Опубликовано в журнале Зеркало, номер 64, 2024
(цикл рассказов, написанный в рамках мастерской актуальной прозы «Que sçay-je?»)
53.840185, 27.631055
Хочется блевать.
Нет, будто уже выблевал, и теперь лежишь в этом всём: желудочный сок мыслей вперемешку с мелко нарезанным салатом воспоминаний. И невозможно вдохнуть. Хоть дело не в блевотной вони: чем могут пахнуть негативы из забытого прошлого? Просто всё теперь неважно: время, звуки, отражения улиц, липкий пот на опухших веках.
Запертый, скованный, стянутый-перетянутый глупой виной. Вот только не знаешь, как теперь освободиться и снова научиться дышать. С подушки на одеяло, с одеяла на пол, чтобы подняться над собой, выблевав остатки жалкости в ванную. После чего прихватить неначатую бутылку из прихожей и вывалиться в потёртых тапочках через прокуренную чужими переживаниями лестничную площадку.
Редкие машины, мякиши тротуарного асфальта в мерцании неоновых светлячков, эхо чавкающих шагов на пути к таксофону, то ли серого цвета, то ли просто сросшегося с магистралью. Поднять трубку, рыская в кармане заветный жетон из обёрток мятных конфет и пряди чужих волос. «Соедините с…», но там уже всё знали и соединили. С прошлым, когда остановка была забита силуэтами в шубах и трико, а вереницы троллейбусов зачерпывали маршруты точно по расписанию. И главное – тихое начало робким «привет».
– Да, алло.
В ответ пробивается лишь скрипучее молчание.
– Алло, привет. Да, слышу. Да, да, это я. Помнишь? Ага, улыбка, глаза. А ещё твой смех. Нет, ты была первая. В смысле, не было, ничего ведь не было, просто подошла. Да, мурашки. И запах, помнишь ведь? Твой запах в вагоне метро, когда ты прислонилась между станциями, пытаясь докричаться, что нам точно по пути.
А потом я вышел.
Автомат начал звенеть проезжающим мимо мусоровозом, требуя ещё больше монет из мезги автобусных талончиков вперемешку с сигаретным целлофаном.
– Нет, нет… Алло, слышишь? Нет, говорю, не вышел. Потом ведь у нас была целая жизнь. Друзья, знакомства, летний домик, позже. Мы на спор бросили универ, на спор сняли однушку. Ты учила португальский, я учил мыть посуду. Вместе смотрели другие фильмы, ходили другими маршрутами, ссорились другими цитатами, готовили другие завтраки, обеды, а на ужин у нас всегда было что-то другое. Мы уехали вместе в Воронеж, помнишь? Или во Вроцлав. Вашингтон? Нет, лучше в Ванкувер. Чтобы начать всё заново. И там обязательно было метро, слышишь? Не троллейбус, нет. Алло, ты слышишь? Да, метро, чтобы обязательно. И когда опять объявят «дзьверы зачыняюцца»[1], я снова выскочу на перрон, не спросив номер твоего телефона.
Отвинтив прихваченную бутылку, присесть на ступеньки у таксофона. Едкий запах сладкой безвозвратности будто бы отрезвит хоть на секунду, однако этикетку крепкого эликсира никак уже не прочитать: стянутый-перетянутый, и до сих пор не освободившись. Но секунды хватило, чтобы вскочить, выкрасть свисающую ленивым маятником трубку и прокричать шёпотом в беззвучное прошлое, запивая липкие паузы пряным бальзамом:
– Ведь лучше потом… жалеть о каждом лишнем глотке… чем винить себя… за не выпитую когда-то… бутылку…
Алло?
40.771904, -73.975326
Осиротевший резиновый мячик на изгибе пешеходной дорожки. Аккуратно разложенный на драпировке деревянной скамейки натюрморт из надкусанного сандвича с открытой пачкой сока. Поломанная скрипка у сопящего в мясном сне пса. Летящая в никуда фрисби. Летняя шляпка, омываемая настырным ветром, тёплым, будто пенка молочно-медового коктейля из забытого детства.
Разбросанные по земле иероглифы из граблей и мётел позволяли предположить, что началось всё ещё с раннего утра. Хоть никто точно и не скажет. Ведь тут не принято обращать внимания на такие мелочи. В парки ходят за другим: теряться в страницах смартфона, нырять баттерфляем пледа в обжигающие ласки солнца, захлёбываться сыростью после дождя, кормить крыс и голубей, улыбаться погребённой под тенью линз старушке, которая, оголяя блестящие коронки в ответ, будет ритуально втирать в свою ветхую чешую бальзам, для загара.
Но не заметить синий велосипед, брошенный на подъёме велосипедной дорожки, было уже куда труднее. Правда, одинокие велосипедисты и парочки неторопливых роллеров по привычке его объезжали. И хоть тележки с сахарной ватой продолжали крутить цветные липкие нити без каких-либо перемен, а попкорн всё так же разлетался карамельными фейерверками, но вот тучный весельчак в палатке с грилем неожиданно пропал. Чему тоже не придали особого значения: быстро дозвонились сменщику, «у меня грёбаный выходной», «очень надо, выручай», и теперь уже он шумно переворачивал журчащие итальянские колбаски, отшучиваясь перед редеющими прохожими своим нескрываемым похмельем. А качающиеся среди пустоты качельные цепи все списывали на настойчивый ветер, тёплый, будто толчёная в капроне картошка из ушедшего детства.
И только седой азиат за холодной плиткой шахматного столика, проведя несколько каверзных комбинаций чёрными и успешно защитившись белыми, начал подозревать исчезновение незнакомого соперника. Но пересчитав пропажи клетчатой доски (пешки, ладья, оба слона, конь и, конечно, королева), поставил сразу шах, а потом, снова пересчитав все ходы пируэтами согнутого пальца над пеплом нервных сражений, гордо объявил мат.
Щекастая девочка, теряя бусинки слёз, винила только себя в исчезновении пахнущего бамбуком и ванилью одноклассника, который сам позвал её «пошли гулять», «куда?», «мне всё равно…», ответил он многозначительным троеточием. Однако она ничего не могла поделать с румянцем пухлых щёк: хоть заварные пирожные и пастилу любила ничуть не сильнее мальчиков, но просто с мальчиками всё всегда было сложнее. Вот и одноклассник исчез, а в палатке с фруктами никого предательски не оказалось. И теперь вместо того, чтобы заливать свои обкусанные губы соком вощаного манго, она заливала слезами воздушную мягкость очередной сахарной ваты солёно-лимонного цвета.
С кружевными колясками всё стало куда очевидней. Идёт молодая мама, разговаривает по телефону, или просто вылавливает жадным взглядом прохожих, играя роль невинной няни. И вдруг коляска оказывается пустой. Только замечает это она не сразу. В лучшем случае на выходе из парка, или на кассе магазина, или вообще в тёмной прихожей, лениво нагнувшись к обувной стойке.
Вот только ребёночка того маленького хватало ненадолго. То ли дело коренастый гитарист, скрипящий перетянутыми струнами что-то из Oasis. Или увесистый охранник: после него целых полчаса ничего не происходило, хоть потом всё началось по новой. И каждый придумывал исчезновениям собственные оправдания: нет, он просто ушёл на обед, отдыхает после ночной смены, застрял в метро, потерялись, сбежали учить уроки, а они вообще не планировали приходить, она перепутала парк, заблудилась, а та другая взяла билет в Пенсильванию и осела там навсегда засохшей рыжей цикадой.
К дребезжащему закату всё наконец прекратилось, успокоилось. Вся та неминуемость окончательно пресытилась, лишь напоследок утолив свою необратимость в последний раз: кареглазая сиделка так и не дочитала мятый роман, исчезнув на необязательном послесловии. И после уже никто не исчезал, а те оставшиеся, выдохнув случайными счастливчиками, не спеша потянулись к выходу под надрывные рычания брошенного в кресле-каталке старика. Но никто не обращал на него никакого внимания: мало ли чего он разорался, подумаешь, очередной сумасшедший. И только уставший ветер пытался его утешить, тёплый, будто махрово-мультяшная пижама из исчезнувшего детства.
53.815715, 22.366130
Марек устало водил ногой по пожелтевшему акрилу ванной, слизывая пяткой дорожку белых водорослей, которые, свернувшись, никак не отлипали под струёй горячей воды. Недостаточно горячей, уже целую вечность. Но опять обжигаться, путаясь в поворотах синего вентиля, Мареку не хотелось. Звук бытового водопада улетучивался в приоткрытое окно, туда, где соседи заряжали обшарпанные смартфоны, бронировали дешёвые отели, занимались сакурой и, выселяясь прочь, заселялись снова. За мокрой шторкой душа пахло тёплой ачмой и кофе с кардамоном. На кухонном подоконнике, рядом с запечатанным конвертом, замерзало старое алоэ.
Марек несколько раз сполоснулся без мыла, опасаясь возможной рези. После он намылился левой рукой, вдавливая правую ладонь в холодную плитку стены. Волосы на ногах прилипали струйками к коже. Лицо растекалось под пульсирующим напором. Не открывая глаз, Марек выплюнул глоток воды в темноту вязкого пара.
Мир возвращался к норме, надоедая мыслями о будущем за душевой шторкой. Там, где черствеет ачма, остывает кофе, засыхает на сквозняке алоэ. Где вторую неделю лежит забытый в незаметной пыли конверт.
«Ящик у входа в метро. Или у остановки. На крайний случай, через улицу есть почтовый офис. Можно сделать небольшой круг во время пробежки».
Марек ещё раз прошёлся душем по поверхности ванной, удостоверившись, что никаких следов больше не осталось. После он снова набрал в рот немного воды и сплюнул разбавленную слюну фонтаном на шторку.
Колба скучала в подписанном конверте, не давая растекаться несвежему плевку внутри, точно по инструкции. Прозрачная салива с архивом локусов, с зашифрованной памятью, с посланием в бутылке, закинутой если не в океан, то хотя бы в лужу у аптеки. С таблицей прожитых историй, процентная причастность к которым ждёт своего почтового ящика через улицу.
*
Бабушку Лию, по отцу, Марек практически не помнил. Но именно Лия оставила цифру в ирландской графе. Это её прапрародители застывали мысами у вечно неспокойного моря, перекрикивали ветер грустными песнями и закусывали ужасный алкоголь горячими боксти.
*
От дяди Томека перешла дюжина процентов Адриатики. Несколько поколений подряд они не купались в том море, но плавали в лучах нежного солнца. Днями спали, а ночами танцевали. Ели рыбу, пили вино, читали библию. Любили для опьянения, убивали для страсти. Чтобы потом дядя Томек убился из-за дешёвой настойки где-то под Катовице.
*
Троюродная сестра Эва рассказывала о собственном кавказском наследии. Очередной студент по обмену, на курс младше. В тесной кровати, когда выпили лишнего, и даже отсосала ему утром на прощание, так и не спросив имени. После чего Эва не отвечала на его настырные звонки. И он вернулся в Батуми, чтобы затем, оказавшись в Филадельфии, написывать ей длинные сообщения, скрыв «current city» в настройках фейсбука.
Марек же унаследовал от южных гор необъяснимую ностальгию по стянутым хребтами ущельям и трепет перед профилями незнакомок.
*
От деда Адама достались детские байки про загадочное Панямоньне. Лесные озёра, раскидистые туманы, заходящие за горизонт реки. И судьба, которая вырвала, разорвала, унесла вековым течением прочь, куда-то под Эльк, сохранив для Марека проценты далёкого севера, вплоть до Норвегии.
«Да, лучше сделаю круг к почтовому офису».
Марек утвердительно выдохнул. Только вдохнуть после этого уже не получилось.
В груди всё сжалось. Он начал рефлекторно царапаться к боли левой рукой, спускаясь правой ладонью по холодной плитке стены. Стекая по напору вниз, Марек жадно захлёбывал брызги не горячей воды. Свернувшись наконец обезумевшим взглядом на дне ванны, он прилип к пожелтевшему акрилу, сорвав на себя мокрую шторку душа.
*
Из лабиринтов сливных труб уже начали один за одним выбираться миллионы нерождённых детей. Ведь прабабушку Марека, по матери, звали Ханна. И это она, запечатанная несколькими процентами внутри пыльного конверта, тихо звала их попрощаться. Позабытая в пробирке Ханна у умирающего на подоконнике алоэ.
53.889634, 27.511372
Покачивания пестрящей зелени веток за винтажной размытостью треснувшего стекла. Дурман нотных арпеджио затхлой свежести. Неслышные шаги отсутствующих прохожих под слоем заоконного натюрморта, пригретого ранним солнцем с аккомпанементом сонной свирели занятых собой белок.
Тёмная студия на номерной авеню, с несмываемым запахом биографий прошлых жильцов, с палитрой разнообразных акцентов. Покрашенную стену заслонил древний шкафчик, заполненный звенящими ракушками Сицилийского моря. На стеклянном столике – порции давно остывших спагетти с мидиями и креветками в янтаре пармезана. По неровному паркету раскиданы пустые бутылки полусухого вперемешку с наполненными бокалами первого знакомства. И только кухонная раковина для каждого своя, застывшая под весом немытой посуды.
Пейзаж с заваленным горизонтом деревянного пола будто примчался с холстов Данцига из неуместного прошлого. Оттуда, где дымная трубка и кофейный аромат. Только теперь композицию дополняла уютная нагота улыбчивого Джованни, «Jo, 37 years old; smoke: occasionally; mind reader, love cooking, don’t try to impress me»[2].
Со временем определились сразу: неторопливую стрелку очертили весенним вечером, круг циферблата разделили на корковые пробки мерло, ну а под ослепительное утро моменты ограничили пряным табаком, чашечками эспрессо и выдержками Джо в объективе пинхола из нефритового коробка Cafe Nosidam. «Family stuffs, grandma’s collection»[3], – прошептал Джованни, застыв в изящной позе на табурете из семейного мебельного архива.
Гладкие плечи, перетянутые изгибами ключицы. Плоская грудь в напряжении ровной осанки. Редкие волосы выше пупка. И бритые гениталии, намагниченные вниманием отверстия камеры из картона и фосфора. Словно томный взгляд курносой брюнетки, член стягивал на себя весь фокус в полумраке студии, и Джо интуитивно освободил его из заперти перекрещенных ног. Облизывая сухость губ, он попросил передать ему прожжённую трубку с табаком и спичками Plume из бабушкиной стопки, добавляя тем самым размытой естественности ещё не сложенному до конца кадру.
«Each has its own collection of the past»[4], – будто бы оправдывался Джованни за наборы собственной заперти: выцветшие магнитики на дверце холодильника, блёклые ракушки на полках старого шкафчика, спичечные коробки в стеклянной чаше, пёстрые веера на подоконнике – стильная замена ненавистному кондиционеру. А после первой бутылки из винной карты единственного вечера Джованни вытащил из комода скруток разноцветных платков – дань ушедшей моде. И теперь из скинутых у импровизированного напольного бара джинсов торчали белый и серый платочки в левом кармане, голубой – в правом.
А перед рассветом Джо достал диктофон и робко спросил: «May I record your voice?»[5]
*
Записи, которые он никогда не переслушает. Встреча, которую никогда не повторит. Удалив свой профиль в приложении, он растеряет при переезде всю бабушкину коллекцию. А плёнку внутри Cafe Nosidam похоронит под слоем тусклых сицилийских ракушек, смотав в непроявленную катушку воспоминания о покачиваниях пестрящей зелени веток за окном студии на давно забытой авеню.
53.132785, 26.018422
– Въезжаю в туннель. Позже наберу.
После пары коротких гудков Эллен выкрутила звук приёмника примерно на треть. У неё было несколько минут, пока Феликс доедет до следующей станции. Динамики хрипели припевом «When it’s done and all this is gone». Дорога разрезала долины Колорадо плавными поворотами. В открытое окно врывались 87° по Фаренгейту. А вентилятор отсчитывал вдохами на мониторе 41-й день.
Думать было не о чем, и Эллен терпеливо ждала звонка, который перебил кассету на «Then all the tales will be told».
– Я сегодня всё пересчитал. Получилось 472 дня.
– Больше года.
– Год и три месяца. Моя вторая осень. Или весна.
– Или второе лето.
В динамиках послышался тихий скрежет жести и нарастающее шипение только что открытой баночки пива.
– За это и выпьем!
– Не получится.
Эллен перевела взгляд на соседнее сиденье с эггногом. Она потянулась за бутылкой, отвинтила пробку, попробовала отпить. Но как всегда ничего не получилось.
– Ты сейчас где?
– «Хёторьет», бирюзовая плитка, прямо как…
Сигнал прервался под гул в динамике.
Эллен точно не должна была встретить Феликса. Наверное, было бы вероятней выиграть в лотерею, билеты на которую она никогда не покупала. Но Феликс переходил с «Atlantic» на «Lafayette», а она заехала за утренними бейглсами во время долгого уикэнда. Так и познакомились. Феликс рассказал, что с самого детства мечтал о метро, которое, как он считал, должны были проложить с Текстильного, где они жили вместе с бабушкой, на Кресты. И он бы ездил в пиццерию до станции «Ленінскі сквер». Эллен же четыре раза заваливала экзамен по вождению, так и не успев получить права.
– Полдня потратила, но так и не попала в Elitch’s: под завязку забит малышнёй.
– Да, детям здесь повезло больше остальных, – перекрикивал Феликс эхо между туннелями. – Они без конца катаются на колесе обозрения, на американских горках, на всяких каруселях. Причём, без очередей: все бесконечные очереди остались только для взрослых. – Феликс сделал вдумчивую паузу. – Ребёнком я бы застрял тут на Автодроме.
– А теперь ты где?
– Тбилисская «Авлабари». Перезвоню.
Все когда-то израсходованные на сны лица прохожих превратились здесь в безликие потёртости. Какое-то время Эллен даже пробовала срисовывать каждого встречного. Получалось точно как на картинах того художника, имя которого она никак не могла запомнить. Феликс рассказывал, что только лица клоунов остались тут с человеческими чертами: без маски их мало кто видел, и потому грим спас их от стирания снами. Но сколько тех клоунов попадается за прожитую жизнь? Так что прохожих с лицами Эллен здесь ещё ни разу не встречала. Был лишь Феликс: не прохожий, с которым она точно не должна была познакомиться.
– Забегу на следующей станции за пластырем.
– Снова ролики? Ты хоть бы на перон выходил.
– А разница? Всё равно ведь не научусь.
– Хочешь сказать, что теперь и я должна мучиться со своей йогой прямо за рулём?
Слышно, как Феликс открывает баночку неизменно любимого «Аксамітнае».
– Выпьем за всё невозможное!
– Не выйдет.
Эллен ударяет бутылкой об приёмник.
– Что у тебя?
– «Хамма».
Радио Эллен перестала слушать на первой же неделе: сплошные вопли и причитания. Но Феликс никак не мог оградить себя от объявлений подземки, которые звучали дуэтом с когда-то знакомыми голосами. Он уверял Эллен, что слёзы жалости закончатся примерно на четвёртый месяц, и дальше начнутся одни отчёты: брат бросил университет, мама прочитала очередной роман, сосед опять напился и стучал во все двери, бабушка умерла, брат женился, брат развёлся.
– Выгнал её из квартиры. Променял на какую-то блядь. А сам рассказывает, мол, это она разлюбила, и что так теперь будет лучше для всех. Но оказалось, что Наташка уже на третьем месяце. Был бы рядом – прибил бы его!
Громкоговоритель отчитался объявлением «Ёёги-Коэн Эки», смешиваясь с фоном монотонного голоса из колонок.
– Вот, говорит, опять выросли цены. На хлеб, на молоко, и даже на водку. Говорит, что как всегда: жить всё труднее и…
Связь оборвалась, и динамики продолжили свою нескончаемую историю: «But I’d accept what’s coming round».
Каждый день Эллен нанизывала на свой маршрут новые ничем не отличающиеся друг от друга городки, заезжала на одинаковые заправки, заходила в придорожные кафе, где в меню были типичные завтраки и обеды, а ужином её ждал очередной точно такой же мотель. На память не оставалось ни фотографий, ни сувениров, ни новых знакомств. Только Феликс, с которым она точно не должна была заговорить. Ветер и асфальтная пыль уносили за собой парки и музеи, старые церкви и заброшенные амбары, красочные парады и фестивали с фейерверками. Нескончаемое путешествие, начало которого Эллен не помнила, а конца уже и не ждала. Приключение, которое она запланировала ещё в колледже. Но сразу, конечно, надо было влюбиться, затем они расстались, и Эллен переехала в другой город, в другую страну, где всё начала сначала, чтобы потом, в 48, после успешной карьеры, наверное, и даже, может, после семьи, вспомнить о глупой мечте юности. Она четыре раза пробовала сдать экзамен по вождению, но никто не сдаёт экзамены в 48, с престижными должностями и нелюбимыми любовниками. Потому она отложила следующую попытку ещё на несколько лет. И так и не успела.
– В 19 лет мне казалось, что это будет величайшее путешествие, – продолжала Эллен под дежурные «ага» Феликса. – Что я открою для себя мир, познакомлюсь с новыми людьми, прикоснусь к их судьбам. А собственную жизнь буду примерять лоун-сайнами к каждому ярду уютных городков. Минуя скучные хайвеи, я бы останавливалась посреди пустых дорог, когда захочу. А в конце написала бы обо всём этом книгу. – В динамике щёлкнуло жестяным кольцом пивной банки, заглушив последующим шипением голосовое объявление с еле слышимым «Hoylake station». – Однако всё абсолютно не так, как мечталось. Никакое это не величайшее путешествие. Я просто застряла тут со всем когда-то не сделанным, вновь и вновь проезжая очередные бессмысленные сотни, тысячи миль. Что книгу про такое точно не напишешь. Но… – Эллен сделала небольшую паузу, чтобы настроить своё дыхание в такт монитора. – Но мне кажется, что ничего лучше, чем сейчас, и придумать нельзя. Я наслаждаюсь буквально каждым новым днем. Ведь здесь мне не приходится гнаться за чем-то новым. Не надо быть оригинальной, чему-то удивляться, как и кого-то удивлять. Наконец-то я просто живу. Живу, так и не выучив испанский, который уже точно не выучу. Никогда.
Вечерняя прохлада поглаживала лицо Эллен. Солнечные очки защищали её бирюзовые глаза от уколов заходящего солнца. Рука вдавливала стеклянный хребет приоткрытого окна. Динамики молчали: Феликс оборвался очередным туннелем на середине монолога, а кассетник уже домотал магнитную ленту до самого конца. Эллен приподняла ногу с педали газа на спуске, достала не глядя кассету из приёмника и, ловко перевернув её на другую сторону, с первого раза вставила обратно. Нащупав кнопку play, Эллен выкрутила звук примерно на треть. Динамики ожили новым куплетом: «What’s up with my heart when it skips a beat?»