Опубликовано в журнале Зеркало, номер 64, 2024
УПЫРЬ КРЕМЛЁВСКИЙ
Завёлся в Кремле упырь. Лютый-прелютый. Откуда взялся – кто знает, велика Москва. В начале по ночам упырь уборщицами промышлял, а потом и день ему стал нипочём. В край, короче, наш упырь обнаглел. Угол облюбовал. Затаится в дальнем коридоре за бюстом белокаменным, выжидает. Только референт какой из кабинета с папкой выйдет, упырь на него накинется и всю кровушку референтову до последней капли высосет. Как коктейль копеечный. Одного уел, другого, а дальше счёт на дюжины вести стали. Так и референтов не напасёшься, решили где надо. Меры приняли. Но не берут упыря ни штык осиновый, ни пуля серебряная. Наоборот, от каждого выстрела да удара упырь силами наливается, караульных что бабки городошные раскидывает и начальство, по оберегу кремлевскому которое, покусать норовит. Едва-едва поспевало начальство за дверями дубовыми прятаться. Неделями в санаториях уцелевших валерьянкой доктора отпаивали, да не всегда помогало – многие заиками так и остались и в рассудке заметно подвинулись, водку кушать перестали. Беда, хоть Мавзолей выноси! Лютует упырь. Но однажды… Однажды зашел в коридор тот проклятый сам Леонид Ильич. По-простому. Увидал его упырь с насеста своего, что за бюстом из косточек референтовых устроил, кудахтнул петухом, оскалился волком, выскочил, дескать, счас я тебя… Но Леонид Ильич улыбнулся, точно сиротинке заблудшей в дремучем лесу, обнял упыря лютого и троекратно облобызал! В потёмках коридорных он упыря того то ли за маршала Чойболсана, то ли за президента заморского принял. Охрана к Леониду Ильичу приставленная и глазом моргнуть не успела, как всё случилось. Упырь же с поцелуев скукожился, усох и в прах сущий рассыпался.
ВЕЛИКИЕ ГРЕШНИКИ ЗЕМЛИ РУССКОЙ
В монастыре Соловецком все заключённые делились на три разряда. Первый — те, кто на покаянии, жили в заключении и обязаны были ходить в церковь ежедневно. Узники второго разряда сидели в заключении в отдельных помещениях под замком. Им позволялось (с разрешения архимандрита, разумеется) иногда выходить: зимой на прогулку, летом на работу, косить там и прочее. Узники 3-го разряда могли выходить только три раза в год, остальное время сидели безвыходно под замком. В монастыре называли их «великими грешниками». Некторые из них сидели в рогатках, инструменте, на голову надевавшимся. Он состоял из железного обруча вокруг головы ото лба к затылку, замыкавшегося двумя цепями, что опускались вниз от висков на замок под подбородком. К обручу этому были перпендикулярно приделаны длинные железные шипы. В рогатках этих не мог человек лечь ни на бок, ни на спину, ни навзничь — должен был и спать сидя. Если не умирал кто в рогатках вскоре, то делался блаженным, с ума сходил и тогда жил долго. В монастырских ведомостях так и писали: «находится в несовершенном уме». Всегда ли по греху мучение?.. Были ещё в монастыре две тюрьмы: Жаравина и Корчагина. В Корчагиной сидеть было можно только скорчившись, а Жаравина, говорят, от того так прозывалась, что там очень жарко было. Тюрьмы в монастырской стене находились, камеры были малы, а окна — только руку просунуть.
НАХОДЧИВЫЙ ТЕРЦИЯРИЙ
Среди слабостей государя Николая Павловича выделялась его любовь сватать да женить. Конечно, злые языки шипели по углам, мол, император сперва сам отведает будущую невесту, а уж по результату проведённой пробы подберёт ей жениха. Так или не так, но даже если и так, то по-своему благородно выходило: барышня оказывалась по крайней мере пристроена и от ханжеских пересудов ограждена. Как-то появилась у Николая Павловича нужда срочно выдать замуж одну из красавиц-дочерей обер-церемониймейстера двора графа Браницкого. Поскольку чувством юмора, пусть и весьма оригинального, император обделён не был, решил он сбыть церемониймейстерову дщерь за министра поляка Туркула. Туркул же, и все это прекрасно знали, женщин избегал. Просто натурально от них как от огня бегал! Такой вот по тем временам необычный человек был этот Туркул. Другой бы тут на его месте руки на себя наложил, ведь императору не откажешь. Однако Туркул не зря больших высот при дворе российском достиг. Находчив и сообразителен был. И мазурку лучше всех танцевал! Знал, что католики иных светских лиц без пострига как бы к орденам своим причисляют в качестве терциярия, то есть светского брата. Главное преимущество терциярия в том состоит, что имеет он право быть похоронен в рясе орденского послушника. На что генерал ордена выдаёт терциярию соответствующую справку, диплом значит. Туркул незамедлительно в терциярия варшавских доминиканцев записался. И когда император уже напрямую взял Туркула в оборот, хитрый министр ловко отвертелся. Не могу, говорит, ваше величество, жениться: принимая вроде как не обязывающее к целибату звание терциярия дал я обет никогда не жениться. А вот и документ соответствующий, сказал государю хитрющий поляк и показал диплом, генералом варшавских доминиканцев подписанный. Понял государь Туркулову уловку, покачал головой и к разговору о браке больше не возвращался. Дочку же церемониймейстерову в конце концов выдали за какого-то Одескальки, кажется, римского князя.
ТОЛЬКО КРЕСТ КОЛЕБАЛСЯ
Задумали к весне 1812 года обыватели города Моршанска, прихожане церкви Николая Чудотворца, выстроить новую каменную церковь вместо прежней деревянной. Только вот крепка да хороша была церковь деревянная, жаль прихожанам стало ломать её. И порешили они сдвинуть старую церковь с места, чтобы очистить место для новой. Обратились сперва к иностранцу, механику патентованному. Но слишком много тот запросил. Закручинились было прихожане, как вдруг откуда ни возьмись явился перед ними Дмитрий Петров, крестьянин рязанского уезда, деревни Кольцовой, крепостной госпожи Засецкой. Появился, значит, Дмитрий Петров и говорит, не кручиньтесь, прихожане церкви Николая Чудотворца, я говорит, за двести пятьдесят рублей сдвину деревянную церковь. Прихожане обрадовались. Начались работы. Подвели под церковь толстые брёвна и посредством земляной насыпи чуток её приподняли. После сделали под церковью новый бревенчатый фундамент вроде полатей, а под брёвнами устроили катки. Опутали церковь канатами, а по углам скрепили железными болтами – куда нам без скреп-то? Попросил Дмитрий Петров ударить в большой колокол, собрался на благовест народ. Кто сразу в церковь зашёл и стал молебен служить, кто помогать Дмитрию Петрову принялся. Предивная картина горожанам моршанским представилась: деревянная церковь, наполненная молящимися, оглашаемая пением и звоном колокольным, повинуясь сотням рабочих рук двинулась с прежнего места, на целых сорок два аршина двинулась! Только крест на верху слегка колебался.
КЛАССИКИ
Писатель Шолохов был «склонен к возлияниям». Кто из нас без греха — первый брось в него камень! И вот попал наш классик и заодно Нобелевский лауреат в состав делегации, сопровождавшей Хрущева в той самой знаменитой поездке в Америку. Накануне сам Никита Сергеевич побеседовал с Михаилом Александровичем (я ничего с отчествами не напутал?). Шолохов, разумеется, заверил лидера партии и государства, что логове империализма — ни-ни! Но вот в Сан-Франциско посетил в гостинице Михаила Александровича классик тамошний, Вильям Фолкнер. Им в номер принесли виски. Не бутылку, не две. Ящик. И… И ни Шолохова, ни Фолкнера никто потом пару дней не видел. Общались. Хотя Фолкнер не говорил по-русски, а Шолохов по-английски… Такие они, получается, классики.
МОИ ПСЫ, ЧТО ТВОИ ПЕВЧИЕ
Жил-был не тужил в царствование Александра Благословенного шустрый толстячок среднего роста в огромном парике и коричневом фраке — помещик Кологривов. Не без причуд. Таких чудаков в ту пору было не мало. По зиме Кологривов из деревни приезжал в Петербург, обыкновенно привозя с собой своих деревенских актёров, музыкантов, певчих и собак. Артисты Кологривова стрижены был на один лад и окрашены чёрной краской. Чтобы, видать, с другими не путали. Зачем привозишь в столицу своих актёров, спрашивали порой Кологривова, здесь театр хорош. На что Кологривов отвечал, у меня, мол, на сцене, как я приду посмотреть, актёры и певчие раскланиваются, и я им раскланиваюсь, у вас в театре меня никто не заметит и не раскланяется. Митрополит Серафим спрашивал Кологривова, зачем, дескать, у тебя на псарне до полутыщи собак? — Ах, владыко, ответствовал со смирением Кологривов, не поймешь ты этого: как тявкнувши мои псы разбредутся по кустам, да поднимут лай, так что твои певчие!
ПОМОЩНИК БЕЗ ГОЛОВЫ
Однажды советский посол в Бразилии вместе со своим помощником пошел купаться в Атлантическом океане. Вопреки запретам, установленным по всему пляжу бразильскому. И начал тонуть. Помощник бросился спасать посла, но злая бразильская акула откусила помощнику голову. И посол утонул. Вот такая, говорят, история (по-своему, добавим, назидательная история) приключилась в середине минувшего века. Голову помощника так и не сыскали. А в посольствах советских с той поры стали небылицы про помощника безголового рассказывать: является, мол. Явится-покажется, а на следующий день из посольских обязательно кого-нибудь на Родину вышлют. Как персону нон-грата.
ВАННА ИЗ ШАМПАНСКОГО
Гусары любили Пушкина. Сильно. Только-только выйдет в свет его новое стихотворение, как гусары распечатывают шампанское и зачитывают это стихотворение до дыр. Однажды, в августе месяце 1824 года, когда в свет вышла очередная глава «Онегина», по провинциальному городу Могилёву медленно ехала коляска на почтовых. Из Одессы в имение возвращался колежский асессор, в котором молодой мимо проходящий гусар узнал Пушкина. Узнал и бегом к друзьям гусарам: Пушкин! И гусары все как один – на почту. Восторги неописуемые! Пушкин сразу приказал подать шампанское. Пили за всё, что только на ум приходило: за здоровье няни, за здоровье Тани, за упокой души Ленского. После взяли гусары Пушкина на руки и отнесли на квартиру. Где снова пили за здоровье дорогого гостя. В честь пили и в славу всего, им созданного. Восхитился Пушкин таким энтузиазмом, вскочил на стол и продекламировал: «Я люблю вечерний пир, Где веселье председатель, А свобода, мой кумир, За столом законодатель. Где до утра слово «пей!» Заглушает крики песен, Где просторен круг гостей, А кружок бутылок тесен». Гусары Пушкина со стола сняли, на руках качать принялись. А гусар князь Оболенский закричал, что торжество должно быть ознаменовано чем-то особенным. Господа, закричал он, сделаем нашему кумиру ванну из шампанского! Все, кроме Пушкина, согласились. Друзья мои, сказал он гусарам, душевно благодарю, не прочь я пополоскаться в шампанском, но спешу, ехать надо. Было это в 4 часа утра. Проводили гусары Пушкина на почту, опять дело вспрыснули шампанским и пожелали Александру Сергеевичу счастливого пути.
ИЗЪЯТИЕ И ЗАМЕНА
Великий и могучий язык русский без августейшего внимания не оставался. Как, увы, не остаётся. В 1797 году от Рождества Христова государь-император Павел Петрович повелел изъять из употребления слова некоторые и заменить их другими. Вместо слова «обозрение» повелено было употреблять «осмотрение», вместо «выполнение» – «исполнение», вместо «стража» – «караул», «отечество» – «государство». Безобидно вроде бы. Но «граждане» заменялись на «жителей или обывателей», а слово «общество» велено было «совсем не писать»!
ТРИДЦАТЬ КЛАДЕНЫХ КОТОВ
Лютые мыши водились в императорских дворцах. Подчистую выедали царские запасы. Красть честному человеку нечего было, так эти мыши лютовали! И никакие местные коты мышей этих извести не могли. К середине века восемнадцатого совсем край приключился. Пришлось самой императрице, развесёлой Елизавет Петровне, чьего гардеробу на целое войско хватило бы, к делу приступить. Жрали мыши, видать, и гардероб. Выяснила она, что наилучшие коты, к ловлению мышей удобные, в Казани и губернии Казанской водятся. Кладеные коты. В три дня велено было тем, кто имеет у себя таковых кладеных котов, объявиться для оных котов скорейшего отправления ко двору в Санкт-Петербург. А кто не объявится – тому штраф. Сколько штрафов собрали – про то по сей день не ведомо, велика тайна сия и мраком столетий покрыта… Однако тридцать котов казанских со специальным человеком на подводах с денежным довольством на прогоны и прокорм кошачий отправили незамедлительно. Злые языки уверяют, что от этих котов дворники петербуржские произошли. Но на то они и злые языки, чтоб ерунду городить.
ПОЭТ И МУЗА
Советский поэт Лебедев-Кумач жил в коммунальной квартире. В чем-то вроде знаменитой Вороньей слободки, где любомудра Васисуалия натурально выпороть собирались. Но в Москве жил. Получил Лебедев-Кумач как-то заказ от киношников на текст итоговой песни для нового фильма. Долго мучился поэт, то так, то эдак слова расставлял. Все не то получалось, всё какие-то «взвейтесь-развейтесь» выходили. И вот как-то бессонной по причине переживаний ночью вышел он на кухню. Может, водички из-под крана попить, а может, творить в тишине. Вся кухня была завешана сохнущими соседскими простынями. Продрался сквозь них поэт к столу и тут Муза шепнула прямо в ухо ему гениальную строку: «Широка страна моя родная»… Товарищ Сталин, сам по юности поэт не из последних, как услышал это дитя полуночной встречи поэта с Музой, сразу дал Лебедеву-Кумачу просторную квартиру! Но Муза туда, увы, больше не заходила, стал наш поэт перебиваться фольклорными переделками. Однако, бедствовать перестал.
НЕ МЫ В ОТВЕТЕ!
Во время Бородинского сражения, по сей день пороховым дымом истории покрытого, русский полк один стоял на месте, которое ему лица начальствующие отвели. Под обстрелом стоял. Под сильным. Не жалел супостат ядер. Влетит ядро неприятельское в солдатский строй, кого на куски разорвёт, кого покалечит. Покалеченных в сторонку отнесут и снова строй сомкнут. Стоят под огнём неприятельским русские солдаты нерушимой стеной. А молодой солдат говорит своему унтер-офицеру, что ж мы стоим, ведь всех перебьют, пойдём вперед. На что унтер ответствовал: молчи да стой, когда велено стоять, перебьют так перебьют, не мы в ответе!