить «культуру»? Но в ней нет нейтрино.
— Почему я мудр? — вопрошал Ницше.
Ах, да потому, что дурак ум-юмор, он — людя, нигиль, в больнице больно. Оденьте меня в тогу собственной кожи, колите иголкой с ниткой, хочу чего-нибудь средневерхнедоступного. Лисий Морс садит пациента (меня!) мордой к окну, сам спиной к свету и говорит с экрана, тюремные замашки:
— Дай клятву, что ты инопланетянин.
— Клянусь.
Он ставит печать, я росчерк. Думаю ль я, что я летающий ящер?
— Да, думаю.
— Ты лжешь! — брызжется он.
— Я не Бог, — говорю я, — чтоб говорить мне «ты».
— Ты не ящер, а алкоголоид!
Я пожимаю головой.
— Вызвать звезду! — гремит Лысый Мопс. Он выпил из рюмки, липкое.
Вызывают. Входит медичка, голохвостая.
— Надеть узду! — рычит этот придурок, он пьян в столб.
Она надевает мне намордник, и мы уходим на койку, там уже лежали пружины.
— Тоска! — сказал я, — скучаю, полетим обратно на моем ХСДС-11.
— Что это?
— Ласточки, они сверкают в любом космо, мы будем будоражить миры.
— Но их нет, миров, молчи, а так тебя будут колоть здесь штыками и винтами.
Это мне не новость.
Здания белые, здания серые, бетонные и многотонные — засыпают. Засыпаю.
Дожди идут как собаки, солнцем палимы. Пролетая на ХСДС-11 над пустыней, я увидел царей: Дрю Ан, Ли Ан Ид и Ан Э Чик, не машут, в башмаках, очеловечиваются, одиночки.
— Чего ты? — спросил царь Ан Э Чик в мегафон. — Чихаешь?
И раздались громовые раскаты. Такого грома нет ни на одной из планет, даже на Пла. Я включил круговое ТВ.
О да! Их одиночество! Вся пустыня от горизонтов покрыта народами, голохвостыми, и все ели супы. О беда, беда, подумал я, они едят. Всюду стояли стенки и танки местного исполнения. В песках скользили голохвостые женщины местного производства. Я открыл люки. Женщины ничем не отличались от женщин, и я провел время.
— СПИД-то у вас есть? А то одиночество да одиночество.
— Один СПИД-то у нас и есть, — сказал царь Ли Ан Ид.
— Ну, это ничего, что один.
Но царь Дрю Ан сказал:
— Да, ничего, один СПИД у нас, и ничего, кроме СПИДа.
— А стенки?
— Схватим СПИД и лезем на стенку, вот зачем они.
— А танки?
— А, это! — сказал царь Ан Э Чик. — Это для разоружения, мы куем, беспрерывно.
— А гусеницы у танков? что-то они человекоподобны.
— Технология смычек громоздка. Для облегчения — это девочки, живые, мы кладем их вместо гусениц и едем, с визгом!
— Не понял.
— Девочки исполняют роль гусениц, они закодированы.
Я взлетел. В люках осталось штук 15 голохвостых, я их выбросил с высот. Ничего. Нужно принять инъекцию и очищусь от заразы. Принял. Очистился. А потом летел выше и выше, пока не пошли радиоактивные осадки, которые очищают кровь еще лучше. Зазеленел листик на водостоке. Я курю. Листок больше и больше, закрыл кабину ХСДС-11 от нескромных, и я взял книгу о ногах дочерей земель Морс, открыл календарь, включил транзистор. Сегодня День Рождения Лисьего Морса. Отошед в иную ночь, он еще мастер речей о полях политэса, да поют ему юбки немезид.
Я дал дню силлаб, летя на своем ХСДС-11 и видя дела лудильщиков растлений. Есть высшая честь смотреть неподвижными глазами и свистеть вниз, отравляя рты товарищей по веку. Слабость леса в словесной шумихе его, сила в незнакомости. Страждут кости лишь у позвоночных. Не обманны только цветок или вертящиеся глазки мертвецов. Небо дано для моего ХСДС-11, никто не летает ни навстречу, ни параллельно мне, я — это запретная поза, первый оскал. О скажи мне, за что я летаю, как телеграмма? Где Двенадцать, ведущих двери? Почему я вижу путь сквозь млн. млн. и никто меня не видит и не двигается? А цифирь моих капилляров — всегда готовая восстать армия? И вот я встаю и беру рули и кружу по угасающим дугам бумаг. И только-то? Чтоб уйти от себя, нужно сначала прийти к себе, — эта формула смерти, мой принц птиц.
Женщины в стройных чулках дрыгают бедрами, наследственный тремер. Над нами! — щуки, щуки, ваши звуки! Стоят листы стали, генеалогические ступни подпрыгивают у царей, степь стала не кровлями с аккордами ржи, а полигоном для рассады А-Бомб. Сегодня, в День Рождения Лисьего Морса мой корабль превратили в клинику-алк. Они назвали ее Клиника Мировой Души. Первым лег царь Дрю Ан. Оказывается, он выносил из колодца не ведра, не водяное, а спиртоводочные составы и смеси. Выходил он из звездолета ногами вперед. А входил ногами назад. Да и другие так: войдет с языком из гремучих змей и ртути, в пузырях, с глазами, побеленными известкой, ноги где-то далеко от него ползут, а выйдет — язык гладкий, глаза, как зеркала, нога к ноге, сердце рисует кровь и идет с космолета по лестницам, прорезая мрак, как лампочка, камнелик. И голохвостые ж тычут в него пальцами — он из клиники-алк, от пилота, и бегут пить водку из дубовых стаканов, чтоб зазеленеть по-женски, заневеститься. Зеленеют. И падают без чувств, как яблоки. Их берут оазы в крематорий, а пепел курят из трубок, полеживая в клинике, никому не дают, коррупция.
У подушек рога, лежат парами, как белые быки. Тумбочки сделаны так, будто они предназначены танковой дивизии, и открываются металлическими руками, простыми не взять. Кровати с надувными пружинами. Буйных нет, цари и оазы лежат под одеялами как мыши день-ночь-день-ночь. Шторы на дверях золотого и кирпичного цвета, их загадочно перевешивают, а потому что дверей нет, а есть дверные проемы да шорты, все бесконечно путают палаты, влезая не в свою штору. Лысый Мопс говорит с экрана, что это психопатические тесты. Оазы используют клинику, как гостиницу, принимая капельницы, здоровеют, а утром уходят по своим делам, мелодраматическим, с кинжалами, бомбами, в бой, видимо, на о. Целебес, на земли Морс, за дочерей. В карманах у них звенят замки, ключи, отвертки, знамена яркой окраски, говорят, они ввинчивают замки в двери беззащитным, чтоб тех не сцапали. Говорят, что армия здесь (черношинельцы) все честнее и честнее. Не знаю, есть ли предел их честности. Новорожденный из Клиники Мировой Души царь Дрю Ан сказал: «Стыдно быть бедным». Это когда он выходил из клиники-ал ногами вперед.
Здесь все чифирят, восполняя утрату алк. и нарк. Кипят банки день-ночь-день-ночь. Чай уж цвета красно-коричневых рубашек. Кровати дугами вниз, и лежат, согнутые, как в водоеме, если лечь на спину. Жаль, собак нет в клинике, они б сильно оживили обстановку, они ж друзья. Кормят свеклой и посудой.
Вторым лег царь Ан Э Чик. Сидит один, в спущенных чулках, седеет, 4-ый день понос, ходит в клозет, как пулеметная очередь по 48 раз в сутки, это он приобрел экскаватор, чтоб не летать и пил из радиатора ацетон. Голохвостые ж. поглядывают на него в иллюминатор со смесью ужаса и восхищенья, картина одна и та же: бледен, сидит на стульчаке, подрагивая.
— Что ждет тебя, харизма? — спрашивают.
— Жизнь, как и всех, сиюминутная.
Еще бы. За 4-о суток у него был стул (мокрый) 192 раза. Он стал заметной фигурой, и когда понос прошел, и наступил запор, это не снизило, а сильно повысило его авторитет в Верхних Эшелонах Власти; не поколебало. И о. Целебес слушает по ТВ о герое, который 192 раза сражался со своим задним проходом и победил его запором, бесповоротным. Он много пережил за эти дни и все ему казалось народами: спичечные коробки, зажигалки, книги, полотенца, чай в чашке, минеральная вода в бутылке — каждая была народом и приветствовала его рукою, милосердно. Бумажка от конфетки на линолеуме — тоже народ, как и люминесцентная труба. Это он не спал от поноса, некогда было, отсюда видения. Выйди из клиники он залил экскаватор чистым спиртом, поднял флаг и покатился по дюнам, собирая в ковш голохвостых ж. и нюхая их.
Я на охоте. За персонажами. Мне нужно еще три страницы, чтобы укомплектовать свиток в книгу. Но по непредвиденным мною обстоятельствам 3 страницы могут сорваться.
Царь Ли Ан Ид вошел в клинику третьим. Царь дрожал в порыве алк. Он так дрожал, что дрожал весь корабль. Глянув и увидев, что я не пью ничего, он схватил пустую банку, налил в нея чего-то прозрачного, раскалил спиралью, и, дрожа, и, обливая себе руки, вылил в мой стакан, плещась.
— Помочись на руки, — сказал я, — пойдут пузыри, и ты потеряешь конечности.
— Цари не мочатся на себя, — сказал он, дрожа во все стороны головой.
— Цари выше мочи и над мочой! — заявили Дрю Ан и Эн Э Чик.
Я взял их за шиворот и вытащил на свет, бил плетью по мочевым пузырям; свистало. Они обтыссали и руки, и ноги товарищу, воя и жужжа, и демонстрируя свои диадемы — мне: нарушаю права! Я зашвырнул их обратно в койки, и они еще долго пускали ручьи друг на друга, уже беспричинно, в общем-то, у них же не было ожогов.
На экране появился Лысый Мопс.
Ты и пилот, и медик? — сказал он. — Твои методы мочи псевдонаучны, антигосударственны, но народны. Абу Ибн Сина читал? Что с Ли Ан Идом? Чего дрожит этот герой, победивший некогда с тремястами воинов 5 млн. персов Дария и павший на о. Целебес, как звезда из звезд?
— Делириум, — сказал я. — Симуляция. Он выпил котел луковой шелухи вместе с массами голохвостых ж. и от ужаса, что будет белая горячка, задрожал и будет дрожать до конца.
— До конца чего? — спросил Мопс.
— До конца о. Целебес. У него и рот обварен кипятком. Он трус. И оттого, что он вообразил белую горячку, она у него и будет, беспрерывно.
— А есть способ остановить? Нельзя допустить дрожь у Духа Святого. Ты заметил, что это за Троица?
— Я заметил, — сказал я. — Одинаковолицые. На груди у них татуировка: Б-О, Б-С, Б-ДС. Вот этот и есть Б-ДС. Все трое алк., но этот самый сучий. В глазах синие сапфиры.
— Да нет у них глаз, одни камни под веки вставлены.
Я приказал голохвостым ж. вынести его в коридор и завернуть в бинты. Вынесли и завернули, как мумию, он сотрясался от страха, тряся весь корабль, и я опасался за рули и болты. От ужаса он поседел. И посерел. Его поили из ведра, как корову, бульоном.
Я под капельницей лежал, как сандалетка, витаминная, как классик, закрыв глаза, как ненаписанные книги.
Ночью в кабине чай и росисто.
В телебинокли звезда Пла, бледносера.
Ночь без перекладин.
Белое в белом на белом, как Вейсберг.
Стекла гипсуют.
Двери, дурачась, гипсуют,
Женские руки из папирос
тянутся, необходимые, за эшелонами звезд.
Ничто не меняется, руки уходят в ничто.
Девы гипсуются, простыни — гипсоносители,
но ни звучанья, ни бренчанья, ни броженья, ни движенья.
Остается Минута Медведя.
Вот он как рухнет, как ухнет со своими 10-ю прожекторами на лапах…
Не ухнул, не рухнул. Лежу в лошадиной позе.
Дочери в гипсовых масках.
Очи их тоже замазаны гипсом.
Окна наклонны. Луна налегке.
Видны рубцы от накладок на лицах,
но лица их цельны и не видны.
В воздухе рюмки вверх дном. Канифольны.
Это кинжалы.
Рюмку беру — пустокрыла. Кинжалы ломаю — их нету.
Блочной кувалдой по гипсу звеню —
нету звука.
Той же кувалдой их морды дурманю — хоть что!
Четыре кинжала, четыре, чуть с синькой.
В вазы зову. Нет ответа.
В стены стучу. Костяшки. Стен нету.
Под потолок запускаю кувалду — летит, улетает,
будто б пропеллер.
Кинжалы же ближе.
Одну б изнасиловать, а троих друг на дружке.
Кинжалы ломаю. Пальцы текут, липкокровны.
Нету кинжалов. Кинжалы все ниже.
Нет, не проснусь, прояснюсь: кинжалы ломаю! Их нету!
кинжалов! Кинжалы у сердца, четыре.
Но бейте. И будут. И стали.
Всеми четырьмя — ударом одним. Сердце стало.
(Сердце ломают!)
Оно, обыкновенное, есть; то есть было.
Падаю на пол из гипса, лечу как пропеллер.
Сломана лампа горящих артерий курьезы.
Быкицы-убийцы ложатся к лицу и смеются.
Вяжут из капилляров спичками что-то свое, кружевное,
песню поют из Ханаана, и м.б. Ханя.
Смеются! — и где, и нигде, невидимки.
Лица небиты их, маски,
и плева тончайшая между ногами светится из-за-под гипса.
Ноги ломаю (им!), цикада.
Плеву ломаю, смотрю в эти дыры,
а там — облака, как голубиные яйца!
с надписями 1, 2, 3, 4 — как стих из Корана.
Но ничего не читаю.
Дерево пилят на книги. Пусть пилят.
Пусть пишут псы и целуют у литер.
В воздух войду, и ни шипа, снего-дубы.
Лучевая-мочевая!
Шар сник. Я слег.
Я не шар сунский.
Лежу у берегов гребли, как выпуклая лодка.
Крабы — персики моря.
И эти корытам, по ихнему угли
уж мою голову
подкладывают и подкладывают,
и подкидывают.
Девочки в розовом, гипсы пробиты. Унесу их в пески,
к змеям. Там они обмоются.
Как кстати.
Вода бежит,
луна брезжит,
перебрызгивается.
Стены мне локти целуют,
Комар налетел то в правое, то в левое ухо.
Охо!
Луна светит слева, будут сливы из голубиных яиц.
Бог-Учитель с биноклевидным блюдом.
Я бью Его по лицу. Звонко! — Ничего не нужно.
— Это эксперимент, — сказал Лисий Морс. — Ты и капельница.
— Эксперимент прошел удачно, — сказал я. — Я не сплю ни минуты.
— Эксперимент еще не закончен, — сказал Морс. — Будешь ли спать сегодня днем, а то ты не спал под капельницей и утром не мог проснуться. И как будешь себя чувствовать к вечеру. Может, сон к вечеру появится. А так ты отечный, заторможенный.
Вот в чем эксперимент. Я Морса принял всерьез. Как спал, так и сплю.
Карамели романов! У меня нет ничего, кроме ночи и шприцов к ней. У меня в душе шутки текущих дел: как бы стать на пол, не взломав аорту и дать в рот Ли Ан Иду, встаю, падаю и опять — не отступлюсь от этой платонической идеи, пока не дам до дна, иначе нельзя. Супермен удачи, окован рот (мой!), живот, о ногах и не говорю, окованы, но я гречески, с четырьмя ломами в груди, качаюсь, как птичка и иду к царю Ли Ан Иду, этот поход в два шага отнимает два часа, какое счастье, что нет гульфика, я вынимаю прямо и вставляю, держа руками. Ли Ан Ид спит, сладенько.
Но прыгает вверх и кричит:
— Что ты, что ты, гадючий летчик?
— То я, — говорю я, лаконичен.
— Но ты мне в рот!
— Да? — искренне радуюсь я, — а я думал, что в анальное отверстие.
— Врача! — кричит Ли Ан Ид.
Включается Лисий Морс, с экрана. Он спал.
— Что ты, что ты? — спрашивает и он.
— Он мне в рот! — говорит Ли Ан Ид.
Я не понимаю. Стоит крепко.
— А! — отмахивается Лисий Морс. — Кончит и уснет. Ствол хорош! — любуется он. — И чтоб ты больше не пищал, щепка! — уже шипит он царю. — Не буди меня от сна.
И мне:
— А ты кончишь и помочись ему в горло, это освежит тебе сердце.
Морс крестится и уходит с экрана. Возвращается. Говорит:
— Эх ты, меудак, а еще Дух Святой! Твой народ плюнет в тебя, если узнает эту историю. Какой позор! — говорит Мопс, — уж и в рот не дают вставить, меня зовут! Тьфу! — говорит он.
Мы спим. Мне легче.
Да и у этого выйдут пузыри из горла. Гуманитарная помощь.
Стоят стабильные: балконы, колонны, голохвостые женщины в нитках, палочки Коха, яйца со сметаной, высоковолютные шланги, шкалы, радары, уста и вставленная в них красота, холод и голод, звездные бездны, и это — за иллюминатором. Мы — лежим. Цари лежим на койках, стуча частицами, ждем Лисьего Морса. Он спросит:
— Кто тут?
— Я, — скажет Ли Ан Ид.
— Ты пьешь мочу?
— Я не пью, он изнасиловал мой рот.
— Он пилот, и спас твой стресс. Да и вкусно, сознайся.
— Я не против вкуса, но чтоб по любви.
— По любви, — говорит Лысый Мопс. — Тогда реформируй психику, ешь таблетку.
— Но как? — растеряется Ли Ан Ид. — За одной таблеткой очередь в млн. млн. рыл!
— Отжившая лексика, — поморщится Лысый Мопс. — Теперь у нас не рыла, а дамы и господа. Привыкай к реформам языкознания.
Дух Святой, уж без дрожи, царь Ли Ан Ид ответит; тембром:
— Пошел ты в шелк, бебаная пшенка! Соси ты свинью, символист!
— Культурно! — скажет Лысый Мопс. — И я так умею.
И он так умеет. Утром ставят капельницы на 500 золотых слитков за штангу. И спим, как сонмы Иеронима Босха. Босх ты, Босх, бесхозяйственник, пузырь, потоносник, товарищ и друг. Утро убито, кости согнуты до ног, день не выдуман.
На четвертый день въехал юноша, на льве, в грязно-рваном комбинезоне. На шее золотая цепь, на пальце черный бриллиант. Я видел его где-то средь планет, но не помню. Помнится, он летал один, без корабля, и сверкал, в черном. Комбинезон был черен. Его сложили на койку. Сверканье невыносимо замечательное. Он розовел, с молнией в зубах бегал к телефону и звонил, звонко. Потом падал во всем и отключался, один черный башмак болтался из-под одеяла, как лапа льва, гранитная. И вообще это спелый лев, игрок и артист. Голохвостые ж. дули ему в губы воздух, опрыскивали койку — никаких результатов. Оазы долго его обдували, стреляя, веерами пуль — он спал.
— Он пьет до дна! — сказали цари. — Подонок! Ему не включиться.
Положили под капельницу и обнажили торс: могучие мускулы, женские груди, громадный лоб, потный, алые губы. Утром я увидел глаза. Предо мною стоял лорд, межпланетный, в смокинге. Мишура из золотых цепей, комбинезон, езда на льве, она и есть мишура, шея бела, пальцы чисты, один черный бриллиант.
— Мы встречались среди звезд, пилот, — сказал он. — Клинику здесь подсказал я. — Я — Мировая Душа. Я знаю, зачем ты здесь. В 9-й день месяца ав береги рули.
— Как ты выйдешь отсюда? Ты ж не умеешь материализоваться в пространстве.
— Там «Тайота», мой шофер.
— Оазы. Он убит.
— Временно! — сказал беспечно он.
— Еще ждут тебя в черных шинелях и шляпах. С телеснарядами и зенитками. У них лазерные кольты. Я не могу открыть люки. Тогда вся клиника полетит во все стороны и ты не сделаешь то, что хотел.
— Я уже сделал, что хотел. Я сам открою
Люки распахнулись. Все полетело. И черный бриллиант с живым шофером взмыл ввысь, на «Тайоте», махая мне. Я не стал махать и мешать ему не стал.
Эй ты, флейты, играйте грамотно о том, как я иду из женщин в женщин, летая на ХСДС-11, а в пустыне стоят цари Дрю Ан, Ан Э Чик и Ли Ан Ид, и к ним идут небритые, и они им дают что-то резиновое, растягивается.
— Что это? — спросил я.
— Приватизация презервативов!
— На что?
— Не на что, а на кто, иди ты некто!
Дожди, жидкость, бегут губы, как астероиды, не хочу я в некто, такой кидающийся на своем ХСДС-11, немирный ремонтник планетарных островов. Дождь — до Суда. Виды волос расцвечивают мое тело, такое фарфорово-тонкое, ноги раздвигаются, и в невесомости я вижу пятки, розовее звезд, розовые мои. Комары работают, как насосы, над моими руками, мюзик-холльными, мне больно от хлеба, он груб, и женщин я не жую, лоб блестит умонастроением, щеки — графины с зубами, белыми, нравственности нет. В чем же я провинился, бегая по грозовому небу?
Пролетая над пустыней, я вижу маленькие ножки еще не отрубленные и говорю царям: рубите, мои лучше, а эти вырастут, пойдут и займут своими столбами мировой воздух, как бутыли из бетона, из волос выйдут бегемотоподобные, они съедят и Суд. Из моих ног ничего не выйдет, кроме образца для подражания, а изо лба выйдет боевой пот, он оросит группы захвата, и мы пойдем по руде голохвостых с песнями, с пулями, с гвоздями, давящими деревья, мы построим новый род безболезненных, чеканных, ходящих в затишье, моющих старых соляной кислотой и меняя молодых. Оставь мне мой Ост, я сделаю его народным, с досками для гробниц. Я вместо мужских штук (их и так нет!) подвешу штык. Мой рот такой чистый и мшистый — из него выйдет столько языков, что, отрубленные, они расползутся по континентам, чтоб лизать озера у девок. Дождь будет 5.000 дней, он затопит Евразию и будет здесь навсегда, отравив трубы парового отопления, и в этой нео-Океании застынет мой свист о небывшем, о ягодицах, сладких, как сахар. Кто это еще осилит, я спрашиваю? В белых мешках возят людей, увозят, сухогрузы.
Голова мутная, совести нет, хриплый год, с ноября бредут в неизвестность, в неизменность. Никому не советую называть свое весло. Жизнь, привычная, как муха, с тонзурой на голове, из пустоты показывается тело птицы и клювами вниз, в Землю. Их топчут читатели. Много чего прошло, и бригады врачей. Это у кенгуру сумка, лев идет с голыми руками. Опоясывающая система «до». Болен, как алебастровый колокольчик. Взлетел ХСДС-11, пошел на посадку. «Пошел, пошел!» — кричат в три ручья. Не ориентируюсь на небесный Столб. Скажут: это не Б., а стройматериалы, тогда на кой кий Он сидит Там, болтая беды в (мисках!) Голохвостая ж. подает вкусные тарелки. Неизменное море надежд.
День-деньской, данный! Песнь шипит на машинке, я не бреюсь, а смотрю на светлые ветры. Я помню изолированный лунный пик в Море дождей при луне в последней четверти. В Море теплынь и лодочки, как ошибки. Дочери присоединились, так мы и шли шеренгой, флейту б, в Гаммельн. Они поднимают солнце на спину, как божественные этажи. У моря жарят плазму, в платьях, баб староногих полно, карабкаются за птичкой, розоперстой. Море, море, камни плывут омедненные. Раскрой рот, а в нем пот. Кремний. Птицы над заливом, зеркальные, получаются полчища из воздуха и на глади вод летят. Собираю кремний. Семьи с волосатой грудью у моря жгут бревно и едят с него свинину. Лодка, из лампочек сделанная, полна. Ты куда летишь, туча стай, с дороги водяных брызг?
Зачем красят платья голохвостые, засахаренные в песке, для лучшей видимости? Отвержения рощ, скука ореховая, боги и флаги, безударные, как доски у столяра, дрожат добрые рыбы. Смешно обманывать то, что необманно. Я похож на букву Ж. с головкой за столом. Якоря выбросило тонкие, похожие на рыболовецкие крючки. Газеты уж не шумные, а так твидовые. Бледнолобые дети ходят по лестницам, с папиросами, лунатики, что ли? Если и да, то ливерные. У подушки белые складки, кто-то лежал головой без меня, пока я нес ключ в кармане, чтоб полежать на моем месте, а из подушки взять в свой мозг мой образ, мыслительный. С крыш идут старухи, или сидят, высунув нос в открытые окна. Голохвостые ж. с велосипедными колесами, как с круглыми лирами, издают звуки, или я ослышался? Мяса сок мне мил, на вертеле.
Птицы сидят на суках, вцепившись ногами, ненавидят миры.
Стой, зайчик, стой чижик, и встань мужчина седоголовый, черный бриллиант со львом в руке и рюмкой во рту. Я был у Б. и знаю — алкоголоид Он, клинический психастеник. «Жизнь! жизнь!» — кричит Он, как раб, а что она Ему, осы да мухи, да стрекозы со своими ж-ж-ж да женщины со своими ж., вот и жизнь, в карпускульный лист завернутая. Тыкают стволами высокие, пропуска, ставят штампы раскаленным жезлом на лоб мой, хладный, кровный; у них шаг лошадиный, не уйдешь. В очередях дают по талонам ожерелья из колючей проволоки, уж охвачены этим (мероприятием) млн. млн.
Дождь, дезорганизованный, грустными строчками по-японски идет в нижнюю часть страниц. У калиток деревянные прутья, в просветах — штаны идущих. Что за отдых в боях с натюр! И тут же на песке кубик, шестиплоскостной. Лодки сойдут с пьедесталов и уедут. Надо мною дочери земель Морс, упасть бы. Близок золотой ужин. Люди сыроежки едят — диагноз гнета. Никс в сберкассах, цари переименовываются, Лисий Морс теперь — Мэридиан. Тогда и гомосеки могут заявить о себе: я — Мона Богоматерь дева Мария. Причалила лодка, из нее вышел христианин, руки моет веревками из петель. Дома красят портвейном, ушли за пределы реальности. Накопление книг в голове делает не ум, а библиотечный абонемент. Пение лопат (женских!). Две грозы над кабиной с молниями и пр. амуницией гроз. Где-то воюют войска. Плафоны. Месяц взошел, половинка, четвертинка, кругом налево вооруженные мусульмане.
Сколько в ящиках живут головок со скорлупкой, их качают — люли-люли — боги и люди!
Лисий Морс, ходят, щеголяя, красят женщин, золотые зубы, каблуки белых стучат по лестнице, девушки — раздетые моркови, им всюду суют пальцы. Не пей, не пей, Наполеон! Стрельбу б сюда из настоящих шарикоподшипников, из волн леса, иерусалимского. Я видел, как они берут под себя девушек и сосут им пуп. Их руки дрожат. Что такое очаг, и что ждет в нем меня на косточках, угольных? Машины прошли, из железа сделанные, но глаза их прекрасны и светлы. Книги стоят у книг, их повороты тел угловые, не читай. Много крови взяли, целый таз, она лилась через край. Конец — акция сложная, уходящая в штаб Верхних, где дети друзей рубят чернильницы. Идут батальоны психопаток, дрогнувшие, глаза полны живою водою. Бисер нижет электричество в квадратах, стекла листаются, нашествие крепдешина, девушки занимаются мужеложством. В грязном мире ходить в чистом белье, ничего не выйдет, детка. Бесконечные секунданты машин.
Уж жить нельзя на черном, как и писать черный шрифт, собственный. Кто видел мою ХСДС-11, у нее авторские крылья и плащи, а моторы — процесс немых тысяч, влажных. Бойтесь моих губ, будто бы гремящих, и волос, остриженных до головы литой, они отосланы на звезду Пла, для расшифровки. Я видел, как рвут вены и что ж запускают в них иглою — химические мечты. Читатель гроз! а если отвлечься от моего пера, и нужно-то — немножко юмора, иронии, условности, неловкости, я сместить Б. не собираюсь, это удел хороших и разных, дубиноголовый асфальт.
Чашка с думедкой, прямехонькая, стоит, в стену кабины кто-то вкрапил белые сухарики, но это мины, железные, у меня наколенные чашечки, женщины не пьют из такой посуды, аукционная.
Всю ночь, всю ночь в кабину звонил телефон. Всю ночь свесившийся оаз бил в дверь, царапая ключами. Я стал с молотком и смотрю в глазок: большой быдл! Появились еще трое, и они взломщики. Я взял второй молоток. Двух бы я сбил, но двух — нет, сделали б меня как куколку, топонимическую. Убийцы. С перемешанными прическами. Грустим. Я взял подмышку оба молотка и ушел в ванну. Пока они ломятся, убивая дверь, я сбрил с себя ненужное, омыл шею щеткой и овалы таза мылом, а спину — березовым листком, те ж кусают замки; зубы, видимо, вставленные. Я сел в полотенце, сел к столу, курю, макаю перо в тушь, пишу новеллу. Утром они вынули галстуки и утюги, погладили друг друга электричеством и со страшными криками ушли, пришли уже ввосьмером. Это число мне подходит. Я открыл отворил дверь и поздоровался с Первым, кивнув, с улыбкой, он машинально дал руку, я взял ее и сжал — хруст, крик ой-ой-ой, лицо — как побелили кистью, он подкосился, упал, пальцы болтались как цепочки, из разбитого сердца текла кровь. Второго я ударил молотком (все же!), тут комментарий не поможет. Третий заплакал, брызгаясь, опустим его, пока. Но Четвертый вынул из-под мышки кобуру. Пока он целился двумя руками, щурясь, я ударил Пятого вторым молотком, гвоздевым, с рожками, но эти рожки так вошли под челюсть, что мы с Шестым вместе тащили и молоток и челюсть из головы этого нападающего, и он так стонал, что мы (с Шестым) взяли пакет замазки для окон и замазали его с головы до ног. И все ж Шестой, вроде б уже и помощник, кусил меня за кожу. Не нужно б тебе кусать, не стоит — говорил я ему. Говорил и терпел. Но он жал зубами глубже и глубже. Рукой я разбил ему уши и зубы, и он слег, изо рта шла кровь ручьем. Я имел четырех лежащих и целый рок криков от второй части этого батальона. Напомним, что третий плакал, стоя, а Четвертый все еще целился из кобуры. Седьмой прыгнул ногами. Чтоб не столкнуться, я поймал его ноги и разорвал, как ножницы. Восьмой пошел головой, она вертелась, как боевая машина, я стукнул ребром ладони в кадык, башка отвалилась и стукнулась о кнопку лифта. Вовремя, от этих оазов я устал. Лифт раскрылся, я свалил их и спустил, в межзвездные бездны. И, очнувшись от этого занудства, я с недоумением уставился на того, Четвертого, что целился с утра из кобуры: он еще целился. Я всмотрелся: бластер. Выстрел! Проливной огонь взлетел и сжег того, кто плакал, стоя, но в клубах пламени сгорел и стрелявший, быстро как-то они испепелились. Где их учили, эту группу захвата? Какая свинская тоска от таких драк, отрывающих меня от новелл. На ТВ-экране возник Лисий Морс и сказал, что я убийца. Я не отрицал, убийца, конечно же, но хоть помыться в ванной успел. Он сказал, что они пришли, мирнонастроенные, за автографом. Я сказал, что у них было восемь бластеров. Он сказал, что на острове Целебес бластеры носят, как украшения на заду. Я сказал, что они не отдали их мне на хранение.
— Ты не сейф! — сказал Лисий Морс.
Я спросил, нет ли у него чего-нибудь сновидческого в таблетке, я хочу спать. У него не было. Я отключил экран. Если я каждый день буду так мыться, это ничего не прибавит и не убавит, мой творческий рюкзак имеет тот же вес. Спать пора, уж спит бог Ра.
Месяц красный, на созвездье К знак Л, ртутный, как череп гиганто-рыбы, сухой, скульптура-кость, и лежат кожаные женщины с ресницами, наполняются водичкой, пустотелы, мне петь негде, куда не ступи, лежат голохвостые, ногами двигают, рыбная кость полезна для лесбийства, мужчинам она поперек горла. Поют комары, морские. Бабы, голые с ног до головы. Нож бодрит, с пушками, в клетчатом, на донышке. Я насмотрелся на ж. со всех сторон — украшенная синяком желанней, чем та, что в драгоценностях, трусики золотые, с замочком, ей бы выбитые зубы да рваное ухо — цены б ей не было. Ж. бьют круглый год для долголетия, чтоб от ее больших глаз остались пирожки с капустой — как опухлая китаянка, чтоб при ходьбе быстро подпрыгивала, а не садилась бы на колени к кому попало. Жидкие волосы не годятся для ж. — вырвать и развеять. Дочери жмут меня, руки между пальцами цветные, хоть бы банку блядей принесли, псины, пеноносные — ходют без заплат, град рук на мне, женских. Пусть выпьют рюмку рока, и я увижу бревнышки на койках, лежащие вплавь. Ноги вверх — у женщин моей мечты! Как ели блинчики из девочкиного мяса 3 царя и Лисий Морс! С ртами трубой! Где койки стоят на железных протезах! ЭКГ ветров! Мне простится за речитатив, но не тапки, полные пота и страха у кроватей. Крепи руки, они пригодятся для взятия яйца, чтоб, снимая с неба скорлупу, расшифровать желток. Говорить человеческим языком непостижимо, — пишу. Зажглась сверхновая звезда, я зарегистрировал ее вспышку, возраст такой же, как у Земли, свет шел 250 млрд. лет. Завтра 9-й день месяца ав и конец плача.
44 дочери земель Морс,
голохвостые,
спиритизм,
стола ножку
сжав между ног
вызывают
судороги, оргазм; текло.
Организм
без мумий-мужчин.
Что им видится? —
духи да член
и бездонность животных миров,
где Плутон
вставляет весло,
вот Юпитер
лезет к ним в зал,
а Сатурн
прицепляет булавкой кисть
плюшевых виноградинок и говорит: грудь.
44 дочери с грудками псиц
нет сосцов еще — надувные нитки торчат.
Стола ножки
сжимая в обхват
духов зовут, похоти полны.
Похоти полны ко мне, но я
сплю в кабине, нулевой вариант.
Сплю и сплю, губы к губам (свои).
Я этих вижу, жадных в дожде,
изливающемся между ног,
и, сзывая
духов луно-звезд-планет,
мстят мне дочери,
злобой задавясь,
юбки кроличьи, пусто во рту…
Ай, астральные читки мертвецов!
44 фригидки вертят стол,
стук да стук,
обо мне им миры
клювиком водят между колен
и долбят их пленки допоздна.
Как сказал Всевышний Кастрат:
эти дочери — добро и любовь,
но не рвут, а пленки им гнут,
но пока — добавил — а потом
посвященные в твой жетон…
Ведь ночью и иначе жизнь их не ждет!
Слушают в уши с Верху голоса,
а видят мой абрис, близкий живот,
росчерк рта,
руки между ног
и красный мускул — как солнечный удар!
И думают, спело дрожа:
— ЭТО — мне!
И это — МНЕ ЖЕ!
В девятый день месяца ав, пролетая на своем ХСДС-11, я взят в плен. Они зациклили люки, кабину и рули. Корабли кружился в одной точке и не шел. Отсеки доверху заполнили голохвостые ж., я их вижу на тонких ножках, стоящих на колесах машин. Они крупнокалиберные и жалобные, стоят, жарко дыша, держат шприцы. Внизу — о. Целебес, расшитый режимом. Ядерный центр Морса, огни сузились до неузнаваемости. Катились такелажи, в них штыки и танки. В черных шинелях и шляпах хлопотали крыльями. Меня просверлили и вливали в дыры растворы. Влив то, что возможно, закрыли пробками. Лисий Морс применил тот же метод: дочери земли Морс материализовались на корабле и медикоментальны. Чтоб я не взлетел от малой гравитации (это у них, у меня нормально), голохвостые медички завязали мне ручко-ножки, привинтили жгутами к реанимационной танкетке и ушли дежурить на корму. Кабина из стойких гранитов, пол мрамор, алмазные решетки, мои изделия.
Свет смерк, я попытался в зеленой лампочке двинуть ручко-ножками, о нет, намертво, спаян как номерок. Тогда я сунул пальчик в щелочку от жгута, и быстро-быстро отвязал одну руку, за нею — вторую. Секретов нет: если тебя связывает женщина, это сильно, больно, но это бантики. Женщины знают один узел: бант. Стальные манжеты я разорвал, как бумагу. А бант распутает и пилот в десятой степени ниже моей. Это легко. Ножки я освободил так же. Но не легко оказалось в дальнейшем, в темноте, со светящимися циферблатами компьютеров я не заметил, что вокруг койки воздвигнуты сталелитейные штанги, ввинченные в мрамор. Я пощупал, безнадежно, лисьемопсовая инженерия. Я погнул, не гнутся. Тогда я взял одну одной рукой и вырвал ее, а затем все. Зажглись сигналы, зазвенело. Тревога №1. Они ворвались, их было 16, могученогие, били со злобой хвостами по… чему попало. Я встал, взял двух, потом поднял трех, в общем, из затеи ничего не получилось. Я вырвал пробки из вен, и кровь взлетела ручьями на этих девиц. От крови они обуглились, но от мази возобновились и легли в ряд, раздвинув колени; я отдохнул на них.
Позже, когда я включил экран, Лисий Морс спросил:
— Как же вышло, киски, что он такой сильный? Вы ж каждая сильней его стократ. Наденьте на него стальные манжеты. И он станет своим.
— Надевали! Он порвал их, как бумагу.
— Что с тобою? Психоз энергий?
— У меня просто другая гравитация. Я говорил.
— Гравитация одна. Осмотри о. Целебес, здесь млн. млн., и у всех одна. Гравитация, как и истина — одна.
— Гравитация — это лишь притяжение, и их много.
— Чего?
— Притяжений. Видов и форм.
— А такое, как у тебя — одно?
Я сказал.
— Но кровь-то у людей одна?
— Ты видел, что нет.
— Не видел!
— Они ж обуглились!
— Это какой-то фокус. Парадоксы психики.
— Нет, просто притяжение, которое дается одному в одном экземпляре.
— А сила — одна? Подними потолок!
Я поднял, вместе с дворцом Лысого Мопса.
— Опустить? — спросил я, — об пол? о твою башку?
— Я говорил о потолке твоей кабины, а не о своем дворце. Ты авантюрист, это ненаучно, телегенез.
— Опустить? — спросил я.
— Опусти на место! — приказал он. — Сукин ты недоучка!
Жизнь, ты жизнь, собачья басня, пестицидовый лимон! Солнце коту под хвост, птицы топчутся, тигры грызут фюзеляж, неведомо завтра, а я знаю: завтра — одно Я. Нет мне покою — лоб в рогах, а придет покой, и жизнь кончится, как точка. Отводят глаза — ответь тем же, и станешь ты — старик. Пока горят рога, гори, моя радость, кровь моя вопиющая. На проспекте Ударов 32-го Млечного Пути уже горит котел с моими останками, и огневые ноги красавиц держат (в них!) душу. Да что душа? — дошагреневая кожа, я славлю смеющихся, у кого это? — у кобр. Книги по астрономии — астрономичны. А Ньютон кто? — Исаак? О нет, он простая девушка Ева с яблоком, стукнувшим его по куполу. О гравитации лучше догадаться по собственным ятрам, их тянет к Земле и тянет, и нет им покою, ходют, как два маятника, не называй их именем Фуко, не юродствуй, юрист, и не смеши их штампиком Галилей, они крутятся и без шарика Зем. Скучно! Скученно здесь, в кабинке! Я связал хвостами девиц и вышвырнул в иллюминатор, и только в полете (ихнем) заметил — что так жалобно поют? Я вышел вон.
Ночь, полнолуние у бедноголовых, смотрят, слепясь, в Выси, что им нужно, взаимным? — рожать? — что? — ужас? — им, плеядам? За что их бить и бросать в стекло, тупотелых и еле-еле глазых? шерстяных меж ног и голохвостых, с головой в ошейнике? Путешественник в шутку, я становлюсь трагикомиком этого острова, где в Ядерном центре варют наркотики, чтоб запускать их по всем орбитам, вот этот-то нюх ЛСД меня и взбесил. Целые полки, дивизии, армии голохвостых ж. сидят в песках, зарывшись по шею, это их дом надежд, что завтра из центра хлынет плазма и даст им вес тяжелых, а не прыгающих. Нет завтра такого. Они кладут в чай пчел, ложками, но не медовеют. Они суют в себя танковые стволы, но не рожают. Не верь новым пилотам, кислая классика, о. Целебес. Мой шар души выкован из цели.
Снег на занавесках, снега-то везде! на лампах, на качалках, где сидят оазы с бутылкой Ройяль, на сверхсолнце, рыбий, белокожий, обоснованный январем снег, на носах, на весах, на часах, на глазах, на машинах-лимузинах, на домах, на томах, и вообще-то на всем, что т. ск. ах-ах! Чудесен день и чист час — снег свежевымытый и малиновокрасный. Расцветаем! Душа шагает, кожаная, с защелками! Я знаю, что будет, — сквозь тоску лимон ем. Я буду сторожем букв, компостерный ребенок, непродуманный, отделанный косточками и умом (чьим?). Будет: удар рога с горизонта Апис, посыпятся стекла полумесяцев, и радость моя, растлительная, забетонирует тубы вен, как ни тоскуй, на доски пригодишься, но дальше — нет. Вот он, нержавеющий шар, тело мое, итальянское. Куда уехал мой Олимп? В черных шинелях и шляпах поведут меня по космосу, любовника цезур, посадят на планету Сатурн и скажут: сиди тут. Сяду. Мне Брамса сыграют. Я вздрогну. Я сдамся. Я вспомню: идут гробоносцы, поют пеан, несут гвозди, вобьют в морду и стану я в нержавеющем кольце живым рубином, неплачущим. И буду я один, не поющий счет тысячам. Не хочу бессмертных мер, где идут, двигаясь по компасам, цветы растут во рту и дочери стоят на лестницах из сцен, зареванные и босиком, как собаки, голые хвосты их виль-виль. Снег на мне. Я старатель гибели, я живой век у иллюминатора (пока еще!). Стемнело. Спать нетрудно.
Поющие пески. По ночам, вынув головы из ям, поют голохвостые. Они не рожают, нет жировой прокладки. Грудь бедна. Они поют о танках, о ж. гордости, что заменяют собою гусеницы, о мировом наркоте и ядерных реакторах. О том, что цари рожают друг от друга сухих и зеленых кошек и гладят их. О том, что пустыня в цвету, а песок во рту, минерален и витаминозен. О том, что каждый месяц им дают потребительскую корзину ящериц, максимум жизни. О том, что о. Целебес атомистичен, и будет жить вечно, оплавляясь в новую лаву, где гравитации вообще не будет, никакой, и можно улетать с планеты на планету, не поднимая ног. Что по затвердевшей лаве пойдут танки, завоевывая планеты, а с ними и виноградные рощи и шелковые юбки. Что пробьют к центру Целебеса траншеи и будут спать в тоннелях с серебряными подушками и одеялами из птиц. А в еду войдут украшения из лакрицы. Что в пустыне будет много комаров и лягушек, жуков и червей, улиток и устриц и их будут ловить сачком, на жаркое. Что в атомных реакторах наладят производство шляп, лент и каблуков для пяток. Что голые хвосты у женщин обрастут пухом. Что уже планируется трансплантация грудей, и будут рожать от пилота методом склещивания, девочек с челкой. Что зимние морозы уйдут, а летом Антарктиду перегородят дамбой, и полетят журавли и павлины, в изобилии потекут родники. Что цари построят пирамиды для каждой голохвостой женщины, ручным способом. Что вырастят лес, а в нем зайцев и ежей. Что свекла вырастет из скалы, аллювиальная. Что при последней войне у всех кровь выльют (электрическую), и в жилах потечет молочное и сладкое. А пока поют — мы терпим аппаратуру, роем пески, и песни наши, полные надежд, исполняются из ям — во весь голос!
Как мы сидели и ели уголь, на К.-звезде, тогда еще, и кричали от крови! В Долине Блужданий!
О. Целебес. Поверхность снегов — верх безжизненности, тут ничего не случается, где нет воздуха, не может быть ни облаков, ни дождя, ни звуков, вечное молчание и покой, паутинка остается нетронутой в течение млн. млн. лет, на небе никаких красок, чернота и звезды в ночи, тянущейся полугодие, и одно сверкающие солнце, когда день — длинный. Эта пустыня пригодится лишь для наблюдательной станции астрономической экспедиции, или как возможный источник драгоценных руд — и то лишь в том случае, если бы мы могли преодолеть расстояние в 385 млрд. км. запретного безвоздушного пути и опасности полета в пустоте. Сила тяжести здесь недостаточна, чтоб удержать молекулы атмосферы и не дать им унестись в мировое пространство. Всякое тело, большое или маленькое, отрывающееся от поверхности Целебеса со скоростью 2,4 км/сек. будет лететь неопределенно долго, совершенно выйдя из сферы притяжения острова. Это критическая скорость убегания. Какую бы атмосферу Целебесу однажды не посчастливилось приобрести, он ее обязательно потеряет в астрономически короткий промежуток времени и навсегда останется лишенный атмосферы. Цари ходят в масках с баллонами кислорода, также и оазы, и армия в черных шинелях и шляпах, голохвостые женщины — без всего, легкие, кровь и сердце питаются от ядерных реакторов, особым типом пульсации, счетчики на шее. Этих ядерных реакторов здесь млн. млн. и они взрываются, и взорвутся все, уничтожив Солнечную систему и создав смертельную опасность для сектора Галактик ЖМ. Здесь нет погоды, лишь день-ночь-снег, непрерывные метеоритные дожди, прямые космические лучи, электронные потоки. Целебес кончается, осталось несколько минут, монет. Я выключил кнопку. Радиограмма ушла на Пла.
Ночь. Встал в шесть, взял зажигалку и кофе, сигарету и пишу в дыму. Передо мною кальмар и вишневое варенье. Кажется, конец. Белый стол устлан полированным деревом, звезды ушли в щели, день будет, похоже, темно-кислый снегоноситель, слишком уж тепло в кабине, а внизу ходят с холодом цари и собаководы, гром не грянет, не зажжет этой черты темнот на конях пессимизма. Светятся ошейники, счетчики фиксируют, пески бесконечны. Дрожит дворец Лисьего Морса, он через экран усмехается мне. И он пишет, в магнитном кресле, затянутый ремнями, чтоб не взлететь к потолку.
— Ну как надежды? — спрашивает. — У тебя хреново с нуклеидами, бери бар и пей шерри-бренди.
— Я ем шерри. И пишу, как видишь.
— Твой отчет не в счет. Целебес могуч и вечен. У нас уже нет пустыни. Взгляни вниз. Период пустыни прошел, теперь у нас постпустыня.
— А куда же делась пустыня?
— Она под снегом. Ты пропустил большие перемены.
— А! — сказал я.
— Радиограммы мелодичны, но укорачивают жизнь радистов. Таких трубадуров вешают за шиворот, они искажают время своей меломанией. Сердце должно стучать равносторонне, а не звякать на цепочке иллюзий. Мир дается во власть — кому? — уму. Я разобрался в твоем ХСДС-11, это остроумная космическая лодка, не более. В нем бомб нет, самоуправляемый. Я вставил в твой компьютер ошибочные вирусы. Тебе не взлететь. Хочешь, покажу?
Я посмотрел, вставлено, не взлететь.
— Профессионально, — похвалил я, взлета нет. Один вопрос: зачем тебе я? Отпусти меня в воздух.
— Ты не взлетишь.
— Я пойду.
— Но ты тяжел, тебя так придавит к Земле, что ты не пройдешь по атомной сфере и трех шагов, вверх.
— Я пройду до Венеры и там отдохну.
— Отдохнешь? В огне?
— Почему бы и нет?
— Не выйдет. Ты сгораем.
— Пойдем, попробуем. Ты разобрал самолет, или схему?
— Схему, конечно. Зачем мне самолет? Мне нужен Друг для Цели. Я знаю теперь, кто ты.
— Какая у тебя цель?
— Мировая Душа.
— Не Мировая Душа — Черный Бриллиант. У Тебя же есть Троица: Б-О, Б-С, Б-ДС. Бог-Отец, Бог-Сын, Бог-Дух Святой.
— Ты смотрел эту троицу в клинике. Какие они боги, — алк! А татуировки делают и уголовники. Это может означать и другое: Бандит Отпетый, Бандит Спитой, Бандит Дрожащая Сука.
— Так они боги, цари, фараоны или уголовники?
— Не дури, Друг. Называй хоть так, хоть так, хоть так, хоть так. Их физиономии взяты из древних культур. Пьют, как павианы, страшат голохвостых. Насмотрелся?
— А Черный Бриллиант?
— Не мути меня. Он очаровательный, диаболестический. Но он летун, как и ты. Не помощник, а предупредитель. Он пьет алк., чтоб запутать системы.
— Но и я алк.
Это был контрольный тест на всех. Дочери земель Морс положили тебя под капельницу, ты лег, не зная, что это за архаика. Тебе капали в кровь не физиорастворы, а алк., каплю за каплей. Ты и поддался в начале, бредил гипсом, но потом пошли рвота, икота и кровь твоя отвергла алк. Я изучил твою атомистику, она не копируется. Но Другом ты мог бы быть, мне достаточно. То, что поют пески — гул, женские менструации. Они живут, и все, в этих условиях, с этими телами, я обеспечил им ту жизнь, на какую они способны. Я мог бы снять военный флаг, мои золотые слитки неисчерпаемы. Я мог бы купить Мироздание. Но мы будем жить здесь, рука в руке. Мне известно, как через твою руку идет иная кровь. Мне нужен Друг по крови.
Друг. Он хочет быть Богом, он думает, что я Бог.
— Не думаю, — сказал с экрана Морс. — Но ты близок богам, и я стану ближе.
— Как ребенок!
— Ты есть ты, и хватит.
— Мало! Я хочу идти твердо, не летая.
— Но миллионы миров, где ходят твердо, тупые. Это свойство почвы и магмы, но не человека. Я чуть отличаюсь, но не более. Ты можешь изучить, но ближе не станешь. Граница между Инь и Ян непроходима.
Морс покачал головой и исчез. Экраны вспыхивали в песках. Появились мимоходящие. Голохвостые ж. шли к танкам и ели ящериц. Иные ели сочную горсть пауков. У колодца стояли цари и уже шли с ведрами воды. Лисий Морс говорит по радио.
Стальной сети — рассвет. Рыб нет; созвездье есть, а живые в песках не растут, в колодцах даже головастиков нет. Алк. не живет на Земле, его быстро пьют. Алк. — щит фараонов. Здесь есть оазис, где плавает один кит, но он священный, не съешь. Есть дерево, где растет одно яблоко, на всю страну. Здесь рожают фараоны, самозарожденные, со щипцами. У них ночи нет, в этом оазисе. Придут, плеснут воды на живот, поглядят вниз, забеременеют и гусь готов, из него вылетают фараонята, а гуся жгут, с капустой, на священном огне. Гнетуще. Тучи идут четверкой, запряженные в ромбы. Здесь обсерватория. В оазисе живут оазы, кто они, неизвестно, мб. женщины, но без хвостов и половых призраков.
— Что ты смотришь? — спрашивает Морс. — Уж не хочешь ли ты реформировать пустыню? Давай, оплавляй.
— Не хочу, — говорю я, — сами оплавитесь. Я не строил ваш мир и не достраиваю его. Я описатель, протокол, философем нет. Я знаю, что смотреть можно ногой, рукой, спиной, китайской стеной и нет у меня излишков мыслей, хватает и шор на глазах, особенно верхние веки видят миры не в единственном числе, накатываясь на глаза.
— Ха-ха, мы будем жить века!
— О нет, вы будете жить пока.
— Пока что?
— Пока я здесь, а уйду, и ту-ту.
— Тебе не уйти.
— Пока, — говорю я, — пока.
Эти думают, что я ураган оргий, а я листик, стилистический. Я маневр тех миров, которые уходят и дохнут. Я явлен на своем ХСДС-11, чтоб сказать: пора, распад, конец. А эти изучают мой организм и мою машину, не понимая, что это только звукопись, что в любой момент я встану и уйду. Нет, пленяют. Ну что ж, посмотрим на смерть. И опишем агон, пригодится тетрадь прыгунам в футурум.
— Суд за вторжение в наш мир — тебе!
Говори, Лисий Морс. Безвестность не страшит, она почетна. Славы не выдерживает никто, все становятся судиями.
Я вижу на ветке ветер, если без предрассудков, каждый миг — гимн, а думают — жизнь, по ком звонит колокол — в отставку, это будильник, крепдешиновый, зовет в воздух, а идут на труд, в каждой птичке печка и сердечко, а ее не гладят, а классифицируют, дорогие рты едят, не соображая, что рот — солнечный, мир есть там, где есть люди, никаких других говорящих и пишущих миров нет. Здесь организованный хаос и пропаганда агонии, но они не понимают, что один мой вид, безграничный, может отнять их схемы, запутать их видения и они задохнутся; один мой шаг, счастливый, отнимет у них полет и они распадутся на частицы, делимые, что их гармония — реальность, а одна моя строка, звуковая, превратит их молчащий разум в заумь, и они впадут в сумасшествие. Но зачем мне это? А незачем. Конец Целебеса, мой маршрут — сказать этот тон. Что-то черное движется. Кот? По пустыне идут еще часто в шкурах. Консулы? Зверосущества? И они уйдут. Я забрасываю удочку, а поймать перстень — дело китов. Мы их вскроем, вскоре.
Спит пустыня, освещенная прожекторами с цветными стеклами.
Я помню Юпитер с золотистым цветом, темные и светлые полосы, как у тигра, толстая атмосфера, красное пятно на 50 тыс. км., когда мы шли по его водянистой поверхности, в скафандрах, в масках от аммиака и метана, как плавали ихтио-гомо, и мы их отлавливали в контейнеры и отправляли на Пла, эта плазма нужна нам для трансплантаций. Мы добрались до Главной Резиденции астро-звездных войн, они пустили на нас 500 кораблей, наполненных ихтио-дрянью с лучами из ноздрей и выплеснули в Южном Регионе, горели леса и реки от лучей, ответный удар — двумя кораблями и нашими силами. Мы сказали: конец, и было взорвано то, что сооружено, а живое взято. Мы и микробов взяли. Как мы рубили волны красного света — шпагами, и сине-зеленого. Там погиб капитан Теодор Дэнгем, это была водородная планета, единая бомба. Она есть, но безжизненна, остались слои льда, t минус 138. Возгонка метана.
Кроваво-красный цвет Марса оказался кирпичами и гранитом. Белые пятна увенчивают шар, испещренный синезелеными полосами на оранжевом фоне. Белое пятнышко у южной полярной шапки — горы Митчелла. Полярные шапки на Марсе — действительный снег. Но «белое пятнышко» оказалось гигантской военной базой под титановым куполом, сплошь уставленное телескопическими снарядами в биллионной степени. Они уничтожили уже 4 Галактики, когда мы пришли, снаряды были настроены на звезду Пла, мы ж Столица. То, что пишут фантасты о прошлом Марса — дворцы и сверхцивилизанты, и наднауки, и несметные сокровища и малосмертные существа, и пр. арабески — о да, правда, сказочная. За 6 млрд. лет они ограбили пространства и жили божественно, благоухая. В марсианскую осень — облака и клены, Марс окружен чудесной атмосферой, 100 км. в глубину, нет воды, вся в бассейнах, а в воздухе 5% водяных паров, ароматических. Остальное — кислород. Щадящее напряжение силы тяжести. Большие пустыни, розовые и оранжевые от цветущих плодов и овощей всей Вселенной, теплый кофейный пояс вокруг южной полярной шапки. Рощи редколиственных и хвойных. Осенью они становятся красно-коричневыми, листья летают, хвоя сыпется. Каналы, геометрическая сеть, прямолинейны, некоторые двойные, в руслах рек города в колоннах, хрустальных. Утром легкий иней и тонкие облачка из хрусталиков льда. Нет больших гор, 300-900 м. Район озера Солнца, с жизнью элиты, библиотеки, видеозалы, и т. д. Не нужно им было целиться на звезду Пла. Мы оставили б этот фантастический санаторий, музей, розарий и т.д. Уничтожение четырех Галактик и присвоение их торжеств Марсом сошло б за юридический трюк самообороны. Марс был доминантой Солнечной Системы, цветущим и никому не грозящим. Мы не знали о телеснарядах и пришли без большого оружия, контролеры. Но они стали сражаться, они привыкли к сверхоружию, и не знали даже рукопашного боя. У нас не было ножей, ни штыка. Руки. Они отвыкли от силовой жизни, от крови. Мы прошли Марс, не получив ни одного ранения. И тогда они взорвали ядерные реакторы, ошибка всех доминантных планет. Радиация стала опасна для космо, а марсиане погибли вмиг. Знали ли они о последствиях взрывов? Думаю, нет. Это планета захвата, а не самоубийства. Просто А-реакторы были для них — древнемарсианские пустяки, вспомненные. И мы надели саркофаг. Мы законсервировали млн. млн. тел на плазму и отправили на звезду Пла. В псевдонаучной литературе пишется о необычайной психо-цивилизации Марса. Такой нет нигде, она одинакова, машинная. Железо и драгоценные руды мы сгрузили на склады. Отойдут от радации, нейтрализуем и используем. Под саркофагом началась медленная, но значительная потеря атмосферы, водорода и гелия. Большие моря — теперь заполненные илом ложа древних морей, пока еще плодородны. Цветная пустыня — ложе высохшего океана, устланное остатками породы. Здесь были леса, цвели, остались окаменелые деревья. Есть теория, что люди могли защитить себя от крайне медленной потери атмосферы, кислорода и воды под саркофагом. Не могли. Их не было, людей, мы их расчленили и увезли. В той экспозиции мы встречали еще странные пузыри, без отростков, но в кровеносных сосудах. Исследуя, вообразили, что пузыри мыслящие. Нет, марсианские мутанты, запасы органов для трансплантаций, редкостные легкие, печень, сердце, почки, животрепещущие и здоровые, — теперь мы заменяем ими свои, старые. Вырубили рощи, леса, вывезли города дворцов, воздушными насосами выкачали насекомых и мхи — на звезду Пла, складирование.
Я встану рано. Я начал терять скорость, когда взмыл над о. Целебес. Пески засасывают, женская влага. Приборы показали 100% влажности, женской. Не Лесбос ли это? Не Скифия Амазонок? — о. Целебес, написали приборы. Я не понял тогда, что меня зациклили. Конец. Это те, кому я скажу: конец. Пустыня зачаровала меня, и я не ступил в пески. И вот сижу в кабине. И не я, а за мной следят экраны. Голохвостых ж. материализует Морс и шлет с уколом. Он знает, что я абсорбирую иглы, что это миговое действие, но все ж миг безумия, я стал влажным. Они дымят опиумим, и это миг отравления крови, но все же второй. Они посылают гамма-лучи через компьютер, и это миг, но третий. Три мгновения безумия в день — многовато. Их ошибка — они точны. Я засек время и снял эти миги и остался сам по себе, но что-то еще действует, незнакомое, руки дрожат, во рту пленки, сны зеркальны, бреды, ритмологические.
Эрос не рос.
Ведь дочь без подушки, в ванне, одна.
Зациклили краны и душ.
Я ее поливал кипятком из кружки. Шипела.
Но мускул молчал.
Маленький мой огонек не поднимался столбом.
Я ведро вскипятил на газу. Сел, как соловей.
Эрос не рос. Члены мои леденели.
Чресла ея налились пузырями, ожоги.
Я дал ей супа.
Суп не помог (в миске москитной!).
Ожоги мешали оргазму чрезвычайно,
как от изжоги и как ежи.
— Будем бдительны и подождем? — спросил я.
— «Неотложную помощь!».
Восемь врачей растирали, тела тормоша.
Но эрос не рос.
И только когда полилась из крана
серая струйка, –
эрос раздался!
Подушка пришла.
И на подушке сидя и плача от первого раза
душ зашумел!
Эрос раскрылся!
* * *
День мой деньской, одеяний!
Надел широкую шпагу.
Широкую маску надел на узкие зубы.
Надел на Д девушку без перчаток.
Надел на щеки бюстгальтер (не очки ж!).
Штаны не надел (девушка ведь надета!).
Что ж мне еще надеть? Шляпу. Надел.
Одет недостаточно. К шубе шагнул.
Девушка не выходит, сидит на Д между ног, стройная спинка.
Ну что ж, ну что ж.
Надену еще шаль шерстяную
себе на костяк, ей на грудь.
Не видит, визжит:
не надевай, я ж обнаженка!
Сидели в то утро мы с дочерью, так надетой,
что и не вывинтишь.
И так — часиков пять.
Потом мы вдруг как-то разом надели делирий
и развинтились.
Лежали, дрожа! Ели с ноги простоквашу.
Слава Б., хоть к ночи
мне удалось одеться во что-то из меха.
Это из меха — сестра ея. Все же надежда
на теплые отношения.
А третья сестра под нами легла, как диван.
Так, троеборцы, они одели меня — без меня!
Ведь я их взлюбил не умом.
А демонизм? Обаянье? Шляпа до плеч?
Одна как спина, вторая как циркуль,
Третья — диван волосяной!
И я. Под луной многогранной
мы плохонько пели
в колбе-кабинке.
Помню — не помню я тот еще фестиваль!
Я снял и эти; сублимации. Нужно восстанавливать стилевое, листокожее, а то бумагу охватит склероз, жидкость чужих болезней. Нужно! — чтоб бумага была, как спинка нимфетки с волосиками снизу ягодиц и у сосцов, прозревающих, похожих на губы и радужные оболочки, пишу — татуирую их иглой с тушью. Очи туманные, раны карманные. Ничего. Смотрю трезво и резко.
Им конец, целебесцам, гибель блестит над их дочерней страной, на небе три полосы, красных, пересекаемых зеленой: знаки возмездья; а дальше — дали, симфонические. Идут голохвостые ж., а некоторые подпрыгивают, так, невысоко, на 20-30 м., управляемы дистанционно, опускаются на выпуклую дюну, и с нее опять начинают путь к танкам, но уже осторожны. Конец, говорю я, конец вам, циклы. Придут эскадрильи Пла и ваш остров, Мы — ценный, радиационный, поставят под саркофаг, свинцовый, герметичный, и вы будете излучать свет вовнутрь, пока не взорвутся все ваши А-реакторы. Самозадыханье в миске с наркотами.
Я помню небо Венеры, оно крутится в сторону, обратную планетам, но земляное, и мой знак от указательного пальца до мизинца — от Венеры же. Я помню область белых скал у Марса, частое дыхание его коры, и борозды на моей ладони справа — от Марса же. Я знаю, кому конец, тебе, Целебес. Уже ушли сигналы на 32-ю Галактику-бис, я шлю их. Гимны не помогут, ни митинги, ни танки, ни А-бомбы, сложенные в млн.головые пирамиды не помогут — под саркофаг. Я пишу торопливо, нужно кончать с этой акустикой. Уже Солнце соединяется с Ураном, а он восходит раньше Солнца, и дорифорий. Луна уже во Льве, в квадратуре к Солнцу. Сегодня — 7-й Лунный день Петуха Срауши, день знаний. Венера в Овне, в изгнании, Юпитер в Стрельце, это сильное положение, экспансия в области духа. В социуме, в красных аспектах с Юпитером — взрыв. Я на грани и Рака и Льва и плюс Плутон — гений рождения, демоническое очарование внешности, магическое воздействие на собеседника. Моя черная Луна в Весах, в соединении с Прозерпиной, я синтетик, и белая Луна в Весах. Ваш остров — 8-й Дом Катастроф, управитель — Уран, это дом трансмутаций. Венера в 22-ом градусе Овна, противоречивая. Марс в 20-м градусе Тельца — градус агрессии, заходящий кармический узел — 6-й градус Рака, и разрыв, Крест Судьбы — затворничество — под саркофаг. Мой язык остается чистым, как циан. Бреюсь перед смертью.
— Не мелочись с иглами, — говорю я Морсу. — С лучами тоже.
Он головой качает:
— Это страшные испытания.
— Что это?
— Ты убил молотком оазов с прическами, а они бессмертны. Ты тараканов убил щеткой (не помню?), а ведь один такой таракан жалит насмерть 1млн. голохвостых ж., если пески поют не то.
— А бывает?
— Бывает, — вздохнул Морс.
— Может быть, это от резкой смены температур?
— Может быть, хотелось бы верить. Ты погасил даже гамма-излучения.
— Что ты еще придумаешь для меня? Раскаленные цепи? Испанский сапог?
— Было, ты во сне и не заметил. А ожоги? — мочой! Ты гной снимаешь взглядом, чудовищно, я не умею.
— Гноится у тебя?
— Да нет, гноиться-то мы умеем, а вот снимать нет. Ты и у других можешь? У тебя ничего нет, ты чистотел.
Он быстро убежал и прибежал к экрану:
— О Бог Ра! Я хочу быть чистотел. Ты с Ра знаком?
— Я был у Нила.
Я снял ему гной.
— Где гной мой? — вскричал Морс. — Он же не растворим! Ну, пилот, берегись созвездий!
Я понял. Его мраморный потолок стал подниматься и открылась бездна, звезд полна.
— Эти звезды — яды! — кричал Морс.
Большая Медведица с Полярной, обыкновенно. Что ему, Морсу, видится? Я остановил потолок и поставил на место, уже было и это испытание. Потом я уснул, усталый, и не гордый случившимся. «Не воюй со мной», — оставил я записку. Развлечения от развлечения (?). Утром я нашел записку «Мы еще повоюем!» «Это Генрих Плантагенет, его афоризм. Ты начитан», — написал я и уснул.
— Ты и книги читаешь, древних? — удивился Морс.
— Читал. Сейчас пишу.
— Книги?
— Да нет, записки.
— Я читал, недурны, язык звонок.
Утром я получал сигнал: эскадрильи вылетели с Пла. Будут через 4 дня. Четыре дня! Ничего себе, летчики, я долетел за 14 часов.
Днем шли митинги. Носят ручные черные флаги: «Наше будущее — дебют!» «Долой с дороги пришельца из прошлого!» «Да здравствуют счетчики, датчики и А-реакторы — электрический хлеб наших надежд!» «Да здравствуют патриотки-целебесцитки!» «Лисий Морс — харизма Целебеса!» Что ж, они в меру ревнуют, меня. Во главе шествия шел сам Морс, в галстуке, торжествуя. Прошли.
Вся пустыня прошла под иллюминаторами моей кабины. Зажглись экраны.
— Ну, как? — спросил Лисий Морс. — Действует посильнее, а?
Я думал, он о шоколаде, что я ел, в зернах.
— Отличный завтрак, — сказал я. — Благодарю.
— Вся пустыня встала и шла против тебя, чердачный летун. Как с психикой? Подавлена? — радовался Марс. — Сейчас я проверю на датчиках.
Унесся. Проверил: нуль, система на месте, признаки легкого возбуждения от кофе, то ли от шоколада. Ни знака митингов.
— Ты должен знать, что общественные процессы подавляют психику!
— Твою, — сказал я. — Мою оставь. И оставь меня, и иди.
Днем материализовали гиен, шакалов и кашалотов. Они пришли, пошумели, скалились, бросались за хлебом, я им налил в шланг воды, пили из шеи, поскулили и ушли.
— Твои проделки! — сказал я Морсу.
— Я думаю, дело в притяжении, дай мне равное, я перестану и отпущу. Представляешь, если я твердо буду стоять на ногах, шагать по земле, припечатывая подошву, а остальные — полетывать? Это их напугает и навсегда смирит со мной.
— Они и сейчас уж куда смирнее.
— А цари? А мятежные песни песков?
(«Мятежные!», подумал я.).
— А оазы!
— Что они за штуки?
— Живут в оазисе.
— Я вижу. Они с прическами. Кто они такое?
— Что-то вроде мужчин, но с гладким пахом, они убивают, пулями — пожаловался он. — И уже было 6 заговоров оазов, они оплавили часть песков, делают внеплановые танки, коррумпированы и отключают счетчики.
— И делают золотые слитки?
— Нет, это цари, фараоны. Они контролеры всех рельс, пожизненно, и будут брать рельсы, плавить их в ванной горячей воды и продавать в виде золотых слитков, и мне, часть, конечно. Непотопляемы.
— Но ты вне их?
— Вне-то вне…
— Их можно убить?
— Царей — нет. Оазы же… Ты ж убил восьмерых. Но и они неубиваемые. Они взлетают на воздух при песчаных бурях и возникают через год в полном составе.
— Оазы бессмертны?
— Смертны. Но самовоспроизводятся; новые поколения не отличаются от прежних.
— А ты?
— Я в блокаде. Никто не пойдет ко мне ближе 10-и шагов.
— А смерть?
— Я смертен. Но живу тысячелетия. Оазы еще и медики, мастера мутаций. Ты видел гиен-гигантов, они из крыс, а кит в оазисе из головастика.
— А голохвостые женщины, дочери земель Морс?
— Они были без хвостов, миловидные, рожали. Селекция, генная инженерия. Оазы берут у них печень, почки, ногти, скажем, и вставляют себе, все у них от голохвостых.
— Для чего им?
— Самовластье. Делают новые народы и строят новый мир.
— Но голохвостые умирают и вымрут.
— Это дело отдаленного будущего.
— На кого работают оазы?
— Считается, на меня. Но я их не знаю в лицо, да и лиц у них зачастую нет. Их боятся. Мне нужно твердо стоять на земле, не так-то тут просто, пилот, но я добьюсь… от тебя. Помощи ждать неоткуда… — неожиданно сказал он. — Наша изоляция затянулась, неотвратимо.
— А те, в черных шинелях и шляпах? Зачем они всюду, во всех впадинах, на каждом углу?
— Они воюют.
— С кем?
— Ни с кем, — удивился Мопс. — Просто войска. Льют кровь у кого попало.
Армия.
— Оазы делали мне уколы и вливания.
— Они подбирали тебе вид. Но ты отторг мутации.
Снег сырой, сыроежковый, суммарный. Буря среди ясного неба — то ветры грохочут. Я пишу не слог за слогом, а книгу за книгой, и это уже не стиль, а земляные работы. Отравленные радионуклидами. Растворы-декантатты от ацетатных осаждений. Проложили по Целебесу на Зюйд-Норд-Ост-Вест линию слива хроматических пульп и смонтировали резервуар из нержавейки и засыпали песком. В этом оазисе-2 накоплено 120 млрд. Ки нуклидов, в том числе цезия 1370 и стронция 900. Удельная активность осадков в оазисе-2 достигает до 2000 Ки на 1 кг. сухого веса. Для переработки на электропечи потребовалось бы 400 млн. лет, остается добавить, что в оазисе-2 депонирована большая часть «проскоки» плутония. Радионуклиды из оазиса-2 попадают в подземные горизонты, а оттуда в мировой океан.
Туман на меду. Голохвостые ж. полюбили меня — как узника. Да и престижно — висит мой ХСДС-11 в воздухе, как железный музей, зацикленный, в кабине звездный пилот, таких нет. Никаких тут нету. История с тремя сестрами, которых я завинтил на свой красный мускул, на Д, облетела вес остров и сильно взволновала. То та, то другая пели под иллюминаторами, разве что без гитар. То у той, то у иной оазы отключали счетчики и еще теплокровных, их брали на трансплантации. Но, несмотря ни на что, не слушая телеконтрпрограммы, шли под кораблем и пели. Неистребимы; отключали не всех, а по какому-то техно-выбору. Две, золотистая и синяя, были материализованы в кабину, и у нас была связь. Потом еще некоторые, с сотню приблизительно. Это Лисий Морс завлекал меня ими, не хотел отпускать меня. После признаний (см. выше) он сказал:
— Мы изучаем, ищем, что взять у тебя. Мозг? Но он не отличим от остальных по внешности, и тем опасней. Гениталии? Но они нам ни к чему, разве для кунсткамеры, но тогда женщины перестанут ходить под танки и будут стоять рядами у колб с мечтою. Психосистему? Ее изучают, но это на годы, а то и столетия, она не материальна, не взять.
Однако засечь твои двигатели организма во время эрекции — можно. Послали девиц, засекли. Но расшифровать нечем.
— Какой ты научный, Мопс. И что ж — выводы?
— Они просты, как песни, тебе поюемые, дамами. У тебя нет ничего необычного в физио, ход же полушарий — фантазмы.
Я — гамамелис, ветка, расцветает на пятый день, если ее зимой поставить в воду. Куст во время цветения — золотой. Есть и пустынный тип гамамелиса — дерево. И цветет он поздней осению, когда уже нет листьев. Очень изящная форма веток, как бы изломанная. Ярко-желтые цветки посажены прямо на ветки, четырехлепестковые. Не пахнет. Весной расцветает каждая песчинка изумрудной травкой, их млн. млн., покрытие ковром, зеленошерстным. Голохвостые ж. катаются, купаются по росе, гиены лают, с завывом, путь очищения — в пропасть. Туда сбрасывают мусор, банки от наркотиков, негодные счетчики с шей, пули, необстрелянные ни в кого, танки, не ходящие никуда, кости скелетиков, не захороненные нигде, идет весенняя уборка территории и в 600 тыс. кв. км., летят волосы, стоят оазы, войска в черных шинелях и шляпах набекрень со стволами на боку и цари в диадемах, и голохвостые ж. над пропастью полетывают, снимая кольца с пальцев (из колючей проволоки), бросают их в пространства, те летят со звоном, до самого дна. Моют пыль — в песках.
За зиму накапливаются межпланетные осадки, обручи с кораблей, жалюзи, шторы, бамбук, у г.ж. слезы идут, как град, размороженный. Что мне надо в этих хлопотах, резонерствовать? Катакомбы оживают, выходят крысы, они спали у ж. в ногах, в искрах электрических разрядов, они едят шакалов, почти равных по росту, их загоняют штыками в амбары и расчленяют. Потом продают по континентам за серебряные иглы — для пунктуры. Травку косят и прессуют, для армии, будут есть осенью, плитки. В кострах стоят стаканы, выпаривают соль. Солью посыпают кошек и маринуют их с шерстью, долгий лай слышим из цистерн, дезинфицируют. Над пропастью отрубают головы и сушат их под жарой, экспонаты. Кровь рвут на пленки, и это клеенки. Скажи, сколько жизни на жизни? — каргополье, миски и смеси, лица заливают гипсом, снимают наплыв. Оживленный товарообмен всякой всячиной, мною перечисленной, все идут к рынку. Гипсовые маски и черепа голохвостые ж. смешивают, толкут, заливают мочой, бурлят в кострах, получается бодрый напиток, прохладительное для жаждущих. Мне поднесли чашу, испробовал, вкусно, ввели кишку в горло, включил и воздух, извлекли эту опалубку из желудка. Спрашивают: хорошо тебе? Отвечаю: хорошо мне. Гордятся. Из овощей здесь кактусы. Спрашиваю: есть ли родинки у женщин? «Раздень, посмотри». Раздевать нечего, смотрю в телеочки: родинки есть, и на спине, и на грудях, ягодицы тоже в родинках. Пикантно.
Ты интересуешься родинками? Для чего осмотр? Возбуждают?
— Рак.
— Может быть, у некоторых.
— У всех. До одной. Новообразования.
— Ну рак так рак. Зато за зиму они толстеют в ямах, потребляют много электричества.
Толстеют; смотрю, опухли.
— Но зато и белеют!
Да, белы. Морды от белых снегов подморожены.
— А мы?
— Кто — вы?
— Мы, оазы, как мы смоделированы с точки зрения из иллюминатора? Бодрость из нас брызжет!
Не знаю, как они смоделированы. Я смотрел в телеочки вниз: лежат голохвостые ж., над ними оазы, из штыков брызжет сок. Колют. Вырывают вены и заполняют их раствором, пришивают. В лабораториях кучи вен, их путают и шьют кому попало. Таким самопроизвольным способом меняют генотипы. Не поможет, из штыков каплет СПИД. Облизывая женщин с сексуальными целями, оазы тоже получают свою порцию счастья и СПИДа.
Жизнь закипает, дают гаечные ключи, и гирлянды голохвостых крутят танки. Лисий Морс выступает по всем экранам пустыни с речами и указами о том, что был уже постпустынный период, теперь период постснеговой, переходный. Я понимаю. Блестят глаза — вступают в новый период, все ж. Вихрей нет. Солнце палит, как через лупу. Жаркие ручьи текут с тел и сливаются в реки и озера. В черных шинелях и шляпах стоят с берцовыми костями, полированными, засунутыми за пояс, как дубинки. Празднично. У оживленных ж. вырывают опять-таки крючками вены, а из извивов плетут сети, забрасывают с лодок, вылавливают газоотживших и сгнивших, вынимают свои и вставляют новые глаза, женские, томные. Очень хороши оазы с длинными ресницами, вены накладные на животе, как вензеля, тонкая хирургия. Будет ли бунт? О нет, объективизация. Из бабочек делают парашюты, склеивая для десанта, оборонного. Носы идут на свистки. Празднично, повторим, вырубка носов. Много радостных и дисциплинированных, еще бы, организация. Многомиллионные танки ревут лопастями, сделанными из женских лопаток и суставов. В оазисе танцуют танго, едят суповидные смеси. Я читаю точки. Если здесь и появится корова, то как марево, или икона, в инкрустациях. Кромерогие миры. Сосут виноградины, а это кварц, обточенный.
Дождит, льдинки, что я курю, как рекрут? Мой бедный дым взвивается. Голохвостые ж. ползут по лестницам, но двери бронированы, ключ торчит, как нож, с моей стороны. Луна, влекомая, взошла как камень. Смотрю. Шестая эскадрилья поднимает паруса для спуска.
Лисий Морс сидит на экране, зубы блестят.
— Я засек объекты, мы готовим зенитки с залпами. Млн. млн. залпов в секунду!
Не понимает, что все его зенитки после первого же выстрела распадутся и превратятся в элементарные частицы, в песок. Он не знает теории распада, без применения А-бомб. Ни у одного из экипажей нет даже револьвера, даже ножа. Это грузовые корабли, летят грузчики, их компьютеры не боевые, а строительные. И под проливным огнем пулеметов и стратегических ракет… что целый мир пуль для них не более чем мошкара — они будут строить смерть, глупо и плохо, но это их нить. Анти-герои и рогоносцы в шлемах займутся концом: руки работать, а рты напевать. Безжалостный бензин, огнедышащий, разольется, сжигая живое, здоровых на трансплантации и плазму, больных на золу, оплавляя драгоценности заодно с хранителями, потом разберут, что куда. Рыцари экологической ниши не оставят ни хвоста, ни листа. Если, конечно, понадобится. Не понадобится. Разобьют оружие и закроют живых. Я это делал и знаю: не трогаем мы живых, закрываем. Под свинцом оно высохнет, а потом привезут очередные скелетики для школ, будут изучать еще один вымерший вид. Это я от скуки сказал: правду. Цивилизация, имеющая ценности, но без Книги Судеб — конец.
Какие смешные и наивные ночи у них, этих. Я уже не могу мстить, бесполезно, самих смоет лучами. Пускай надевают саркофаг другие. Я дал сигнал отослать эскадрильи от Целебеса.
— Нет! — ответ.
— Я сказал им конец, и моей задаче конец.
— Нет, ты назначен Главным по саркофагу.
— Нет, — сказал я. — Я пилот, а не Конструктор Конца.
— Нет. Ты Инструктор Конца. Ты Главный.
— Пошел ты на уши, Верховный Ублюдок! Я пилот, летающее, я лечу, куда хочу.
— Нет, — сказал я, и это значит — нет.
— Ты знаешь Закон: ты пройдешь три шага вверх по воздуху и исчезнешь.
Я отключил сигнал. Собирать нечего. Я оделся, отключил экраны и вышел из ХСДС-11. Подо мной шумели, жужжали, грозили. Три царя — Дрю Ан, Ли Ан Ид и Ан Э Чик, Лисий Морс, голохвостые женщины и оазы, кит в пруду и яблоко на дереве налились огнем. Танки и кашалоты, открыв люки, испускали лучи, компьютерная артиллерия била, танки шли, рокотали и стреляли струями, уничтожающими. Я сделал три шага наверх и остановил себя. Осмотрелся: то же, внизу, и вверху, и вокруг. Зачем-то закат. Я сделал четвертый шаг. И остановился. Глаза мои, иллюзорные! Рот мой, звуковой! И я пошел по воздуху вверх, дальше и дальше, пока не скрылся с виду. Эскадрильи шли на посадку.
За сок-сосок Тебя благодарю я
За тайны и жеманство скоростей
За горы слез отряды поцелуев
За масть воров и колотун трусей
За шар души растраченный в пустыне
За все чем я обратный в шизне был…
Утрой листай но чтоб Тебя отныне
Не только я еще благодарил.
P. S.
Пролетая на своем ХСДС-11, я вижу саркофаг, сверкающий как свекла, нарезанная на розы, — это от цвета, химические мечты. А вообще-то он свинцовый монолит. Я вижу трех царей — Дрю Ан, Ли Ан Ид и Ан Э Чик — ручной дрелью сверлят свинец.
— К чему б это? — я спрашиваю.
— Привинчиваемся.
В саркофаге резьба, в башмаках винты и стоят. Жизнестойки.
— А Лисий Морс?
— Я тут! — кричит Лисий Морс.
Я смотрю в иллюминатор. Голова на плоскости, тело внутри, его ввинтили по шею.
— А голохвостые женщины, дочери земель Морс?
— Земель нет, под саркофагом. А голохвостые — смотри!
Они лежали по всему свинцу вверх грудью, млн. млн. штук и махали мне.
— А они-то откуда очутились, из плазмы, использованной?
— Откуда и ты, психоноситель. Это ж твои дочери, мастурбатор с видениями!
Я не стал им мешать и махать им не стал.
Апр. 1992 — ноябрь 1994 гг.