(окончание)
Опубликовано в журнале Зеркало, номер 63, 2024
(Окончание. Начало в №62)
Нихъе. В паломничество
Сатуро Ямуту командует ротой в войске князя Кацуро. Он одинок, хотя у него есть дочь, которой он посылает деньги, но дочь далеко, вошла в другую семью, а сыновей у него нет. Он неудачник. Личного имущества у него немного – две смены белья, повседневная и церемониальная, отцовский меч, кумантийская винтовка и походная сума с удостоверяющими личность бумагами и всякой бытовой мелочью, вроде табакерки, шейных платков, фляги, бритвы, расчески. Лицо у него с крупными чертами, обветренное, спокойное, доброжелательно-равнодушное. Он воспитан в старом духе – если видит старика, сгибающегося под вязанкой дров, учтиво предложит помощь.
Он не из клана Кацуро, он наемник, «воин справедливости», есть такой редкий статус. В Нихъе воин наследует господина от отца – воин обязан господину верностью и отвагой, а господин обязан ему уважительным отношением и содержанием. У каждого воина есть родословная роспись с именем господина, заверенная ежегодной печатью. Провинившийся воин лишается покровительства господина и как бы своей родословной, потому что не подтвержденная ежегодной печатью грамота свидетельствует о неверности и порочности, и лучше ее не показывать. Лучше даже выдавать себя за ремесленника или крестьянина – князь, нуждающийся в солдатах, примет на службу любого крепкого малого, но отношение к ним совсем другое, это полезное животное, с которым не церемонятся. Кроме того, в Нихъе трудно притвориться не тем, кто ты есть – человек скроен по мерке сословия, и воин, даже бесчестный, не позволит простому человеку быть с ним накоротке, даже если выдает себя за простолюдина. Печальна участь этих людей, они рождены и воспитаны в сознании себя кем-то, а влачат жизнь ничтожеств.
Но Сатуро Ямуту – воин без господина, не утративший ни чести, ни родословной. Такое случается, хоть и редко. Если господин обошелся с воином бесчестно, воин может отказаться ему служить. Для рассмотрения таких дел существует особый сословный суд, руководствующийся буквой и духом древнего кодекса поведения воина, «Книгой крокуса», составленный великим Кудо Покудаку из авторитетных суждений о жизни человека воинского сословия и собственных толкований этих суждений. Кодекс предельно детален и вместе с тем предельно отвлечен, ибо занятие воина противоречит стремлению всего живого избегать смерти и находит духовную опору в преодолении парадоксов посредством возвышенной безучастности. Например, кодекс учит: посвящай себя любому делу как делу жизни, но не забывай, что все – пустяк, о котором назавтра никто не вспомнит. Другое положение гласит: знай, что ты – единственный, кто способен сделать порученное тебе дело, но само дело не стоит выеденного яйца. О крокусе сказано, что это колючий сорняк, оставляющий репьи в шерсти бродячего пса, пробегающего в солнечный день мимо пруда, а комментарий поясняет, что важен здесь только отраженный водой свет солнца, шафрановый цвет цветка крокуса, а остальное – дело случая и может быть чем угодно иным.
Только сословный суд может освободить воина от присяги, но нужны веские причины. Причиной оказалась Куманта.
В обычных обстоятельствах нечистая сила существует, но в дела людей не вмешивается, а если вмешивается, есть надежные средства ее отвадить. Но то своя, домашняя, нечистая сила, а когда нечисть приходит из-за морей, домашними средствами с ней не совладать.
Нихъе располагается между двумя континентами и отделена от них пустынными морями, которые усилены прибрежными укреплениями. По очертаниям она похожа на саламандру – тело из четырех больших островов и архипелаг Хирошито, завивающийся хвостом на северо-восток, к землям инни или современной Куманте, которая единым неоглядным массивом охватывает северное полушарие и где-то там, на обратной стороне земли, встречается с отдаленнейшими провинциями Подсолнечной империи. Вероятно, обе империи богаты и кишат племенами, как муравейники. Вероятно также, и это не столько вероятность, сколько уверенность, что это вообще разные континенты, и что протяженность Нихъе с востока на запад значительно меньше десятины от трехсот шестидесяти градусов, составляющих окружность Земли. Но все это не имеет для островитян никакого значения, поскольку мыслят они деревней, городом, самое большее – княжеством, и только при дворе сакура по необходимости считаются с существованием других стран, от которых Нихъе ничего не нужно. Между островами ходят большие лодки, не рассчитанные на океанские плавания, из-за морей никого не ждут.
Таков был кругозор Сатуро Ямуту и подавляющего числа его соотечественников, пока в дело не вмешалась Куманта.
До эпохи воцарившейся в Подсолнечной империи смуты плававшие в Чау-ми-най кумантийские суда заходили пополнить запасы провизии и пресной воды на специально оборудованную стоянку на маленьком острове близ Катани. Сходить на берег чужеземцам запрещалось, и в эту узкую щель в стене самоизоляции не могло натечь много разрушительного влияния. Однако в водах Хирошито промышляли кумантийские китобои, страдавшие от штормов и, по мнению Куманты, нуждавшиеся в местных портах, в которых Нихъе им отказывала. После одного из таких отказов, унесших на дно океана жизни двадцати семи моряков, долгоносые заморские бесы под дулами пушек военного корабля навязали княжеству договор о гостеприимстве. В ответ князь обратился за помощью к сакуру. Собственной армией сакур не располагал, но в случае опасности, грозящей всему Нихъе как единому уделу его царской династии (например, военных экспедиций Подсолнечной империи в эпоху Би-Фо), мог созвать союзное войско. Большие лодки переправили войско на север, иноземцы бежали, договор был расторгнут.
Вскоре из-за моря явилась флотилия из десяти огромных черных судов. Суда обходили архипелаг, огнем корабельной артиллерии сметая прибрежные укрепления, а десанты сжигали деревни и разрушали оросительные системы рисовых полей. Нихи палили из своих бронзовых пушек, а в ответ получали залпы чугунных с нарезным стволом, стрелявших снарядами и картечью. Что толку от фитильных ружей против дальнобойных винтовок с продольно скользящим затвором и унитарным патроном? Сатуро Ямуту был молод и готов пожертвовать жизнью, как, собственно, и подобает воину, но он не знал, как воевать на такой войне, да и командование она застала врасплох. В Нихъе война насыщена красками величественного спектакля – плывут лиловые и золотые штандарты, плещут нарукавные ленты, блестят рогатые шлемы, конские гривы струятся, как черный шелк, за спиной солдата трепещет личный флажок. С судов сошла другая война – в грязно-синей униформе, безликая, незнакомая, безобразная.
В первых беспорядочных столкновениях нихам казалось, что перед ними толпа сезонных рабочих, которую рассеет один бросок атакующей кавалерии. Но кавалерию встречал огонь, беспощадный, как серп жнеца. Враг с полевыми орудиями двигался по открытой местности, позволяющей развернуться и нанести удар прежде, чем сам окажется под ударом. Отвага становилась бессмысленной. За три месяца боев союзная армия потеряла половину состава против нескольких сот убитыми и ранеными у сил вторжения и лишилась всех своих немногочисленных пушек. Князья поспешно отзывали дружины. Черные корабли маячили в стороне, не мешая эвакуации, как будто исход любой будущей войны предрешен.
Сатуро Ямуту этого не видел. Он был ранен в плечо и в голову и оправился от контузии уже дома. Однажды он вышел за ворота крепости и прочел на доске объявлений извещение в траурной окантовке. Княжество Хирошито приносило сакуру извинения и со скорбью, которая не имеет границ, принимало протекторат заморской державы. Сатуро Ямуту не сразу вспомнил, где находится княжество Хирошито, откуда взялась Куманта и как это связано с его нестерпимыми головными болями. Но боли прошли, и он почувствовал себя опозоренным. После долгих размышлений он пришел к выводу, что вина за его позор лежит на князе, под чьими знаменами он уплыл на войну. Он не знал, как быть. «Книга крокуса» учила благоразумию и вместе с тем точности: благоразумное суждение выносит ум, а точное – совесть, проводник в тумане ума. Он купил десть хорошей бумаги и написал в сословный суд прошение об освобождении его от присяги предавшему отечество господину. На письме это обвинение выглядело неслыханным, и рука помедлила, прежде чем вывести мятежные гиероглифы.
Через месяц он получил приглашение в обитель Душевного Равновесия на горе Минан, где судейская коллегия рассмотрит дело в его присутствии.
Проигранная война и угроза новой многое изменила. В покои сакура, обтянутые шелком с набивными рисунками цапель и журавлей, зачастили гости со всей страны. Общее унижение заставляло князей и влиятельных мыслителей искать выход. Сердце страны билось во дворце сакура, потомка древних царей, давным-давно оттесненного от власти, но продолжающего подтверждать титулы и утверждать во княжении, как если бы князья были его управляющими. Наличие или отсутствие реальных рычагов власти ничего в этой области не меняло – ответственность сакура за священную народную целостность перекрывала все наличные обстоятельства, существующие лишь благодаря неизменному принципу, который и воплощал сакур. Внутри этого символического порядка находилось место любым амбициям, но порядок оставался незыблемым.
Сакур был уже в возрасте, будничной политикой не интересовался, принимал сидя за кисеей из волокон бамбука и разговор вел через специального глашатая, на которого можно списать все неувязки. Он честно пытался вникнуть в проблематику катастрофы на Хирошито, но терялся в незнакомой терминологии и логике практического мышления, бесконечно далекой от лексикона жреца и словесных клише церемониала. В общих чертах он понимал, что война с Кумантой породила две партии – партию войны и, следовательно, модернизации, поскольку эффективный отпор чудовищу могла дать только современная армия, – и партию мира, возлагающую надежды на дипломатию, а дипломатия требует общего языка и понимания того, с кем имеешь дело. Обе партии были патриотическими и не желали Нихъе никаких разрушительных перемен и обе настаивали на переменах, которые позволили бы в дальнейшем ничего не менять. Обе искали поддержки сакура, едва ли слышавшего о Куманте больше того, что заслуживает быть сказанным о заморских варварах, выбирающих себе господина из своей среды большинством голосов, как будто голос поденщика равен голосу принца крови, но при этом в качестве главнокомандующего союзного войска потерпевшего от нее поражение и обязанного что-то предпринять для упреждения следующего.
Сакур не хотел и не мог ничего менять. Сама мысль о нововведениях была ему отвратительна, однако метафорический язык, на котором его величество изъясняется с подданными, а часто и просто язык символов, например, внеочередное посещение могил предков, позволяли толковать его волю сообразно желаемому, и в то время как партия войны издавала многочисленные брошюры, поносящие все заграничное и воспевающие дивные ландшафты отечества, и тайком ввозила из-за рубежа мастеров сталелитейного и пушечного дела, с великим трудом усваивающих начала вежества, но понимающих в сплавах и баллистике, – партия мира основывала в университетах кафедры иностранных языков и через новоиспеченное министерство внешних сношений обставляло логово чудовища дипломатическими ловушками. Нихъе менялась. Чуждая стихия сочилась из всех щелей. Обувные лавки столицы торговали невиданными прежде калошами, а газеты обсуждали, совместимы ли с традициями страны дух предпринимательства и законодательное собрание, превратившие Дальний Континент в источник сказочной мощи. Все желали заманить эту мощь под родные сосны с голубой хвоей, но никто не знал, какую цену придется заплатить – партия войны рассуждала о немедленной принудительной модернизации всей промышленности без уступок чужеродному духу, партия мира возражала, что принудительная индустриализация потребует разорения деревень и обрушит весь сословный и административный уклад страны. И все желали возрождения благословенной древней монархии, хотя среди княжеских домов разгоралось яростное соперничество, кто будет ее первейшей опорой.
Довольно скоро сделалось ясно, что при нынешнем царствовании перемен сверху не будет – сакур выказал понимание тупика, в который зашла страна, но твердое нежелание что-либо менять. Пусть миропорядок, давал он знать, даст крен, позволяющий с точностью определить, какого рода нарушение следует устранить – поскольку он, сакур, волей Тварца в сердцевине миропорядка, он почувствует это первым, в ином случае возможна трагическая ошибка. Сакур нес накопленную веками инерцию, а инерция неудержимо несла его мимо поворотного пункта.
Он правил круговоротом сезонов и отводил стихийные бедствия, но взять судьбу страны в свои руки означало порвать с автоматизмом церемоний и ритуалов, помимо которых он ничего не знал. Он ограничил свое участие в священнодействиях самым необходимым, затворялся в своих покоях с поющими половицами от воров и убийц, хмуро выслушивал доклады, составленные так, чтобы производить впечатление прошлогодних, подписывал бумаги, требовавшие его подписи, хотя и бумаги составлялись так, чтобы вторить языку прошлого царствования, ходил из угла в угол, смотрел в окно, бормотал печальные пятистишия и потихоньку спивался. Иногда он призывал принца Негасимэ, своего позднего отпрыска, единственного сына, которого смерть не похитила во младенчестве, и всякий раз удивлялся, когда малец успел вымахать? – на церемонии окропления водой священного источника Гёгв, предшествовавшей церемонии, на которой Негасимэ представили душам предков как престолонаследника и будущего хранителя обрядов, мальчик был не выше кропильницы и с сияющими глазами строил рожи пузатой бронзе, теперь же он без труда мог бы склониться над этой чашей и посмотреть на свое отражение. Однажды сакур спросил, наставляют ли сына в стихосложении, и Негасимэ ответил, что в стихосложении его наставляют драконы и призраки древних ученых, поэтому если отцу угодно, он сложит для него самое совершенное пятистишие. Сакур ухмыльнулся и довольно кивнул. Традиционное воспитание как бы размечало поле деятельности будущего монарха предостерегающими знаками – знаки предостерегали от необдуманных новшеств, но какое новшество можно назвать в полном смысле обдуманным, если мышление оперирует знакомыми ему отвлеченностями, а связь между ними устанавливает родная этому мышлению логика? В другой раз он спросил, учится ли сын чему-либо, кроме поэзии и священнодействия, и услышал, что приглашенные академики читают ему лекции по физике, медицине и геологии, на этом настояла мать, но откуда она сама знает о геологии, сын не знал. Сакур покачал головой – царедворцы в сговоре с вельможами и учеными плели интриги у него за спиной, но лекций не отменил. Чему быть, того не миновать.
Все будет разрушено, думал он безучастно, миропорядок давно дал крен, он это чувствует, но сделать ничего нельзя, потому он и пьет.
Из сказанного понятно, что иск Сатуро Ямуту ни с какими переменами связан не был – ни о каких переменах в ту пору и речи не было, страна оправлялась от удара и ждала нового. Объяснение простое – в двадцать лет он был целен, как герой рыцарского романа и, вероятно, так же глуп. Нельзя осуждать молодость за глупые выходки. Саламандра не была для него метафорой Нихъе, унаследованной от картографов древности – сама Нихъе была этим кротчайшим созданием, изувеченным, истекающим кровью. Он не видел океана, по которому плыли лодки, увозившие солдат с Хирошито, но океан был красным от крови. Почему те, кто это допустил, до сих пор живы? Почему они пренебрегли долгом воина и не пали на тех полях? Жена слушала, сосредоточенно сдвинув брови. Он называл ее Ктанатцо, что означает Маленькая Ступня, маленькая ступня – признак породы. Она испекла ему ритуальные крашеные пирожные в форме кувшинок, символизировавшие верность, любовь, согласие, и вместе с тем вкусные. Потом стояла в дверном проеме с годовалой дочкой на руках, пока он не скрылся в изгибе улицы.
Он намеревался пройти путь пешком, дабы привести себя в должное состояние духа. Ночевал он на постоялых дворах, теснота и шум ему не мешали, головные боли прошли совсем. Питался шариками риса, завернутыми в листья салата, рыбой, вымоченной в лимонном соке, нашпигованным изюмом сладким картофелем. Принимал ванну в больших деревянных бочках или в общественных купальнях при горячих источниках. До сих пор он видел только гарнизон и войну, а сейчас открывал для себя мир, поражавший многообразием. Он видел новые города, знатных дам на верховых прогулках в сопровождении пажа или кавалера, знаменитые заставы с многоэтажными воротами, где, по слухам, шныряют оборотни и с незнакомцами нужно держать ухо востро, видел надменных вельмож, меняющих лошадей на почтовых станциях, речные переправы с летучими мостами на канатах, навитых на огромные барабаны, часовни с чудотворными реликвиями, исцеляющими от бесплодия и проказы. Иные дороги были небезопасны, и он не отказывал купцу или книгоноше составить компанию. Раз он познакомился со странствующим художником, с которым они в поисках приюта долго месили грязь и беседовали о каллиграфии. Назавтра они расстались, и художник, мысливший художественными образами и каллиграфией, набросал в уме эскиз в классическом духе: черный, как горелое дерево, силуэт воина с коническим зонтом из вощеной бумаги над головой, на которой чужеземная пуля выбрила глянцевитый шрам, справа – намеренно изломанная сосна с разметавшимися ветвями и горная тропа среди валунов, похожих на древних жаб.
Тропу он выдумал, но жизни эскиз понравился, и она настелила ее под ноги Сатуро Ямуту.
Сатуро Ямуту поднялся ею мимо сосны, миновал простые деревянные ворота с выступающей далеко за опорные столбы перекладиной и после многочисленных поклонов, какими сопровождаются у нихов знакомства, был поселен в крохотной выгородке в комнатах для паломников при храме Дайкайту. Он выстирал обносившуюся одежду в воде ручья и прогладил ее на горячих валках у жаровни. Воин подобен птице с опереньем, промытым дождем и высушенном в полете. Неопрятность – это неуважение к мировому порядку.
Наутро он, как обычно, поупражнялся с мечом, облачился в шелковую рубаху, долгополый жилет и просторные штаны с белым декоративным поясом, расчесался костяным гребешком перед зеркальцем, какими их обладатели весьма дорожат, и проследовал за служителем в залу собраний, где уже знакомые с обстоятельствами дела судьи собрались заслушать самого заявителя.
В обители Душевного Равновесия жили ушедшие на покой воины – в Нихъе не обязательно быть монахом всю жизнь, человек принимает постриг на время, когда хочет сосредоточиться на душе или подвести жизненные итоги.
Перед старцами стояли низенькие скамейки, на которые можно облокотиться, выказывая сосредоточенность. Сатуро Ямуту отвесил десять глубоких поклонов, на которые сидящие степенно ответили. Он удивлялся, как у него хватило духу обеспокоить такое собрание своей ничтожной персоной. Он рассказал о злосчастной войне и позорной эвакуации, по вине князя пятнающей его честь. Старцы внимательно слушали – о современной войне они ничего не знали, и гостю пришлось пуститься в подробности. Потом ему задали вопрос, понимает ли он, что князь, чье войско сражается на далеких островах до последнего человека, останется беззащитным перед соседями. Он ответил, что понимает, но это не смывает позора – речь идет не о княжеских распрях, а о защите отечества. Иностранному вторжению нужно противостоять до последнего человека. Он верен князю, но не в ущерб саламандре.
Обстановка показывала, что его дело создает прецедент, важный для судеб всего Нихъе.
Князья ненавидели оторванный от действительности сословный суд, однако признавали его полномочия – он оберегал выпестованную веками цельность души солдата и строже любого князя следил за тем, чтобы воин отвечал своему назначению. Подавая прошение, Сатуро Ямуту отдавал отчет в трудноразрешимом противоречии между принадлежностью к корпорации, которую сплачивает воинская присяга, и совестью, присягающей чему-то большему, нежели дом князя, и знал, какую трудную задачу задает судьям – они должны разрешить спор между безусловной верностью господину, которому служили отцы, и верностью совести, выношенной в лоне корпоративной психологии (строя мышления), но способной ее (его) взорвать. Саперы Дайкайту сидели и размышляли, как обезвредить это взрывное устройство.
Решение было вынесено единодушно и на удивление быстро: суд признавал благородство доводов истца и освобождал его от присяги князю, уклонившему от долга стоять на страже отечества до конца. Суд обязывал князя отпустить Сатуро Ямуту с выплатой последнему годового жалованья, а Сатуро Ямуту – в течение семи лет не наниматься на службу к его врагам. Решение закладывало основу для важнейшей из будущих перемен – отныне перед лицом чужеземного вторжения конфликт, связанный с клятвой на верность, устранялся – присяга князю становилась присягой сакуру, который из символа борьбы за общее дело превращался в главнокомандующего со всей полнотой власти, а военное сословие становилось оплотом национального единства, которое оно до сих разрушало.
Таковы были политические последствия, но о политике суд не думал, – он руководствовался учением «Книги крокуса», в которой сказано: хорошо, если решение мудро, но вдвойне лучше, если оно честно, поэтому не позволяй хитроумию выдавать простое за сложное.
Сатуро Ямуту вернулся домой, купил волов и повозку, навесил над ней непромокаемый полотняный верх, усадил семью и уехал наниматься к князю Кацуро, чьи владения проходил на дороге в обитель и у кого хороший рубака может рассчитывать на достойное жалованье. Но прежде, еще по пути домой, заехал в город Катани и сторговал у контрабандистов кумантийскую винтовку, на прикладе которой вырезал долгоносого беса, чтобы за будущими обидами не забыть, с кем у него основные счеты. Так начались его скитания по неспокойному югу, господам которого он честно служил, размышляя в свободные минуты о современной войне. Прирожденным стрелком он не был, но орудие нечистой силы не раз его выручало. Он ходил в походы, охранял угрожаемые участки границ, очищал от бандитов леса и взимал налоги с крестьян, обрабатывавших спорные земли и бедствовавших под двойным гнетом, правда, делал это без особой охоты и нерадением добивался скорого перевода на настоящую службу.
Война меняла обличье. Князья поняли, что тот, кто воюет по старинке, проигрывает. Винтовочные хлопки слышались с той стороны все чаще, Сатуро Ямуту без труда отличал их от выстрелов из фитильных ружей и учил товарищей не становиться мишенью. Он ввел в обиход разборные деревянные изгороди, которые сдерживали натиск кавалерии, завязывавшей бой, чтобы увлечь за собой войско, – специальные инженерные части быстро разгораживали поле намеченного сражения, лишая врага инициативы. Он получал знаки отличия, почетное место в строю, прибавку к жалованью, в его послужной список заносилось отметка с витиеватой, как на банкнотах, подписью командира, а потом он все смахивал и начинал заново, потому что потеря природного господина оставила в душе пустоту, которую нельзя заполнить службой в дружинах чужих господ, есть вещи невосполнимые, даже если отказываешься от них по собственной воле. Он всюду чувствовал себя несколько чужаком. Домом его была принадлежность к воинскому сословию, но принадлежность к воинскому сословию – дом слишком многих, чтобы хранить человеческое тепло, и клановый дух пропитывает его слишком густо, чтобы обмануть человека, чья судьба не растворена в судьбе клана. Он ездил от князя к князю, всем добросовестно и равнодушно служил и находил утешение в семье и в «Книге крокуса», туманными и чеканными формулировками говорившей с воином поверх голов всяких кланов.
Шли годы. В одном из переездов они попали в эпидемию оспы, и он потерял жену. Его самого болезнь не тронула, а дочь он успел отослать к знакомым за санитарный кордон. Вторично он не женился. Некоторое время за дочерью присматривала прислуга, потом она вытянулась в подростка, и все домашнее хозяйство перешло в ее ведение. Он гордился ее опрятностью, ее красотой, ее манерами, которые казались врожденными, но он-то знал, сколько сюда вложено самодисциплины и прилежания, ее умением обрабатывать раны, мягкостью ее характера и той внутренней непреклонностью, какую она унаследовала от матери. Не просто быть ребенком, потерявшим мать и не знающим, вернется ли из похода отец. Достойно удивления, что он никогда не слышал от нее жалоб. Однажды ее руки попросил человек, которого дочь любила, и Сатуро Ямуту немедленно дал согласие – он никогда бы не выдал ее за нелюбимого человека. Теперь он посылал ей деньги и открытки с классическими пятистишиями к семейным праздникам, но по суеверности считал, что отцу, жизнь которого не задалась, лучше держаться от молодых подальше – мир пронизан невидимыми глазу влияниями, с которыми шутки плохи.
Ни к чему не привязанный, он жил по совету, полученному от «Книги крокуса»: если заблудился, не спрашивай дороги у карты и пастуха, иди, куда летит стрекоза. Стрекоза у нихов тоже один из уважаемых символов – хрупкая и бесстрашная. В конце концов он снова очутился у князя Кацуро – прочел в региональной газете объявление его вербовщика, и ему понравился норов князя, до сих пор воюющего со своими более удачливыми соседями.
Вербовщик ознакомился с его родословной росписью и рекомендациями, покосился на четыре нагрудных ленты за боевые ранения и отослал странного наемника прямо в замок. Адъютант препроводил Сатуро Ямуту в кабинет господина. Князь высох, лицо покрылось морщинами, глаза слезились, но пылали решительностью. Он нетерпеливо просмотрел бумаги, наткнулся на собственную рекомендацию и прочел, массируя лысину. Потом резким движением отодвинул бумаги в сторону и спросил, чему Сатуро Ямуту выучился за годы службы. Тот ответил, что война изменилась: теперь колонна хорошо обученных пехотинцев – таран, а при перепостроении – крепость, стенами которой служит простреливаемое пространство. Колонна на ходу сворачивается в укрепление и опять разворачивается в таран. Кавалерия ждет, когда противник рассосредоточится и сминает его тылы. Князь подумал и назначил учения, в которых Сатуро Ямуту поручено командовать сотней. Наутро Сатуро Ямуту объехал окрестности, выставил мишени, выстроил сотню на плацу и погнал в марш-бросок со стрельбами. Потом подал рапорт. Боеспособность плохая, оружие разнородно и не пристреляно, действия отделений не согласованы. Для участия в учениях ему нужен месяц подготовки и пополнение арсенала. Он дал интенданту адрес ближайших складов, где можно приобрести современные винтовки, и нарисовал на карте пути их безопасной доставки в княжество. Кроме того, он требовал переодеть солдат в традиционную униформу – широкие складчатые штаны и свободную куртку с глубокими внутренними карманами. Форма одежды определяет состояние духа. В безобразном заморском платье солдат чувствует себя расхлябанным иностранцем. Фуражка делает его кумантийской обезьяной, тогда как налобная повязка с именем и эмблемой полка возвращает мыслям строй благородного пятистишия.
В двух последующих военных кампаниях рота Сатуро Ямуту выказала высокий воинский дух и отменную выучку. Дважды это решало исход стычек и принесло победу в битве за высоту Мизери. Сатуро Ямуту ходил в атаки в первой десятке, и его чувство неуязвимости передавалось солдатам. Болтали, что он заговоренный, но ротный в ответ посмеивался и рассказал сказку. Один воин влюбился в иву, но ива не могла уйти от пруда и отдала ему свою тень. Тень следовала за воином, укрывая от палящего солнца, а в бою укутывала так плотно, что делала невидимым для врага. Завистники искали эту иву, чтобы срубить, но поди найди ее в кущах ив по всему Нихъе.
Сказка понравилась, потому что людям нравятся отчетливые метафоры любви и смерти, и Сатуро Ямуту получил прозвище Воина-в-тени-ивы.
Вероятно, он мог бы добиться в жизни большего, чем лестное прозвище, но не добился и никого не винил. Зато он научился собранности души и проникся учением «Книги крокуса», для которой смерть – такое же искусство, как владение мечом и стихосложение. Он видел много смертей, и лишь немногие из них были совершенным итогом прожитой жизни. В конечном счете, все, чему учишься, сводится к умению умереть, но жизни это не умаляет, ведь мыслящее создание умирает иначе, нежели бессловесная тварь, движимая вселенским автоматизмом. Душа предстает перед Всетворящим и держит ответ, как она прошла испытание тленностью.
В остальном он сторонился патетики, понимал шутку и не был чужд самоиронии, отграничивающей чувство собственного достоинства от заносчивости.
Таким он шагнул на вторую половину своей жизни и второй год шел под уклон. Год, напомним, был 5890 от Сотворения Мира и он благополучно кончался.
Проповедь на день зимнего солнцестояния в этом году ничем не отличалась от прошлогодней – гарнизонный тварензи сравнивал омрачающие душу печали с долгими зимними ночами, которые достигли вершин могущества, но срок их недолог.
Женщины готовили на праздник традиционную утку с черносливом, дети клеили хлопушки и бумажные фонарики с изображениями зверушек и фей.
Под конец проповеди тварензи напомнил о семилучевой звезде, само напоминание о которой свидетельствовало, что перемены миру не угрожают – оно повторялось из века в век и превратилось в часть ритуала, утверждающего благословенную неизменность жизненного порядка.
Все явились на службу с зонтиками, и из дверей храма высыпало под дождь целое поле ромашек, пионов, гвоздик и цветов подсолнечника.
Праздник был семейным, и приглашение могли принять только одинокие, вроде Сатуро Ямуту, но Сатуро Ямуту знал места, более подходящие для вдовца, не желающего проводить праздник в чужой семье.
Женщины квартала радости заставляли тело звучать, как лютня, и Сатуро Ямуту относился к ним с большим уважением. Эта щедро оплаченная музыка не замолкала в нем много дней и способствовала хорошему сну.
Он накупил подарков и направился в дом радости, светившийся сквозь жалюзи праздничными шарами.
Наутро он оседлал лошадь и выехал вместо дежурного офицера инспектировать пограничные караулы – какая разница для бессемейного человека, где проводить праздничные каникулы.
Через несколько дней он вернулся с легкой простудой, хорошо пропарился в бане и поднял роту на репетицию новогоднего смотра.
Ночью он вспомнил, что надо взглянуть на небо.
Он уже отходил ко сну, но любил точность, кроме того, ритуальное действие совершается ради самого действия – бессмысленно оно только в глазах дурня, не связанного обязательствами перед хранящей мир высшей силой.
Он оделся, вышел и оглядел затянутое тучами небо.
Ему почудилось.
Но опять улегся, но сон не шел. Сатуро Ямуту выругался и вышел удостовериться, что почудилось. Ничуть не бывало. Звезда светила сквозь облака и при всей ее малости ухитрялась лучиться – семь ее радиальных высветов чередовались с семью выявляющими их радиальными затемнениями.
Он с силой зажмурился и посмотрел. Окаянная звезда никуда не делась.
Теперь он не знал, что делать.
Потом сообразил.
Если солдат в дозоре заметил приближение неприятеля, он докладывает. Долг часового – не рассуждать, а доложить командиру.
С этой простой мыслью он направился к круглосуточно горящему у дверей храма масляному светильнику.
Тварензи спал, но тотчас проснулся – гарнизонный священник отчасти тоже солдат и готов к любым неожиданностям.
Сатуро Ямуту извинился за поздний визит и сказал, что пришел не по тревоге, но дело срочное.
Священник взял фонарь и велел показать светило, известное ему только по Святому Писанию. Дождь мимо зонтика сыпал ему в лицо.
В смятении он забыл о простой проверке – семилучевая звезда отражается в глазах того, кто ее видит.
Он поднял фонарь к лицу ротного.
Объяснить неудачу священника Сатуро Ямуту не мог, но вины за это не чувствовал. Он доложил, а за объяснения не в ответе.
Свет фонаря у него в глазах был начинен крохотными серебристыми светляками.
– Ну и дела, – сказал тварензи.
Они зашли в храм, и тварензи сел в молитвенную позу кувшинки. Перед ним лежала доска с молельными фишками, которые он в состоянии отрешенной сосредоточенности передвигал с места на место.
– Не знаю, – сказал он, смахнул фишки. – Я умею отслужить литургию, отпеть преставившегося, отпустить грехи, а тут не знаю. Отправлю вас к Верховному тварензи, пусть он решает.
– Тогда мне нужно получить у князя разрешение на отлучку, – сказал Сатуро Ямуту. – Длительные отлучки в моем контракте не предусмотрены.
Деревня Куманёку лежала в тесной долине на дороге между городами Гар и Ягуру. С тракта ее заслонял лес, но на повороте к деревне стоял крытый нужник для прохожих и древние ворота из тесаных столбов и перекладины с раскинутыми, выгнутыми кверху концами. На сторонах столбов, обращенных к дороге, были выбраны ниши, и в ниши посажены черные от времени фигурки одного великого поэта, побывавшего здесь в пору монашества – благодаря поэту о Куманёку знали во всем Нихъе, хотя ославил он ее в четверостишии отнюдь нелицеприятном: «Деревня Куманёку, – писал он гиероглифами в стиле хвои молодой пихты, тотчас вошедшем в моду. – Первобытные людские берлоги. Вхожу в нору и слег на запакощенной циновке. Какой подлый конец». С циновки он, однако, поднялся, и потому о Куманёку знали во всем Нихъе, только вот несколько отвлеченно – спроси, где это, никто не ответит. А это в центральной области, на красных землях потухших вулканов, на берегу ручья, где в ямах плавают выдры, а у воды слоятся заросли папоротника. Деревни с тракта не видно, зато хорошо видны рисовые поля. Они врезаны в холмы ухоженными террасами и похожи не на дело рук звероподобных крестьян, а на войско, выстроенное для парада – до того тут учтена каждая мелочь, каждый угол и изгиб строя. В дни сева здесь можно слышать пение женщин, а в дни жатвы – тонкое скрипучее ликование дудки, с незапамятных времен сопровождающее сбор урожая. Междугородняя жизнь течет мимо, ничего о деревне и о крестьянах не думая, потому что деревня и крестьяне – это как дождь и вёдро, утро и вечер, явление почти стихийное и не заслуживающее внимания, если, конечно, город не голодает.
И вот жил-был в деревне Куманёку крестьянин по имени Обё Ноги, а жена его звалась Маиньки Ноги. В реестры как самостоятельный хозяин вписан он не был и, безземельный, работал на полях князя. Был он трудолюбив, обходителен, вынослив, законопослушен и благочестив, но все эти добродетели перечеркивала принадлежность к подлому состоянию, да и не один он в деревне трудолюбив и законопослушен – места мирные, и при всех бедствиях, вроде засухи или тайфуна, до бунта обычно не доходило, а если и доходило, как в старину, то стража княжеского дворца не стреляла по толпе, явившейся со своими вилами и серпами на длинных ручках – то ли потому, что, какой это ни подлый народ, а свой, то ли из нежелания падать в собственных глазах, стреляя по сброду, вооруженному палками, – так или иначе, все кончалось переговорами, выдачей зачинщиков, которых прилюдно пороли, но не до смерти, прощением налогов на неурожайный год и восстановлением справедливости как ее понимают крестьяне – бунт, конечно, не дело, но и князь обязан считаться с нуждами подданных, иначе это не разумный правитель, а враг самому себе.
И было у Обё Ноги семь сыновей за вычетом умерших во младенчестве, что в крестьянских семьях дело обычное. Сыновья – подарок Тварца, поскольку дочь растишь, чтобы спровадить на сторону, а сыновья продолжают род. Но семеро?! Куда ж их девать? сокрушенно думал Обё Ноги, вернее, задумался после третьего, когда стало ясно, что это не везенье, а порода у них такая, сыновитая, – жителей в деревне пропорционально площади обрабатываемых полей, так что лишним – дорога в город, а в городе они портятся, стыдятся своего крестьянского происхождения, начинают искать легкой жизни и городских удовольствий. Чем именно так уж плох город и его удовольствия, Обё Ноги особенно не задумывался – есть вещи, для крестьянина очевидные, а с горожанами о них и говорить нечего, ты горожанину слово – он тебе два, вот и весь разговор, болтать-то они горазды. Всеми силами он хотел уберечь сыновей от города, а для этого нужно надумать дело и прибыльное, и незнакомое, иначе бы его в деревне давно освоили. По разговорам с купцами и перекупщиками, лавочниками и базарными торговцами он понял, что нужно ставить на сладости – сладости у городских лакомок всегда в цене, и пожалуйста – он будет выращивать для них то, на что всегда спрос, а спрос всегда на куригу и изюм, и неважно, что дело незнакомое, оно, во-первых, тоже крестьянское, значит, подъемное, во-вторых, для односельчан новое, значит, не внушающее доверия, и малость земли под это баловство община ему даст, хотя бы из любопытства, что выйдет. Он купил у бродячего книгоноши руководства по разведению абрикосовых деревьев и виноградарству, внимательно, со вздохами на недостаток грамотности и выписывая слова, чтобы справиться у священника, их изучил, да не просто изучил, а постиг всей крестьянской отзывчивостью чувства саженца на его пути в дерево и в лозу, заказал саженцы по прилагавшимся к руководствам адресам ближайших питомников и занялся, не строго по предписаниям, потому что предписание относится к отвлеченному дереву, какого в природе нет, и не учитывает нрава земли, которую возделывали и в которую легли его, Обё Ноги, предки, но где-то посередке между предписанием и чутьем, – так вот, занялся выращиванием вот этой дивной лозы и золотых абрикосов, пожалуй, слишком золотых на рисунке из-за погрешностей полиграфии. Пока он их растил, семейство его прибавилось еще двумя сыновьями, и в доме стало не повернуться, зато садоводство и виноградарство он освоил и сбыл первый урожай изюма и кураги за сумму, которая позволяла строить планы на будущее.
Руки его были изобретательны и для отпугивания птиц от поспевающих абрикосов сладили зубчатое колесо с подвешенным бурдюком, из которого тонкой струйкой лилась вода, а от бурдюка к колесу шел регулятор, и каждые четверть часа колесо проскакивало на зуб, заставляя бумажное пугало взмахивать руками, которые остальное время трепал ветер. А над шпалерами винограда он натягивал сетку. Со стороны казалось, он все делает медленно, а потом у него вдруг что-то быстро оказывается готовым – это накопившееся усилие дает результат, и в деревне его уважали и за упорство, и за обходительность, которая тоже выражала этот неспешный внутренний ритм, и за способность нафантазировать, а потом всем на удивление сделать.
Попутно он всем на удивление сделал семь сыновей и последнего, младшенького, назвал Босё – иногда человек рождается к неопределенности, а иногда к чему-то известному от начала и до конца: Босё родился, чтобы всю жизнь работать на старших братьев и ходить голым и босым, таким же, как его отец батрак у своего князя, потому и назвали его Босё, и Маиньки Ноги кручинилась, что сынок явился, а свет уже поделен. Но кручина эта прошла – дитя висит за спиной и лупает глазками, потом, держась за пальцы отца, делает первые шаги, потом учится запускать волчок, а потом сорвался и помчался невесть куда, как носятся дети, – и кажется, что ни есть – все к лучшему, что-нибудь за этой беготней найдет в жизни.
Старший сын к тому времени возмужал, и отец открыл ему планы, которые знала только жена.
Дело было в теплое дождливое утро. Сеял неслышный дождь, и сын с отцом стояли на пустоши, как неясные духи места – в соломенных дождевиках и конических шляпах, в коротких портках и тряпичных тапках без задников на кожаной подошве, крепкой, как воловье копыто. Садоводство – баловство, говорил отец, я для того занялся садоводством, чтобы выкупить эту пустошь, понимаешь, сын? И сын почтительно слушал. У них был с собой железный прут с ручкой, на которую налегаешь и щупаешь прутом землю – казалось бы, что проще, а до Обё Ноги никто не додумался. И стали они прощупывать землю на глубину локтя, чтобы старший сын убедился: нигде камни в скалу не связаны, а земли между ними, драгоценного краснозема, накоплено много, только сосут его сорняки и акация. Вся деревня знала эту пустошь, но деревня потопталась и отступилась. Сказывали, скала слишком молода – чтобы разжать ее хватку, нужны долготерпение и сила корней акации. Но перед Обё Ноги были рисовые поля, уступами взбирающиеся на склоны по обе стороны долины, в которой лежит деревня. Кто-то же распахал эту землю первым, а скала с тех пор не стала старше, скала та же – люди другие.
И вот достал он из тайника горсть серебра – то, что скопил на садоводстве и виноградарстве. В бумажные деньги он не верил, а серебро добыто из земли и как бы ее вытяжка, которую можно пересчитать на дё пустоши. Старший сын тем временем был сосватан за племянницу деревенского старосты, через которого Обё Ноги открылся доступ к деревенской кассе взаимопомощи со ссудой под очень низкий процент. Всех обстоятельств жизни не объяснишь, настолько их много и каждое цепляется за соседнее – взять ту же пустошь: на пустошь запрет продажи земли не распространяется, хозяин одной только пустоши не вписан в реестры как землевладелец, в пахотное угодье пустошь превращается после того, как выплачен налог с первого урожая. Значит, ни закон, ни корысть не мешают князю расстаться с ненужной пустошью, которая, тем не менее, его собственность.
Старый князь слушал доклады управляющего вполуха, обычно он что-нибудь читал в это время, как, например, сейчас – сейчас он читал старинные записки придворной дамы, очаровывавшие его слогом и изощренностью в передаче нравов двора сакура, какими их видит проницательная, одаренная и несколько циничная фрейлина, – сам он таких женщин не знал, времена нынче не те, думал он с сожалением о прожитой жизни. И вполуха слушал, но как-то все слышал.
– Что еще за пустошь? – вернулся он к давно пройденному пункту доклада. – Может быть, выгон?
– Нет, каменистый отлог, заросший акацией, – отвечал управляющий, изучивший чертеж местности с пометками землемера.
– Из акации мебель делают, – возразил князь.
– Так вывоз не окупится, это же Куманёку.
Князь подумал и кивком утвердил продажу.
Так пустошь стала владением семьи Ноги, ее будущим.
Дети подрастали, принимались за дело. Садоводство и виноградарство Обё Ноги передал деревне и всякий свободный час гнул с сыновьями спину на пустоши. Кривые стволы акации обтесали и, чтобы не терять времени, расхаживая от дома туда-обратно, построили на ее краю временный дом, мало чем отличающийся от постоянного, разве что диким видом из-за заплат в стенах. И двое старших сыновей с женами переселились в эту времянку, которая мало-помалу приспособилась к людям и пропиталась духом жилья – уют в доме создают не стены, а обыкновения обихода, любовь и взаимопомощь.
Выкорчевали пни и выжгли кустарник. С пнями наружу вышли еще камни, и, казалось, конца этому не будет, но, спору нет, корни акации сильны и настойчивы, однако железная мотыга в руках терпеливого крестьянина посрамит любой корень. Камни складывали в кучи, потом подгоняли вола, впряженного в короб, и короб этот опорожняли в овраг, в котором выше запруды стала скапливаться вода и завелась рыба. Иногда приходилось выкапывать большие бурые глыбы, которые легче уложить в насыпь, чем вывозить. Деревня наведывалась, приносила кто лепешек из гречневой муки, кто бобовой похлебки, и редкие не чесали макушку, глядя на обретающие облик террасы – деревня как будто забыла, что поля, которые она обрабатывает, не упали с неба, а отняты у скалы и болот, или, точнее, понятно, что они не сами явились, но то дела прародителей, а мы кто? И никто не вспомнил, что однажды уже думал про эту или соседнюю пустошь, но хватило только на воображение, от которого всей пользы что помечтать.
Мечтать, конечно, хорошо, и у Обё Ноги тоже началось с мечты, но мечта его со временем потускнела, и для сил души он должен был думать простой расчетливостью – у него семеро сыновей, на всех поля не хватит, но четыре семьи оно прокормит. Годы назад поле было вблизи, и он думал урожаями риса, а сейчас думал преимущественно урожаем камней и, чем меньший урожай камней давала земля, тем беспокойнее делалось на душе – ему казалось, скала собирается силами и однажды выдавит такую прорву обломков, что все придется начинать заново, а на новое предприятие не хватит ни сил, ни жизни. В своем семействе он был как бы старостой деревни – семья разрослась в целую общину и послушно исполняла все, что он скажет, а он строил планы благополучия, которые, быть может, обманчивы. Конечно, не все так просто. У детей тоже были свои мысли и отношение к делу, и они чувствовали отцовское беспокойство, на котором учились непростой роли родителя, ведь и им заботиться о своих семьях, но у крестьян в медвежьих углах существует великое умиротворяющее – закон старшинства и почтительности: кто сидит во главе трапезы, кто по правую руку, кто по левую, кто на дощатом полу, а кто на циновке на земляном, в какой очередности приступают к еде, кто за кем принимает ванну, кто читает молитву и кто продолжает, и во всем этом огромная сила сплоченности, дарующая уверенность самому неуверенному. Сыновья видели лучше отца – пустошь избывает запас скалы, мотыга все реже скрежещет о камень или спотыкается о сухой корень, точильный круг требуется все реже, сорняк все пугливее, террасы все глаже, а межи все отчетливее. Наконец, две террасы вспахали насухо, выбрали оставшийся щебень, провели бамбуковые трубки от расчищенного источника, благо ключей здесь много еще со времен болот, напитали почву водой и попросили священника провести обряд женитьбы земли и риса, без которого новое поле рожать не будет. Священник этот обряд знал из книг и все сделал с дотошной тщательностью, опасаясь по неопытности упустить что-то важное. Обрядили жениха и невесту, напекли угощения, пришел какой-то странствующий монах, взмахом руки расселил дерюжку, ему поднесли на особой салфетке крохотный освященный оладушек из темного риса, он позвенел над ним колокольчиком, сзывая благодетельные стихии, и не просыпав ни крошки съел. На спине его заношенного плаща был вышит двуцветный водоворот жизни и смерти. Заждавшаяся деревня отпраздновала, настал черед сева, а потом и сбора того самого урожая, в который Обё Ноги верил все меньше. Оказалось, напрасно он сомневался, Тварец благорасположен к его семейству.
За эти годы он стал похож на сухой стручок. Босё, поздний сын, другим его и не помнил – темный, морщинистый, хрупкий и жесткий, как стручок перед тем как лопнуть, а иной раз казалось, порыв ветра подхватит его, закрутит вверх, как кленовую крылатку. Босё видел в нем больше дедушку, чем отца, может быть, еще и от почтения, какое ему оказывали в семье. Говорят, золота почтения у бедняков не меньше, чем у князей. У матери к его рождению молока уже не осталось, расторопные братья все высосали, и грудью его попеременно со своим первенцем кормила жена старшего брата, и мать тоже была ему вроде бабушки, а матерью, которой можно дерзить, что мальчишке прощается, была милая незаметная Юницэ, – так он и жил, то в доме родителей, то в этой приемной семье на краю пустоши.
Между ним и братом постарше разница была в семь лет, и тот уже работал наравне с мужчинами, поэтому рос Босё с племянниками и племянницами, которых в семействе все прибывало. То у этой, то у той тети за спиной сверток – и вот уже маленький братик или сестричка, которые цепляются за рукав и требуют участия в играх. Босё мастерил из коры и рисовой соломки игрушки, придумывал какую-нибудь игру. Лягушачьи бега. Война княжества Худо с княжеством Лихо. Путешествие вон на те горы, которыми правит Царица снегов. Одна из сестричек должна была изображать Царицу снегов, и Босё помчался на пустошь выяснить, что такое снег, иначе непонятно, какова собой эта владычица. Пустошь в семье называли полем: «На поле не ходите, там змеи!». Разве это поле, удивлялся Босё, но потом соглашался: слово делало мечту взрослых зримой и для него. «Как что такое снег?», переспросил старший брат, сгибом локтя отирая пот и невнимательно глядя затуманенным от работы взглядом, и вдруг сообразил, что на жизни Босё снега в деревне не выпадало. Он задумался. «Как тополиный пух, только холодный и мнется».
Ночью Босё приснилось царство снегов, заросшее огромными тополями, с которых без конца летит пух, и ему стало знобко от радости. Ему захотелось увести семью в горы, подальше от работы, отнимающей столько сил.
Было ему лет десять. Сон запомнился, и однажды он спросил отца, зачем они так тяжело работают, никто в деревне так не работает. Был какой-то праздник, и из уважения к обычаям семья отдыхала.
Отец достал из сундука разлинованную доску для игры в камешки векико, разложил ее на полу, послал невестку за горстью риса, отсчитал сто зерен, разгладил их на доске и показал, из чего складывается достаток семьи. Тридцать три зерна – князю, у которого они арендуют поле. Восемнадцать – в казну сакурата, чтобы в стране был порядок. Три – в деревенскую кассу взаимопомощи. Теперь смотри внимательно, сказал он, и вернул княжескую треть к оставшимся сорока шести зернам, – вот что такое собственная земля. Ну и вообще, собственная земля… Мы ведь не горожане, сынок. Потом добавил: «Давно я не играл в камешки векико, знать, и ходы забыл».
Наутро Босё вообразил, что со своей землей отец станет князем, а они – княжичами, и несколько дней они играли в княжеский двор, удивляя и смеша друг друга выспренностью манер и непроницаемым выражением лиц, скрывавшим коварство замыслов. Да ну, не похоже. Какое у крестьянина коварство замыслов – утаить от учетчика мешок риса?
Он уже ходил в школу.
Школа была уже обязательна в Нихъе для детей всех сословий, и крестьяне смирились.
Учил их тварензи, хорошо знавший Святое Писание и некогда пробовавший себя в каллиграфии. Дети рассаживались на земле на задах храма с грифельными табличками и свинцовыми палочками в руках, и священник показывал, из чего строится гиероглиф, потом ходил проверял, что у кого получается. «Ну нет, говорил он девочке, если ты так будешь пеленать свою куклу, она долго не проживет». «А ты, говорил он мальчику, нарисовал плуг со вторым лемехом вместо рукояти, смотри, как надо». Он смахивал детские каракули тряпкой и, держа руку ученика за запястье, передавал ей правильные направление и последовательность движений. «Грамота – это сила, говорил он, грамотного ни чиновник не облапошит, ни купец не обведет вокруг пальца. И представьте: ведь все сказанное давно отзвучало, а благодаря грамоте мы знаем Святое Писание и великую поэзию». «А зачем нам великая поэзия?», спрашивал кто-нибудь из детей, и все, разинув рты, ждали ответа. «Затем, чтобы не быть неотесанными болванами, отвечал тварензи. Поэт переживает красоту острее других людей, потому что у него дар, и тот, кто приобщается этого дара, сам немного поэт». И он прочел пятистишие о кедре в горах и пальме на берегу океана, которые разлучены самой природой, но снятся друг другу, потому что утонченные чувства возносят их над природой.
Зря говорят, добавил священник, что душа крестьянина мало чем отличается от души животного – грубой ее делает однообразная тяжелая работа и скудные впечатления, а начальный строй души у всех одинаков, душа принимает мир целиком, а мир наследует безграничность его Тварца.
И Босё чувствовал: это правда. Деревня бедна, но мир не знает о ее бедности, он полон красоты, которая ждет своего поэта. Закатное солнце окрашивает горы цветом лепестков вишни. Под крышами амбаров гнездятся ласточки, живущие своей изысканной стремительной жизнью, которую женщины вышивают на рукавах праздничных платьев. В траве хрюкают ежи, стрекочут цикады и рогатые улитки из сказок пожирают шляпки грибов. Белые цапельки разгуливают по спинам волов, объедающих кочковатую кромку поля, а молодая женщина с коромыслом на плечах спускается по тропинке к колодцу как будто только затем, чтобы показать, какая она юная, прекрасная и опрятная, и мир следит за ней, затаив дыхание.
Конечно, это не мир, а Босё следил, затаив дыханием, но помыслы его были чисты – женщина была женой одного из братьев, и он просто слегка завидовал, что не вышел возрастом, но при этом понимал, что и его угловатые сверстницы однажды преисполнятся такой же повергающей в немоту женственностью.
Тем временем, возрастом он уже вышел, отрочество кончилось, грамоту он худо-бедно освоил, а великая поэзия прошла стороной – великая поэзия уживается с непониманием, неприкаянностью, даже с нищетой, даже с голодным брюхом, но не с мотыгой.
В четырнадцать лет дети начинают работать – они уже не дети, а смена старших и будущие кормильцы.
У него была своя мотыга, для которой он вытесал рукоять и которую без устали вострил на точильном камне. Братья наблюдали за его усердием, переглядывались и кто-нибудь говорил: «Эй, малец, не надорви жилы, дай им окрепнуть». Постепенно он всему выучился – вспахивать поле, и мокрое, под посевы риса, и сухое, под бобы и гречиху, выращивать на грядках рассаду, чинить упряжь и ладить топорища, увязать сноп и собрать заплечную раму для переноски тяжестей, да и тяжести таскать научился. Сложением он пошел в отца – тонкий, но жилистый, и лицо всегда внимательное и слегка удивленное, потому что он всякий раз удивлялся, когда у него что-нибудь хорошо выходит, многое ведь делается впервые. Теперь младшие оказывали ему уважение, как и он когда-то оказывал уважение старшим – детьми они играли в одну большую семью по правилам взрослых, а ныне эта семья приобрела в нем опору.
Однажды отец съездил в город и привез выписку из земельного реестра, скрепленную большой сургучной печатью, под которой пропущена шелковая тесьма, – настоящую грамоту. В грамоте значилось, что Обё Ноги – землевладелец низшего разряда, и голос его в деревенском собрании приравнивается к голосам трех арендаторов. Они купили у лесорубов выдержанные буковые бревна и поставили на площади перед храмом дополнительные ворота, с красными резными столбами и выгнутой черепичной крышей, которую укладывал приглашенный кровельщик.
Отец собирался женить Босё, но к старости сделался неуверенным и не знал, с чьей семьей сговариваться – ему хотелось невесту с большим приданым, чтобы прикупить еще пустоши и начать все заново, но былая воля куда-то утекла, и намерения его топтались на месте.
А Босё не скучал по семейной жизни – он нарабатывался так, что едва не засыпал в бочке с горячей водой, в которой семья принимала ежевечернюю или, скорее, еженощную ванну, поскольку день у крестьян начинается с петухами, и спал жадно, самозабвенно, как будто падая в объятия Сонной Феи. Маиньки Ноги пугалась – ведь Сонная Фея товарка смерти, а Обё Ноги говорил: не придумывай, старуха, взрослого парня Сонная Фея до смерти не заспит.
Но иной раз прислушивался, дышит ли сын. Ничего, дышал.
На праздник Дня зимнего солнцестояния Босё отоспался, наколол дров, проверил на поле петли, поставленные на куликов, днем заезжие актеры раскинули декорации и забавляли деревенщину сценками о пройдохах-горожанах и тупицах-князьях, которыми вертят жеманные наложницы, потом народ, показывая себя, загодя потянулся к храму, потом носили на шестах картонных отплясывающих лягв и дудели в дудки на все лады, потом священник прочел проповедь о борении тьмы и света и напомнил о семилучевой звезде, которая не показывается, но не приведи Тварец не увидеть, если покажется, потом сидели за праздничной трапезой, а за полночь Босё растолкали, чтобы вышел глянул на небо, нет ли там чего, вдруг проглядели. Босё послушно вышел, повертел закинутой головой, поежился от холода и вернулся досыпать. Ну, ему показалось.
Назавтра он работал рассеянно, потому что ждал ночи, а ночью убедился – нет, не привиделось. Он спросил отца, что теперь делать? Отец не знал.
Священник тоже не знал, но за чрезвычайностью обстоятельств повез его в храм Кадоши в Ягуру. Семилучевую звезду видели часто – дети если что-то захотят высмотреть, то уж высмотрят, но разоблачала их простая проверка – считалась, что сия звезда светит из Источника Бытия, стало быть, имеет ту же природу, что душа, ведь тело тленно, а душа, минуя промежуточные субстанции, воспринята напрямую из уст Тварца, и если что-либо в низшем мире способно отразить свет высшего, то это зерцало души – глаза. Так что сомнений у священника не было – в зрачках парня поселилась какая-то блестка, и если как следует приглядеться – различишь как бы круговое мерцание с семью едва заметными радиальными уплотнениями.
Босё переоделся в лучшее, что у него было, и тварензи взяла досада – в таком виде на прием к настоятелю почтенного храма? По деревенской бережливости он хранил свое старое послушническое платье, и оказалось, оно впору, а что мешковато и незатейливо, так ему и полагается быть мешковатым и незатейливым, зато не подчеркивает подлого состояния. Вышли на тракт и поколесили с попутным обозом, заплатив за место в повозке. На третий день доехали.
Дальше складов, куда привозили урожай, Босё города не знал, да и не стремился узнать – однажды племянник, с которым они росли, стащил в соседском курятнике яйцо и, гордый, принес домой; старший брат велел отнести обратно и попросить у соседей прощения, потом сказал: ну-ка, протяни грабельки! – и так огрел сына по рукам, что те вмиг распухли. Чужого не бери, сказал, тут тебе не город. И выгнал из дому на всю ночь, а для ребенка хуже наказания не бывает. Так у Босё закрепилось: город – место нехорошее, вороватое, хотя позже он рассудил, что город разный, например, там парады, о которых он читал и на которые мечтал посмотреть, и великие книги тоже пишутся горожанами.
Они переночевали на постоялом дворе у придорожной заставы, а утром пошли к храму Кадоши. Босё озирался, мало что понимая. Будь он один, необходимость брать в толк подстегивала бы его, но рядом шагал тварензи, и Босё безоглядно ему доверился. Город ошеломлял огромностью и запутанностью и смешением состояний – дамы в цветных шелках семенили по улицам рядом с простолюдинками, степенные господа прокладывали путь в толпе рабочего люда. Немыслимое количество лотков, лавок и магазинчиков. Поток повозок, колясок, подвод, всадников, каких-то двухколесных рогатых приспособлений для одиночной езды, поджарых носильщиков с зажатыми в руках оглоблями вертких своих двуколок. Улицы, похожие на глубокие канавы, вырытые там, где позволяет застройка. Босё чувствовал себя потерянным, как муравей в чужой куче, и вдруг город сжалился – склонился в поклоне и попятился перед ухоженной храмовой рощей. Ко входу в храм вела длинная аллея, обсаженная величавыми бронзовыми жабами и черепахами размером с овцу. Прохожие говорили на пониженных тонах. Город преобразился во что-то разумное и несуетное.
Священник представился служителю и объяснил дело. Удивленный служитель велел подождать, потом вернулся, опять велел подождать и, наконец, проводил их в крохотный покой, где гостей напоили чаем и угостили рисовыми блинчиками с вишневым желе. Двери покоя выходили на маленький пруд с золотыми, красными и пятнистыми рыбами, на берегу сидела обезьянка с кроткими живыми глазами и скупыми движением бросала им корм.
Босё захотелось остаться здесь навсегда, но он знал, что скоро соскучился бы по деревне с ее смыслами, которые отсюда кажутся азбучными.
Их пригласили к настоятелю храма.
Тварензи-настоятель призвал их к молитвословию, и они вполголоса повторили за ним молитву.
Затем он поднялся с циновки, сел перед Босё на пятки и долго, внимательно, с недоверием всматривался ему в глаза.
– Ничего не понимаю, – пробормотал он. – Простой деревенский парень, какое-то Тварцом забытое Куманёку, – он сгорбился, седые усы повисли, пальцы теребили вервицу с узелками по числу молитв для неграмотных иноков – самоумаление у служителей культа высокого ранга считалось действенным средством против греха гордыни. – Весть семилучевой звезды такова: мы на пороге великих бед. Отправлю-ка я тебя к Верховному тварензи, и пусть он решает.
Сакура известили, что Верховный тварензи просит у него внеурочной аудиенции.
Негасимэ передал приглашение и проверил календарь церемоний. На зиму падала только одна важная церемония – на День зимнего солнцестояния, когда тьма на вершине власти, но светлые силы готовы к победоносному наступлению.
Все Нихъе зажигало в этот день праздничные шары, зная, что где-то там, в городе Хоромо, основание которого летописи приписывают другим, за древними стенами, похожими на земляную насыпь, всосавшую огромные камни, за внутренними дворами, мощеными зеленым змеевиком, чтобы служить симметрией цвета хвое священных сосен, сакур творит молитвы и возлагает на алтарь дары в сокровищницу Тварца. Алтарем служил камень, на котором Тварец отдыхал после девяти дней Творения, радуясь лепоте новорожденного мира. Крепостная стена обветшала потому, что сакуру запрещалось ее ремонтировать – сначала волей поделивших страну князей, потом волей традиции, перетолковавшей запрет в собственное стремление обитающей во дворце святости хранить свою чистоту.
Сакур Негасимэ был всецело привержен традиции, и реформаторы зря возлагали на него надежды. Он считал, что отец недостаточно противостоял переменам и они его унесли. С ним такого не случится. Он все вернет на свои места и закроет переменам доступ еще на тысячелетие.
Образование не всегда способствует просвещению в том смысле, как его понимают за морем. Для сакура Негасимэ свет исходил от глубокого прошлого, а образование только прочищало ему глаза.
Благодаря образованию он знал, что злые духи и демоны – это иносказания болезнетворных микроорганизмов, поражающих поля и человеческое тело, а ритуал сева саженцев риса действенен именно потому, что отражает сезонную влажность и продолжительность дня, обусловленные широтой места и наклоном земной оси. В существе мира переименование демонов в микробы ничего не меняло – и те, и другие подчиняются высшей силе, связь с которой устанавливает священнодействие. Священнодействие не отвергало природу, но вовлекало ее в беседу со Всетворящим, которая есть выражение сыновнего почтения и ведется на языке ритуала, установленного во времена оно. Ритуал – это душа народа, обретающая себя в Тварце и благодаря Его попечению несокрушимая для бурь времени.
Сакур Негасимэ был пропитан архаикой ничуть не меньше, чем его отец, и едва ли меньше достославного Уходями Воскорлупцу (4712-4776 от С.М.), повелевшего сжечь чертежи кораблей, способных достигать берегов других стран, и известного только по портретам со спины, символизировавшим его отношение ко всему чуждому.
Негасимэ заступил на трон в двадцать три года, времени впереди много.
В течение года официального траура по отцу он разбирался с доставшимся ему запутанным хозяйством.
Отца он помнил как бы сквозь дымку – в церемониях это был не совсем отец, гигантская дистанция отделяла его от подданных, а наследник, пока он не на престоле, такой же подданный сакура, как последний батрак. Дома же он скрывался в полутемных покоях, стыдясь своего порока, на который происхождение и сан не давали права. Теперь он отбыл к предкам в гробу из не подверженной гниению древесины белого тиса Сондзю и обретается в святцах и на страницах истории, которую против воли поворачивал в новое русло.
Отца одурачили, воспользовавшись его бесхитростностью.
Негасимэ с негодованием читал газеты, в которых обсуждались преимущества и недостатки республиканской формы правления. Его возмущала не сама республиканская форма правления, быть может, подходящая для варварских стран, не знающих иерархии и освященного веками законодательства, а то, что табуированная тематика находит издателя и читателя.
Перемены зашли слишком далеко.
Все было следствием клубка проблем, возникших по вине иностранцев, но все проблемы сводились к одной – у заморских бесов имелись корабли, лишившие Нихъе былой недоступности, и оружие, на полях сражений выкашивавшее доблестных нихов целыми батальонами.
Страна попала в зависимость от доброй воли заморских бесов с их непредсказуемым поведением, и правящий класс был охвачен гнетущей неуверенностью. Взоры всей знати обращались к Хоромо, где обитала древняя мощь, веками охранявшая страну от стихийных бедствий и погибели в братоубийственных войнах, но слишком неумелая в обращении с мирской властью, чтобы взять ее из рук подданных, мечтающих о сильном монархе.
У сакура Негасимэ этих колебаний не было. Он понимал робость отца, унаследовавшего традицию целиком и бессильного перед ее целостностью, которая, по разумению Негасимэ, целостностью отнюдь не была – она была переплетением обязанностей жреца, от которого служение требует знания ритуала и чистоты, со множеством коварных ограничений, веками налагавшихся на сакура княжескими домами, ни на минуту не забывавшими, что в жилах сакура течет кровь первых царей, – традиция, таким образом, таила в себе двусмысленность, препятствующую ее самоотождествлению с тем, чем она являлась вначале, в глубокой древности, откуда берет исток любая почитаемая традиция.
Негасимэ покончил с бамбуковой кисеей, оставив ее лишь для тех случаев, когда хотел подчеркнуть свое превосходство, запретил трещотки, отгонявшие от дворца злых духов, и обращался к предсказателям не чаще, чем того требовали приличия – нелепость полагать, что мистическая интуиция сакура нуждается в подсказках вещунов и гадателей.
У него был план.
Реформы, от кого бы они ни исходили, расшатывали основы национального уклада и духа. Реформы он отвергал.
Но зачем нужны реформы, какова их цель? Их цель – отвадить заморских бесов, топя их корабли и побивая на поле боя.
Значит, вся цель сводилась к средствам мореплавания и оружию.
Он тщательно изучил историю, к которой апеллировали идеологи самодержавия.
Он не нашел подтасовок – древние цари были одновременно монархами и жрецами, законодателями и священнослужителями. Никаких князей не было, если не считать князьями глав кланов, время от времени съезжавшихся на ассамблеи народного собрания, где царь оглашал указы и выслушивал пожелания.
Что ж, он не против, если князья наравне с представителями сословий составят такое собрание, это пойдет на пользу единству народа и его единению с сакуром.
Пусть любители порассуждать о парламентаризме сделают из этой идеи проект закона, который он охотно подпишет. Традиции идея ничуть не противоречит.
Его тошнило от законов, которые приходилось подписывать в год официального траура по отцу, когда парадная и канцелярская жизнь двора замирает. Последний подписанный им закон запрещал векисябуцэ обзаводиться гражданством Векшгурта, точно Векшгурт существует где-то помимо карты.
Теперь.
Нихи делятся на сословия в зависимости от рода занятия. Жрецы. Воины. Земледельцы. Чиновники, к которым относятся учителя, издатели и печатники. Купцы, финансисты – тоже сословие, хоть и рангом ниже. Еще рангом ниже – ремесленники, однако не всякие – кузнецы и горнорабочие в число ремесленников не входят, они отдельно, потому что знаются с коварными стихиями огня и земных недр. Отдельно, но иначе рыбаки, женщины кварталов радости, актеры, мелкие торговцы вразнос, скорняки и многие прочие. Традиция их знает, но держит на обочине, где скапливается всякий сор, ведь сору тоже есть место в жизни. Рыба – отменная еда и может быть настоящим лакомством, а на стол она попадает из сети рыбака. Седельщик – почтенная профессия, но кожу для седла выделывает скорняк.
Традиция давала свободу маневра.
Пусть все, мыслил сакур, так или иначе занятые на производстве огнестрельного оружия и военных флотилий, считаются работниками одной отрасли опричь прочих сословий, но подчиненными особому министру двора, а через него – напрямую трону.
Все они селятся в городах, выведенных из-под юрисдикции княжеств или губерний, в которые при монархии будут преобразованы княжества.
Земля этих городов будет опахана черным волом, за которым идет горбун – это заповедная земля, она есть, но пусть о ней говорят обиняками, она в Нихъе и где-то снаружи, она отдельная, живет своими нечистыми заморскими промыслами, но защищена личным покровительством сакура. Здесь, не противореча традиции, может располагаться внутренняя Куманта с ее инженерными академиями, оружейными заводами, верфями, присутствием иностранных специалистов и полной самоотдачей делу, от которого зависит безопасность страны. По существу, это замкнутая корпорация со своей внутренней иерархией и корпоративными ценностями, поощряющими соревновательный дух.
Нихъе щедро кормит эту корпорацию, а корпорация снабжает армию современным оружием отечественного производства.
Для всего этого нужна власть, которую силком навязывали его отцу и которую он, Негасимэ, с благодарностью берет из рук подданных, чтобы держать мертвой хваткой.
Нихъе, вмещающую эту внутреннюю Куманту, перемены не затронут, да и нет здесь никаких перемен, наоборот, эти меры оградят покой и самобытность страны на тысячу лет вперед.
Таков был его план и такова новая роль – монарха. План сделал его замкнутым – он не хотел обнаружить свои намерения прежде, чем будут продуманы все детали, и ни в коем случае не хотел подпасть под чье-то влияние, стать объектом манипуляции. Двор – это штормовое море, где легко потерять ветрила или быть выброшенным на камни.
Он смотрел на свои холеные руки, и руки ему не нравились. Древние цари ходили в походы и умели вспахать поле. У сакура должны быть руки воина и пахаря.
Наутро ему доложили, что пришел Верховый тварензи, и он ответил формулой древнего гостеприимства: блажен входящий.
Тварензи привел двух незнакомцев, которые ожидают в помещении стражи.
Верховный тварензи был распорядителем церемоний. Без уникальной персоны сакура церемония не имела смысла. Без правильной ее подготовки, нуждавшейся в великом знатоке ритуала и святословия, церемония растворила бы сакура в кощунственном маскараде. Они были как две руки одного тела, и невозможно сказать, какая важнее.
В присутствии Верховного тварензи замкнутость покидала Негасимэ. Он знал его сколько помнил себя. Верховный тварензи был жрецом и ученым, политика внушала ему отвращение. Но это и плохо – сакур лишался бесценного советника.
Верховный тварензи не без труда умял задом пятки и принял из рук слуги чашечку подогретого сливового сока и крашеное пирожное размером с желудь кустарникового дуба. Он был тучен, страдал одышкой, и негнущаяся парадная одежда из прошитого золотом шелка делалась ему все более в тягость.
Усевшсь, он поклонился. Поклон быть мог прелюдией к разговору, а мог просто выражать благодарность за угощение. Глаза его смотрели поверх сакура на стену у него за спиной, где висела карта Нихъе и несколько гравюр в манере «стебель и дымка».
– У нас, нихов, особая физиология взгляда, – сказал Верховный тварензи. – Мы как бы сворачиваем пространство до ближайшей мельчайшей частности, а потом сквозь эту частность смотрим на целое. Но целое не выводится из части, пусть даже самой прекрасной. Мы дети самообмана.
И чуть улыбнулся.
– Год позади, – сказал он. – А новый несет много неожиданного. Позвольте вопрос, сакур Негасимэ. Что вам известно о семилучевой звезде?
Сакур удивился.
– Семилучевая звезда отражается в Колодце Желаний. Но Колодец давно иссяк и засыпан.
Верховный тварензи знал эту сказку и ждал ответа по существу.
– Семилучевая звезда – вестник гибели и одновременно вестник надежды. Свет ее исходит из Источника Бытия. Этот свет пробуждает к плодоношению Древо Жизни, которое ждет сборщиков урожая в день осеннего равноденствия. Ты экзаменуешь меня, учитель? Следующий праздник зимнего солнцестояния еще не скоро.
– Что ж, основное вы знаете, – сказал Верховный тварензи. – Остается добавить, что она никогда не показывается. Зачем тогда о ней знать?
Сакур развел руками и посмотрел на паучка, сучащего лапками на невидимой нити. Паучок в доме – хорошая примета, что не мешает безжалостно выметать паутину из всех углов. Невозможно доискаться до корней всех обычаев.
– Говорят, мы унаследовали это знание от других, – сказал Верховный тварензи. – Говорят, оно древнее Святого Писания.
– Многое что древнее Святого Писания. Лук, плуг, очаг, гончарное ремесло. А к чему ты спрашиваешь?
Верховный тварензи помолчал и проговорил:
– Я привел представить вам двух человек. Они ожидают в помещении караула у дворцовых ворот.
– Мне пройти в зал приемов?
– Нет, прямо здесь.
Сакур опять удивился. Давать аудиенцию незнакомцам в домашнем платье? Но потом решил, что Верховному тварензи виднее, должно быть, дело важнее предписаний придворного этикета. Но тогда это дело исключительной важности. Он жестом выразил согласие и принял надменный вид, который уравновесит неуместную интимность приема. Четверть часа они провели в ожидании.
Телохранитель ввел двоих в одинаковом простом платье. Он сидел сразу за порогом покоя и слышал все происходящее в кабинете, но слух его был натренирован так, чтобы различать только шумы тревоги. Он не услышал бы разговора, уличающего его в измене, или намеков на неверность жены.
Вошедшие пали на колени и в глубоком поклоне едва не расшибли лбы. Поднявшись, они непроизвольно заслонили глаза ладонью.
Верховный тварензи закряхтел от неудовольствия.
– Эй, эй, – предостерег он. – Вы здесь не для того, чтобы слепнуть от вида сакура.
Один был застенчив до одеревенения членов, другой держался почтительно и безучастно, следуя, по-видимому, наставлениям «Книги крокуса». Потомственный воин. Сакур любовался им, не подавая виду. Современное оружие сделает таких солдат непобедимыми.
– Они видели семилучевую звезду, – известил Верховный тварензи. – Представьтесь.
– Я Сатуро Ямуту, воин с юга, из дружины князя Кацуро, – сказал плотный с обветренным спокойным лицом.
– Я Босё Ноги, крестьянин из Куманёку, – пролепетал юноша.
Сакуру удалось скрыть изумление, но новость его поразила. Новость не вписывалась ни в какой церемониал, и он повел себя, как простой смертный – поднялся, подошел к гостям и стал изблизи всматриваться им в глаза, отражающие крохотный неземной свет.
– Невероятно. И что теперь?
– Теперь они пойдут в странствие за плодами Древа Жизни. Плоды Древа Жизни спасут нас от неминуемой гибели.
– Вот как, – сказал сакур. – Не вернее ли называть такое странствие паломничеством? Но мы не знаем обрядов отбытия.
– Я знаю обряд отбытия, – возразил Верховный тварензи и отпустил Сатуро Ямуту и Босё Ноги восвояси – поселили их, должно быть, где-то поблизости от дворца и храма Цадэке.
Слуга принес еще чашечку подогретого сока, но священник учтиво отказался. Сакур в молчании осмысливал ошеломляющее известие и думал, не опоздал ли он со своим планом.
– Вы тоже будете участвовать в этом обряде, – сказал Верховный тварензи.
Сакур рассеянно кивнул. Если распорядителем обряда будет Верховный тварензи, ошибок можно не опасаться.
– Но не в качестве провожающего, а в качестве отбывающего.
Сакур знал, что не ослышался, но все подсказывало ему, что он ослышался, речь идет о ком-то другом. Это вернуло ему спокойствие.
– Что ты хочешь этим сказать, учитель?
– Я уже сказал, – проговорил Верховный тварензи.
– Тогда объяснись.
– Эти двое призваны в странствие, потому что видят семилучевую звезду. На их месте могли быть другие люди, пути Тварца неисповедимы. Но на месте сакура есть только сакур. А сакур в обмен на плоды Древа Жизни обязан посадить в кущах Тварца семена белого тиса Сондзю, древа династии. Если династия угодна Тварцу, они их примут.
– А если не примут?
Верховный тварензи взирал на него из-под отяжелевших век и не разжимал губ.
– Откуда ты знаешь про сакура?
– Так говорит традиция.
– Тогда почему я этого не знаю?
У слова «я» только одно значение, но сейчас оно царственно вбирало значения всего словаря.
– Потому что вы не святослов, – сказал Верховный тварензи. – Вы вкушаете яства священнослужения, которое святословие подает вам к столу. Мне пришлось углубиться до самых корней традиции, чтобы раскопать это знание. Оно не слишком востребовано. Разумеется, все относящиеся до дела извлечения из древних комментариев к Святому Писанию и трудов патриархов будут вам представлены.
– Я неуч, – сощурился Негасимэ, – но знаю, что Древо Жизни растет на Пупе Земли, а Пуп Земли в невообразимой дали. Мой немощный отец не смог бы туда добраться.
– Если сакур настолько немощен, идет его старший сын.
– Значит, мне надо кого-то усыновить!
– Да, это первое, что пришло мне в голову. Но традиция это предусмотрела. Земля Благодати не примет от него семена белого тиса Сондзю.
Негасимэ вдруг подумалось, что Верховный тварензи в сговоре с князьями плетет какую-то грязную интригу с целью отстранения его от престола, но само это подозрение немедленно его отрезвило.
– Послушай, учитель, никуда я не пойду! У меня есть план, который я должен осуществить. План, который вернет Нихъе уверенность перед лицом вызова, брошенного нам заморскими бесами. Хочешь, я его изложу?
– Нет, не хочу, – сказал Верховный тварензи, и Негасимэ почувствовал, что его монаршая воля ничто рядом с волей этого старца. С ним говорило какое-то священное безумие, обращающееся к такому же безумному собеседнику, шаману, волхву, припадочному, какими были древние сакуры. И кровь этих сакуров заволновалась в нем как что-то, чему Негасимэ служил сосудом.
– Ты говоришь с сакуром! – воскликнул он в ярости.
– Традиция велит сакуру участвовать в этом странствии, значит, без сакура его заведомо ждет неудача. Чьим сакуром вы или любой другой будете без Нихъе? – откликнулся Верховный тварензи.
И Негасимэ, бледный от волнения крови, на миг завладевшего его чувствами, отвел глаза.
Сакура доставили к поезду в закрытом паланкине, а Верховный тварензи с Сатуро Ямуту и Босё прибыли в наемном экипаже.
Паланкин подали прямо к ступеням вагона, покрытым ковровой дорожкой с изображениями тритонов. Никто не знал, что за пассажир удостоился такого приема, но встречать его вышел сам начальник вокзала.
Начальник, впрочем, тоже не знал, кто сел на прямой поезд на Рахоко. Знатное лицо путешествовало инкогнито – подбородок и губы скрывал шарф, все выше глаз – налобная повязка и капюшон. Налобная повязка скрывала выбритые брови сакура, которые тотчас бы его выдали – выбритые брови и нанесенная тушью понизу лобных валиков хищная скобка были таким же атрибутом верховной власти, как царское облачение и корона.
В вагоне было восемь купе первого класса, выкупленных четырьмя пассажирами – неслыханная роскошь, не имевшая объяснений – вид троих других, старика, юноши и среднего возраста мужа, не указывал ни на какой особенный достаток, разве что обращение старика выдавало властность, сопутствующую богатству и положению.
Ехали они, к тому же, не в Рахоко, а до станции Мецудэ, называвшейся так по имени близлежащего заштатного городка, одной из сотен крепостей, возведенных в эпоху войн, а с наступлением мира оставшихся не у дел.
Подготовка к странствию – или к паломничеству, что вернее отражало суть предстоящего – необходимая часть обряда, сказал Верховный тварензи. Подробности они узнают на месте. Сакур принял это с безразличием – безразличие защищало его от крушения планов, в которые он вкладывал душу. В обряд не обязательно вкладывать душу, важно должным образом его провести.
Иногда что-то выводило его из безразличия. На станциях он смотрел на толпы людей, еще недавно ничего не знавших о железной дороге, но вмиг приспособившихся. Люди не удостаивали его взглядом – спальные вагоны существовали для них в каком-то другом измерении, – с повернутыми в хвост поезда головами они торопили вагоны третьего и четвертого классов, куда полезут со своими корзинами и узлами.
Негасимэ верил, что служение народу – не пустые слова, что народ нуждается в нем, как ребенок в отце. Но имелась бесконечная цепь опосредований, в каждом звене которой его отцовские обязанности выглядели иначе, вовлекали в себя других членов семьи – князей, чиновников, полицию, муниципальные службы, священство, армию, банки – и так до деревенского старосты или низового предводителя братства обувщиков, знающих о сакуре лишь то, что он основа порядка и держит в узде стихии, о которых и помыслить-то страшно. И вдруг его отцовские обязанности устраняют всю цепь и ради вот этой толпы гонят невесть куда! И он опять впадал в безразличие.
Сатуро Ямуту видел, что сакуру худо. Отчего, он не понимал. Сакур обитал где-то в горних средах, по соседству с семилучевой звездой, знавшей о нем еще до того, как зажглась, и Сатуро Ямуту не пытался вообразить, о чем он думает и что его угнетает, – сам он отнесся к предстоящему странствию, пожалуй, так же, как к непредвиденному походу, хотя разница, конечно, имелась – поход не мог быть настолько дальним и ставить столь неясную цель, но ощущение у него было именно такое: пропел горн, быстро, но без суматохи собрался, встал в строй и выступил.
Кроме того, цель у него была уже сейчас и абсолютно ясная. По особенностям обряда никто из посторонних их не сопровождал, стало быть, телохранителей у сакура не было, стало быть, эта роль выпадала ему, Сатуро Ямуту. Поэтому он попросил кабину между кабинами сакура и Верховного тварензи и жил в узком коридоре для проводников, появлявшихся лишь затем, чтобы принести судки с горячей едой. Оказалось, в поезде есть специальный вагон для трапез, но в этой поездке он закрыт, там готовили только на четверых. Вообще, поезд удивил Сатуро Ямуту. Железной дорогой он ездил редко, поезда были новшеством, а он жил по старинке, передвигался пешком или на коне. Если же случалось сесть в поезд, то в вагон третьего класса, где пассажиры всю дорогу сидят на лавках и не продохнуть от тесноты и табачного дыма. От газовых рожков исходит угар, от соседей несет отрыжкой и несвежим бельем. Нет, это новшество было ему не по душе. А сейчас он ехал в вагоне, похожем на дворец, правда, заморский, потому что обставлен этот дворец диванами и столиками, каких в Нихъе не увидишь. Кумантийский вагон. Куманта воевала для того, чтобы торговать, а среди знати и толстосумов при всем патриотизме гуляла мода на все заморское. Что такое Нихъе? – горсть проса, брошенная в океан. Иногда это говорилось с гордостью за народ, обживший тростниковые болота и склоны вулканов, но чаще с пренебрежением. Черные корабли запомнились крепко. И вот этот поезд, Куманта на колесах, вторгшаяся в самое сердце Нихъе, думал Сатуро Ямуту.
На диван он присел только из любопытства. На полу лежала циновка, которую он постелил для себя в коридоре. Дверей в кабинах не было, коридор просматривался в оба конца. Винтовку у него отобрали еще во дворце, но меч оставили, а в помещении винтовка и не нужна. Навыки воина включают терпение часового, который и во сне начеку. Скучно ему не было. Иногда он листал газету, которую им приносили вместе с едой, и с интересом рассматривал фотографии. Фотографии тоже были новшеством, которым на первых порах злоупотребляли. Ему начинало казаться, что он просто сменил хозяина, и служит теперь сакуру Негасимэ, что, конечно, донельзя почетно, но в одиночку обременительно.
Босё пытался прислуживать, но от застенчивости и неумения выходило у него плохо. Он вздыхал по деревне и тоже спал на циновке. Сакур его пугал, к Верхоному тварензи он чувствовал собачью преданность, а Сатуро Ямуту вызывал восхищение – южанин ухитрился воссоздать для себя обстановку службы и вопреки диковинным обстоятельствам был на своем месте.
Вечером третьего дня они вышли на станции Мецудэ, где их ждала старомодная карета с облупившейся позолотой и парой лошадей в упряжи. К полуночи добрались до крепости, приняли ванну и легли спать. Никто их не встречал – так, по-видимому, было обговорено.
Дальше предстояло ехать верхом.
Распоряжался всем Верховный тварензи, но как-то почти без слов, и все происходило само собой. Четыре верховых лошади и одна вьючная под хорошо увязанными тюками, кряжистый вожатый, похожий на лесника. Снизу они приехали, значит, поедут в горы, рассуждал Сатуро Ямуту. Он вдруг усомнился, умеет ли Босё ездить верхом – знать обучена, а простой человек может и не уметь.
– В седле удержишься? – спросил он.
– Не знаю, – сказал Босё. В седле он никогда не ездил.
– Что, вообще не ездил на коне?
– На лошади ездил. Но лошади у нас в деревне смирные.
– В деревне, – терпеливо повторил Сатуро Ямуту.
Сакур смотрел куда-то поверх голов и вдруг обратил на Босё изумленный взгляд – ему казалось невероятным, что этот разговор происходит в его присутствии.
– Ладно, подыщем тебе смирную лошадку, – сказал Сатуро Ямуту и пошел за конюхом.
Двинулись широкой тропой, огибающей крепость.
Железной дороги как не бывало. Внизу, во впадине, лежала деревня с крытыми корьем крышами. Негасимэ придержал коня. Живая, иначе бы не дымила. Ему представилось, что из густого леса, которым они держат путь, выйдет медведь, танцующий под дудочку скомороха. Или лис-оборотень. Или Снежная Дева, высматривающая лесорубов, чтобы наслать вьюгу. Они заехали так высоко, что земля лежала под снегом. Он залюбовался неприрученными лесами.
Сатуро Ямуту, наоборот, знал такие леса и смотрел глазами военного, выкуривавшего из чащоб банды. Ему хотелось взглянуть на карту – есть ли поблизости тракты, на которых промышляют бандиты. Его успокаивало, что здесь не юг. «Что за место?», – спросил он вожатого. «Охотничьи угодья князя Цаидэ». «Шатается здесь кто?», – спросил Сатуро Ямуту. Вожатый понял и медленно покачал головой. «У князя не пошатаешься».
Обрывы лощин все круче, горы все выше, но внезапно просели. Открылось большое горное озеро. Тропа упиралась в поляну с брошенными в воду мостками и привязанной дощатой лодкой с голой мачтой и легким тростниковым навесом. Вода под хмурым небом была фиолетовой.
Развьючили лошадь, перенесли тюки в лодку. Сакур наблюдал с коня как непричастный к происходящему.
– Кводо, – сказал Верховный тварензи, обращаясь к Негасимэ в третьем лице.
Сакур легко спрыгнул. Священник и вожатый обменялись поклонами, потом Верховный тварензи оглядел озеро, как знакомое, но подзабытое место, и показал сидящим на веслах Сатуро Ямуту и Босё Ноги: в том направлении, вон на тот остров. Знать, бывал на нем, если знает.
Выгребли к острову с небольшой самодельной пристанью – двумя затесанными бревнами, положенными на сваи, зачалили лодку и стояли ждали распоряжений. В тюках оказалось походное снаряжение – топоры, ножовочная пила, лопата, шелковая леса, набор котелков, веревки и прочее, даже гладкоствольное дробовое ружье с убойной силой на дистанцию до семидесяти локтей, немного – считая на четверых – риса и соли, а палатки не оказалось.
Верховный тварензи велел развести костер, и когда дрова занялись, спросил у Сатуро Ямуту, умеет ли он плавать. Да, Сатуро Ямуту умеет плавать. Священник подал ему топор и наказал отогнать лодку от берега на сотню локтей и проломить дно. Сатуро Ямуту посмотрел на него с недоверием, покосился на безучастного сакура, разделся до нижнего белья, отплыл сколько сказано, пробил дно в нескольких местах, швырнул топор на берег и прыгнул в воду. Топор упал в камышах на мелководье. Сатуро Ямуту нашел его по дороге, чтобы опять не лезть в стылую воду. Его трясло от жестокого холода, но костер горел весело, он скоро согрелся и даже проголодался.
– Так, – сказал Верховный тварензи. – В странствие за плодами Древа Жизни идут братья. В пути у вас не будет ни времени, ни возможности стать братьями. Становитесь уже теперь.
Все молчали, пытаясь осмыслить требование. Уклад Нихъе построен на том, что сословья непроницаемы. Ты родился внутри сословия и умрешь внутри сословия, если, конечно, сословие не изрыгнет тебя за позорящие его поступки. Сатуро Ямуту рассмеялся от удивления. Человек в Нихъе – часть всеохватывающего порядка, подобного естеству, – еж всегда еж, а черный медведь – всегда черный медведь. Быть братом сакура? Быть братом какой-то вшивой деревенщины? Расстояние, отделявшее его от сакура Негасимэ, было ничуть не меньшим расстояния до Босё. Верховный тварензи требовал невозможного. Но Верховный тварензи, похоже, не интересовался их мнением.
– Берега озера охраняются, – сказал он. – Если вы надумаете поднять лодку, починить и сбежать, вы умрете, потому что не знаете пароля. Страже поручено стрелять в любого, кто не знает пароля, а знаю его только я. Поэтому вам нужно позаботиться также и том, чтобы дощечки этого ларца, – он коснулся груди, – не разошлись преждевременно. Лета мои поздние. Теперь берите вещи и идите за мной.
Одышка не позволяла ему идти быстро, тем более, на подъем. Сатуро Ямуту и Босё сбросали пожитки в тюки, посмотрели на Негасимэ, с отрешенностью постороннего сидящего на затесанных бревнах пристани, взвалили тюки на плечи и поспешили нагнать священника. Сатуро Ямуту запоминал дорогу, чтобы вернуться за сакуром. Пространственная память его была вымуштрована, заблудиться он не боялся.
Тропинка вела к скиту, похожему на берлогу. Невдалеке стояла крохотная часовенка на источенных муравьями столбах под дощатым зонтом со слоями мертвого мха и шапочкой снега.
Они заглянули в келью. Если убрать лежанку и ветхий сундук, служивший, вероятно, второй лежанкой, четверо с горем пополам втиснутся.
Сатуро Ямуту вернулся за сакуром, сел на пятки и застыл в поклоне, который не оставлял сомнений – если Негасимэ продолжит упрямиться, он умрет в этой позе.
В конце концов, именно под таким нажимом и принимается половина решений.
Сакур усмехнулся и встал.
Наутро он съел горсточку риса, приготовленного Босё, и отправился побродить по острову. Он чувствовал себя выброшенным на край мироздания, без единого спутника. Но это неправда, спутники у него были, он даже помнил их имена. Босё Ноги и Сатуро Ямуту. Какое странное имя: Ямуту – Смерть им! Подходящее имя для воина и подходящее имя для всех троих. Что-то их сплачивало. Одна судьба. Древо Жизни, вообразить которого он не мог.
Верховный тварензи велел обоим пойти разыскать сакура. Подождал, когда они отойдут подальше, полил маслом стены кельи и бросил внутрь горящую головню.
Сакура они разыскали, но вернулись уже к углям.
Прогорающие бревна осели внутрь и дышали устрашающим жаром, как открытая дыра в подземные недра. Летом это могло вызвать лесной пожар, а сейчас только опалило хвою ближайших сосен. Сакур не знал такого Верховного тварензи – прежний был в меру мягок и отличался чиновной добросовестностью во всем, что касалось церемоний и ритуала, – сейчас он видел перед собой человека, заимствовавшего строй души в этом скиту от какого-то сумасшедшего. Чего он добивается? Чтобы они замерзли здесь насмерть?
Быстрее всех соображал Босё. Он принимал все как есть, без поправок на здравый смысл, потому что ничего рационального в происходящем и быть не могло, была верховная воля, которую следует старательно исполнять. И мозги его заработали одновременно с руками. Шалаш на таком холоде не спасет. Для ночевки у костра они слишком легко одеты, ведь морозов никто не ждал. Жаль, что снег в деревне на его жизни выпадал один-единственный раз, но хорошо уже то, что он с ним знаком. Он разметал ногой снег и сунул в землю лопату. Нет, земля совсем не промерзла. Теперь найти подходящий склон, поскольку вырыть к ночи достаточно вместительный погреб он не успеет.
Он поклонился Верховному тварензи и сакуру и попросил извинений, что не будет обращаться к ним за советами. Сакур смотрел на него с интересом, как на обезьянку за исследованием цепочки, не позволяющей ей дотянуться до миски со сладким картофелем. Священник, напротив, смотрел очень внимательно и с серьезностью, от которой душа Босё устремлялась ввысь.
Сатуро Ямуту дал понять, что ждет указаний.
Они обошли берег и нашли клочок голого склона. Босё разметил место шагами и объяснил, что сделает врезку, внутренности которой они утеплят тростниковым матом, а cверху их защитят часто уложенные жерди под слоем лапника. «Побольше камыша, лапника, лозы и жердей».
Что ж, дурное дело нехитрое. И Сатуро Ямуту отправился с топором на добычу соснового лапника, лозы и жердей.
Работы Босё не боялся, наоборот, жадно желал, только бы погода не помешала. Одной лопатой он копал, другой тяпал по молодым корням, старые же окапывал до стенки земляного убежища и пускал в ход топор. Яма углублялась и ширилась, прирастая на входе дополнительной стенкой из обложенного дерном суглинка.
Сатуро Ямуту нарубил жердей и сек мечом ивовую лозу. Время от времени он наведывался к остывающему пожарищу. Верховный тварензи на удивление непринужденно при его брюхе сидел в позе кувшинки, весь обсыпанный пеплом и похожий на древнюю статую, дополняющую часовенку. Сакур сидел напротив – неприступный и злой, но в целости и сохранности.
До темноты Босё успел выкопать прямоугольную яму четыре на шесть локтей со средней высотой стенок по грудь. Они убили поленьями земляной пол, разожгли костер и в свете пламени обшили стенки ивовым плетнем с камышовой набивкой. Сатуро Ямуту понял, что требуется, и трудился самостоятельно. На пол настелили жердей, зажав их поперечными перекладинами в изножье и в изголовье и набросали лапника, который под тяжестью тел умнется.
На добротную крышу времени уже не было. Сложили какой ни есть навес из валежника и навалили остатки хвои.
Сатуро Ямуту мечтал о горячей ванне, а Босё с трепетом ждал, будет ли оценено их усердие.
Верховный тварензи поклонился обоим. Сакур впервые в жизни не знал, как себя вести, и молча полез в нору.
Назавтра, когда они ладили крышу, Сатуро Ямуту хорошо все обдумал. Требование священника и сейчас казалось ему невыполнимым. Тем более. Пока Верховный тварензи убедится, что оно невыполнимо, пройдет, должно быть, немало времени. Он видел характер священника, священник так же упрям, как сакур.
Следовательно.
Следовательно, нужно позаботиться о жилье, которое можно отапливать и которое не унижало бы их человеческого достоинства.
Общение с крестьянином не составляло для него труда, жизнь то здесь, то там научила его находить общий язык с простым народом.
С простым народом нужно говорить простыми словами – во-первых, чтобы тебя ясно поняли, во-вторых, не отталкивая неуместным высокомерием. Так он и объяснил: нужен дом, знает ли Босё, как подступиться к делу, и вообще, по силам ли это им двоим? – сам-то он не строитель, военная служба не способствует приобретению навыков плотника или кровельщика.
Босё сказал, что, конечно, знает – у них на краю поля было временное жилье, которое он собственноручно перестраивал в постоянное, ну и прекрасные новые ворота на входе в деревню, которые они ставили всей семьей. Конечно, для двоих дело громоздкое, но избушку они срубят, пусть квод Сатуро Ямуту не сомневается.
Сатуро Ямуту измерил чашками запас риса и вынужден был ввести жесткую ежедневную норму, одинаковую для всех четверых, потому что для работы нужны силы. В будущем можно будет увеличить рацион за счет охоты и рыбалки, а пока придется довольствоваться малым.
Они обошли остров и пометили подходящие сосны. Босё учитывал многое, что Сатуро Ямуту пропустил бы мимо внимания – охват и при этом вес бревна, которое предстоит нести по рытвинам через кустарник и бурелом, расстояние до места, суковатость, дупла и наплывы древесины, которые придется стесывать, – парень обнаружил понятливость и смекалку. По его совету Сатуро Ямуту пошил себе полотняные рукавицы, чтобы не набить мозолей на непривычной работе, и под стрекот соек принялся валить сосны. Презренная работа лесоруба не казалась ему презренной – он строил жилье для священной особы сакура.
Босё знал, что сырой сруб впоследствии перекосит, но едва ли они проживут здесь так долго. Он выровнял площадку на сухом возвышении на берегу озера, куда они сносили предварительно ошкуренные бревна, прокопал канавки под основание сруба, изготовил какую-то снасть для замеров, необходимых для подгонки пазов, и короб начал расти. Они уложили первый венец, второй, пятый, потом Босё пропилил дверной и оконный проемы, уложили верх и законопатили щели мхом. Ночевали они покамест в норе, за которую Сатуро Ямуту было стыдно перед сакуром и Верховным тварензи, и он искупал стыд работой.
Работа вернула Босё ощущение собственной значимости. Застенчивость его не ушла, но членов уже не сковывала. Он не стеснялся показывать Сатуро Ямуту, что и как делать, и воин отвечал шутливым поклоном, приводившим Босё в восторг. Совместная работа требовала понимания и живой связи: взяли! заноси! правее! еще правее! осторожно! готово!
Сакур искоса наблюдал за строительством и не замечал, как уже стоит рядом и внутренне растревожен растущим домом: бревно, оказывается, не просто укладывается на бревно, а ложится выемкой в паз, и оба паза удерживаются собственными торцами от того, чтобы разойтись. Глубокая исконность этой работы будила в нем молитвенный трепет, словно строительство тождественно ритуалу, не терпящему отклонений в характере и последовательности действий. Достойно удивления, что распорядитель этого ритуала – простой крестьянин.
Походные неудобства досаждали Негасимэ, но не больше того. Под его изнеженностью крылась неожиданная выносливость. Ему хотелось испытать свои силы, взвалить на плечо бревно, свалить дерево, сложить очаг, но мыслим ли для сакура простой физический труд? И он завидовал крестьянину, без стеснения простирающему свою власть на ближайшие вещи мира, которые становятся домом и очагом.
Безделье тяготило его. Здесь не существовало дворцового распорядка, требовавшего его участия во множестве дел, он не чувствовал себя опорой Нихъе, чей образ жизни по праву охраняется сонмом невидимой челяди, а иначе и быть не может. Здесь не было никакого образа жизни, и служили ему какие-то посторонние люди, с которыми он будет делить тяготы пути. Он чувствовал себя заводной куклой с испорченным механизмом, которая тоскует по автоматизму действий, но лишь потому, что ни на что другое не годна. Это уязвляло его куда больше, чем мысль о недостойных сакура занятиях, от которых его отвращает кукольное мышление.
Однажды он поднялся, взял нож и пошел резать камыш для кровли уже готовой избушки. Сатуро Ямуту и Босё переглянулись, но промолчали – сакур волен поступать как считает нужным. Верховный тварензи тоже не выказал отношения. Священник вообще ни во что не вмешивался, как будто владевшая им глубокая сосредоточенность делала все окружающее неважным. Теперь бросалось в глаза, насколько он стар и какой стойкости требует от него эта первобытная жизнь.
«Мучаем старика, – огорчался Сатуро Ямуту. – Какая разница, пусть этот Босё будет мне братом, братьев не выбирают.
Но сакур?».
По ночам он ворошил в жаровне угли – в тюках была и жаровня – выходил из избушки подбросить в костер хвороста, мало ли кто пожалует, говорят, в этих лесах еще бродят тигры, и ложился досматривать сон. Снов он не помнил, кроме одного – что все это уже было, первобытное житье-бытье, строительство, но не хижины, а вот чего, он запамятовал, странствие незнамо куда.
Избушка оказалась просторнее, чем задумана, потому что Босё спал свернувшись калачиком в ногах сакура, и на троих места оставалось больше, чем нужно. Мало-помалу Босё сплел из ломкого зимнего камыша циновки, и обувь они теперь могли оставлять на полоске входа, как в настоящем доме. Для Верховного тварензи Сатуро Ямуту вырезал крепкий посох.
Священник только раз вышел из задумчивости. Кто-то поставил у костра котелок с озерной водой, где плавала льдинка с крапчатой спиралью вмерзшей ракушки. «Как она прекрасна», сказал священник. «Что же в ней прекрасного?», удивился Босё. «Форма, цвет, миниатюрность, – медленно перечислял Верховный тварензи. – Жизнь слишком коротка, чтобы охватить мироздание целиком, но деталь – часть интуитивно доступного целого, на которое Тварец изливает свою заботу». Босё выловил льдинку, внимательно рассмотрел ракушку, не нашел в ней ничего исключительного, но мысль запомнил – для деревни, где такими диковинными словами никто не думает.
Рис у них давно кончился, но они не голодали. Рыба шла на любую крошку, Сатуро Ямуту с сакуром ходили в чащу пострелять голубей и белок, а Босё находил на проталинах и варил какие-то съедобные корни.
Брови у сакура отрасли, появились усики и бородка, придававшие ему вид молодого повесы-аристократа.
Вот бочки у них не было, и тело препротивно чесалось.
Сатуро Ямуту слышал где-то о сухой бане. В солнечный день он протопил избушку пунцовыми головнями, которые носил из костра на лопате и менял, пока от жара стало не продохнуть. Все трое разделись догола, прожарились, плюхнулись в озеро, опять прогрелись, опять в озеро, и так пока не выгнали из кожи все нечистоты. Когда жар слегка высквозило, усадили Верховного тварензи на обрубок бревна и вымыли с мылом (?) теплой водой и губкой.
Сакур уже не томился в одиночестве на краю света, Нихъе сдвинулось на край света, сделало его жилым и населило людьми.
Ночью на исходе третьей декады Верховный тварензи встал, зажег масляный светильник, оглядел спящих и огрел Босё посохом по голенной кости. Босё подскочил, обхватил ушибленную ногу и заскулил, как щенок, не смея возопить благим матом. Он не понимал, чем провинился.
– Не спи в ногах своего брата, ты ему не слуга, – сказал Верховный тварензи.
Он поднял клюку и огрел по тому же месту застигнутого врасплох сакура. Сакур вздрогнул всем телом, но удержался от крика.
– Не позволяй младшему брату спать у себя в ногах, – сказал Верховный тварензи.
Задул светильник и лег спать.
Негасимэ нащупал в тюке чью-то рубаху, прохромал наружу, разорвал, смочил тряпку в воде и сделал себе холодный компресс. Потом подумал и отнес вторую смоченную тряпку Босё.
Он принадлежал к породе, которую пестовали тысячелетиями. Его душевная жизнь изобиловала оттенками. Он держал в голове планы, которые будет осуществлять вся страна. Но все эти декады он думал лишь об одном: вправе ли он распоряжаться собственной жизнью хотя бы в пределах обусловленного обстоятельствами его рождения, обусловившими все прочее, или самоотдача не должна знать границ?
Утром он приветствовал священника учтивым поклоном, повернулся к крестьянину и отчетливо произнес:
– Босё, ты слышал. Никогда не спи у меня в ногах.
Продажа пахотной земли была в Нихъе под запретом, но запрет можно было обойти. Существовал фонд короны, собственность сакуров династии Сондзю, который составлял один процент территории любого княжества, князь отвечал за рачительное пользование этой собственностью и пополнение фонда ежегодной фиксированной суммой прибыли. Это было одним из условий утверждения троном его наследственных прав и как следствие распространения священных забот сакура на все княжество.
Однако земля фонда не подлежала отчуждению ни в какой форме, кроме дарования храмам, которые, как считалось, служат небу совместно с сакуром и входят неотъемлемой частью в величественный ансамбль священнодействия, в центре которого сакур, а распорядитель – Верховный тварензи. Храмовая собственность тоже не отчуждается, но ее можно даровать прихожанину, чьи заслуги перед храмом признаны выдающимися.
На практике такие случаи редки, система табу почти не знает исключений. Нихи, что бы ни происходило с ними в действительности, народ, целиком отождествляющий себя с вековыми традициями, которые делают приверженного им человека своим в глазах даже самого необузданного и обеспечивают ему минимум сострадания, вовсе не безусловного для натуры такого хищника как человеческое существо. Традиция же говорит, что храмовая земля имеет на небе эквивалент в виде благоволения Тварца, и никакой храм не желает сокращения меры этого благоволения.
Но в конечном счете храмовой землей распоряжается Верховный тварензи, высшее административное лицо в жреческой иерархии, поскольку сакур огражден саном от докук будничного. В свою очередь, Верховный тварензи может быть отстранен коллегией, которую возглавляет и в которой храмы представлены священниками высшего ранга. Поэтому Верховный тварензи должен быть очень осмотрительным в использовании прав, какими его наделяет коллегия.
Еще до отъезда в леса Мецудэ Верховный тварензи все обдумал и подготовил.
Были истребованы копии земельно-кадастровых книг и налоговых ведомостей волости Ягуру в княжестве Гарка. Личный представитель Верховного тварензи посетил храм Кадоши. Храм получил в дар бесценные реликвии из сокровищницы сакура и библиотеку свитков эпохи Би-Фо, кроме того, сакур даровал храму квадратную даль в центре столицы для устройства подворья с рощей и искусственными прудами.
Храм, в свою очередь, преподносил в дар князю Гарка семьдесят пять дё отменной пахотной земли и с благодарностью принимал в качестве ответного дара пятьдесят дё полей, обрабатываемых крестьянами Куманёку. В той же храмовой канцелярии эти пятьдесят дё были внесены в дарственную на имя Обё Ноги, имущественное состояние которого вмиг делало его землевладельцем именного разряда и кормильцем половины деревни.
Есть вещи, которые случаются только в сказках, и эти чудеса обесценивают достигнутое тяжким многолетним трудом. Обё Ноги казалось, что вся его жизнь прошла даром. Он понимал, что Босё принят на важную государственную службу и жалованье ему выплачено авансом, но он хорошо знал младшего сына и не представлял, какого рода служба, которую тот мог сослужить, стоит такого царского вознаграждения. Само вручение бумаг было обставлено по-царски, хотя и без особой шумихи. Бумаги привез какой-то вельможа в широчайших, похожих на мятый картон, одеждах, в каких нынче никто не ходит и которые, в свою очередь, стоят целое состояние. Мессу отслужили торжественно, и служил ее приезжий, а не деревенский тварензи. Но о деле было сказано мало. Босё отправлялся в паломничество куда-то за море и должен принести плоды Древа Жизни, которые уберегут Нихъе от грядущих бед. Для Куманёку в этом не было ничего нового. Про странствие говорил еще тварензи храма Кадоши, куда деревенский священник уехал с Босё, а вернулся один с вот этим известием. Но что такое паломничество, пусть даже за море? Обычное путешествие, хоть и с благой целью. Из письма Босё, доставленного с бумагами, Обё Ноги тоже мало что понял, да сын, похоже, и сам ничего не знал. Во всем этом деле была какая-то тайна. Обё Ноги не чувствовал себя состоятельным землевладельцем, напротив, он чувствовал себя самозванцем, и ему хотелось, чтобы все было по-прежнему – пусть сын вернется и работает в поле, как положено потомственному крестьянину, а в паломничество за плодами Древа Жизни идет какой-нибудь храбрый воин или благочестивый ученый.
Деревня стеклась на открытое место и ждала, что скажет ее новый староста, а старик не знал, что сказать, и сказал только, что они его хорошо знают, он сам недавний арендатор и никого притеснять не станет. А так – пусть молятся за его младшего сына, чтобы не посрамил Куманёку и страну перед лицом Всетворящего.
Маиньки Ноги расплакалась, переживая за сына. Кто же его, горемычного, соберет в дорогу, кто обнимет?
Обё Ноги сделалось неловко перед приезжим, но гость с величайшей учтивостью возразил, что о Босё будет заботиться сам Тварец и что у него хорошие спутники.
Он поклонился родителям и семейству и отбыл.
В это время на другом конце Нихъе специальный посланник сакура выкупил у князя Кацуро контракт Сатуро Ямуту и направился в город Кирье по адресу Тиноко Рихоку, в девичестве Тиноко Ямуту.
Тиноко жила в доме родителей мужа в квартале Симта внутри крепостной стены. Квартал был изрезан чрезвычайно тесными закоулками, среди которых крытые древесной щепой домики выглядели проходными помещениями. Ни для оград, ни для садиков места не было, жили кучно, сумрачно, по-военному аскетично. Нихи бедны, думал посланник, озираясь в закоулках, чтобы запомнить обратную дорогу, четыре пятых имущественных состояний – градации бедности. Страна бедна и делает из нужды добродетель, но, хвала Тварцу, никто не голодает.
Он узнал адрес лучшей в городе маклерской конторы, посмотрел каталоги выставленной на продажу недвижимости и сказал, что нет, это ему не нужно, ему нужно самое лучшее. По платью и обращению хозяин конторы видел, что имеет дело с человеком из высшей знати, который знает, чего хочет, и с которым плутовство не пройдет. Он достал из стенного шкафа пакет с бумагами и фотографиями. Дом на краю бамбуковой рощи, построенный для сановника, который оказался в денежных затруднениях и готов уступить его за сумму, лишь немногим превышающую выплаченную строительному подрядчику, плюс, разумеется, стоимость участка, учитывая прекрасное расположение, расходы на нотариуса, комиссионные и так далее. Он предложил съездить посмотреть.
Дом с гнутыми скатами крыши, крытой черепицей благородного приглушенно-синего цвета, имел два этажа, десятка полтора жилых помещений с прекрасно настеленными полами, просторные веранды с низкими балюстрадами, выходившие на пустырь, оставленный заботам садовника, конюшню, угольный сарай и котельную для обогрева полов, что было новомодным заморским заимствованием; ворот было двое – нарядные внешние и скромные внутренние, у самой входной двери; раздвижные стены комнат украшала скупая черно-белая роспись и столбики каллиграфии, похожей на кедровую хвою.
Покупатель не торговался. Бумаги на владение были оформлены на имя Тиноко Рихоку, а в колонну внешних ворот вделана керамическая табличка, извещавшая, что дом является личным подарком сакура Негасимэ Сондзю отцу хозяйки воину Сатуро Ямуту. Дознавшемуся о происходящем и примчавшемуся, как на пожар, газетчику посланник отвечал уклончиво и посоветовал обойтись с новостью без шумихи. Потом он вернулся в путаный старый центр, где представился госпоже Рихоку и вручил ей кожаную, с тисненым изображением саламандры, папку с бумагами и письмо от отца. Зятю Сатуро Ямуту писал отдельно.
«Милая доченька, – было в письме. – Я отправляюсь в дальнее путешествие, и когда вернусь, неизвестно. Целую тебя и молюсь о вашем благополучии. Твой любящий отец».
Тиноко страшно встревожилась, но виду не подала. Посланник объяснил, что Сатуро Ямуту видел семилучевую звезду из Святого Писания и уходит в неведомые края за плодами Древа Жизни, необходимыми всему Нихъе для спасения от надвигающихся бед. В подробности он вдаваться не будет, поскольку тайны из паломничества никто, конечно, не делает, но некоторые обстоятельства не позволяют предавать его широкой огласке.
«Он идет один?»
«Нет, у него будут спутники»
«Мой отец верный и мужественный человек. Небо сделало правильный выбор, – проговорила женщина с примешавшимся к гордости сожалением, в котором едва ли отдавала себе отчет. Посланник знал этот цельный, выработанный веками отбора и воспитания, почти одномерный и вместе с тем достойный восхищения тип людей, и нотка сожаления его удивила и тронула. – Но отец – человек чести и с пустыми руками не вернется. Я должна быть к этому готова. Понимаете?»
Посланник молчал. Что тут скажешь? Что с пустыми руками возвращаться нельзя? Что на этой службе мало умереть? Что избранникам Тварца неудача не грозит? А если они избраны для неудачи, чтобы наказать Нихъе за грехи? Он поклонился и встал.
«Передам ему, что вы в добром здравии. И еще. До возвращения вашего отца вы будете получать от министерства короны ежеквартальную ренту в размере двадцати золотых»
Таким образом, семейные дела Босё и Сатуро Ямуту были устроены, а теперь им предстояло разорвать узы природного родства и приобрести новых братьев, к чему их подготавливал скит в лесах Мэцудэ.
Широкой публике было объявлено, что в виду унаследованных тяжелых задач сакур нуждается в просветлении и уединяется на некий отмеренный небом срок для особого рода служения. На должность регента заступала его мать, а ответственность за спокойствие в стране возлагалась на могущественные княжеские дома, искавшие подходы к новому сакуру и без колебаний согласившиеся умерить на время соперничество и политическую активность.
Обряд посвящения в братство мори-тури, сведений о котором почти не имелось и в котором Верховный тварензи, полагаясь на свою интуицию святослова, поставленного перед необходимостью даже не воссоздать, а выдумать забытую церемонию, сочетал обряды схимнического пострига и отпевания, священник провел в дворцовом храме Молитцу Сердцё, заключенном в защитную оболочку в виде огромной деревянной шкатулки и хранившем облик молельни времен маленьких земледельческих общин древности. Поместиться в храме могло от силы человек двадцать, и служили тут редко. В окрестной роще водились сумчатые сони, почитавшиеся чем-то вроде священного атрибута и смотрителей места. Людей они не боялись, и в поисках угощения сбежались на ладонь, сдуру подставленную Босё, и тот стоял, боясь шелохнуться, пока Негасимэ не переманил невеличек к себе и не ссыпал к корням ближайшей сосны.
Вход в храм охраняли изваяния драконов, высеченные неискусной рукой из бурой пористой лавы. Внутри царил полумрак и пахло благовонными смолами.
Верховный тварензи читал молитвы, сопровождая речитатив ударами в гонг, раскаты которого будили в душе благоговение и тревогу. Происходило что-то бесповоротное.
Церемония пострига в монашество была в Нихъе редкостью – уже столетия в обычае было уходить в монахи и возвращаться в мир без всяких церемоний, по зову души или во искупление тяготящих совесть грехов, поэтому слова молитв были в диковинку даже сакуру. Священник вверял их миссии, а через миссию – самому Тварцу, насадившему Древо Жизни и возжегшему семилучевую звезду, питающую его плоды. Служба была до странности простой, в храме, кроме четверых, никого не было, Верховный тварензи обходился без помощника.
Они встали на колени. Священник накрыл их головы полотняными платками паломников, посвятил в мори-тури, освободил от мирских забот и лишил родовых и должностных привилегий, кроме привилегии старшинства для старшего брата. Пламя свечей в высоких подсвечниках стояло ровными кинжальными жалами. Верховный тварензи сложил освященные платки по длине и повязал им на шеи.
Потом приступил к церемонии отпевания, тоже не похожей на обычную, потому что живых отпевать не принято. Отпевали их загодя, чтобы умерший в чужих неведомых землях не заблудился на путях в вечную жизнь. По возвращении им предстояло родиться заново.
Священник обнес их саваном, отложил колотушку, ударил в гонг сухой костью и бросил каждому на грудь горсть кладбищенской земли. Босё стоял ни жив ни мертв, Сатуро Ямуту с удовлетворением прислушивался к биению сердца – сердце не дрогнуло даже перед такой странной кончиной, Негасимэ церемония потрясла до глубины души, и он впервые не чувствовал себя сакуром, строившим величественные планы, которые сдуло куда-то в прошлое.
На указательном пальце его правой руки было грубое бронзовое кольцо со столь же грубой огранки чудодейственным хризолитом. Тысячи лет оно ждало в сокровищнице этого странствия, но в каких обстоятельствах оно проявит себя, Верховный Тварензи не знал, возможно, это знало кольцо, Око Дракона.
Снаружи они постояли в молчании. Из ноздрей еще не выветрился слабый аромат благовоний. По мощеной слюдистым сланцем тропинке бегала трясогузка. Не верилось, что пути назад нет.
А что впереди?
Впереди были Чау-ми-най, ибо южнее простиралась гибельная Стихия Воды и охваченная десятилетиями смуты Подсолнечная империя.
Никто из троих никогда не бывал за границей.
Географическое общество Нихъе прислало во дворец своего председателя.
Академик выслушал Верховного тварензи, ознакомился с маршрутом, альтернативы которому, кажется, и не было, и согласился, что за неимением морского пути в Землю Благодати из сухопутных это кратчайший – бухта Чумная была естественными воротами в Подсолнечную империю или Чужбинь, а Подсолнечная империя с прилегающими к ее южным провинциям вассальными царствами-государствами – естественными воротами в необъятные девственные леса, среди которых и прячется этот Пуп Земли, – поскольку, напомнил академик, Пуп Земли – это ведь не нечто конкретное, это имя изначального рая, который традиция помещает где-то там, на предельном юге, – и рука его качнулась в жесте неопределенности, относящимся, по-видимому, и к географическому пункту, и ко всему предприятию, при всем его благочестии слишком экстравагантному для ученого. Он обрисовал ситуацию в Чау-ми-нае (на разговорной чужбе прибрежных областей и для мировой географии – Чумнай) и посоветовал там не задерживаться – это лабиринт с активным революционным подпольем, которое с успехом оспаривает власть у колониальной администрации, последняя контролирует светлое время суток, первое – темное. С историей и культурой Чужбини они наверняка в общих чертах знакомы, чужбены позаимствовали у нас гиероглифы, а мы у них – строй и образность классической литературы, не так ли? обратился он за подтверждением к сакуру. Негасимэ подтвердил, что хорошо знаком с классической поэзией Подсолнечной и владеет ее языком, хотя литературная и разговорная чужба, кажется, совершенно разные языки. Разные, однако базовый уровень владения разговорным книжный дает, главное – обходиться в беседе подлежащим, сказуемым и по возможности простейшим второстепенным членом предложения. У книжной чужбы есть даже преимущество – страна настолько огромна, а диалектов в ней так много и таких разных, что для нужд путешественника знание архаичного литературного предпочтительнее блестящего владения любым диалектом, ареал распространения которого ограничивается провинцией. По сути же, о положении дел в Подсолнечной ничего определенного сказать нельзя – из-за лимеса, которым она себя обнесла, никаких известий не поступает. О лимесе никто из мори-тури не знал, и академик объяснил, что так называется земляная насыпь, мистическим образом проходимая только в одну сторону, некая аналогия гипотетическому горизонту событий в окрестностях сверхплотных небесных тел, возможность существования которых вытекает из вычислений одного заморского векшуса, впрочем, это область физики и математики, а не географии. «Великолепная изоляция навыворот», подсказал Сатуро Ямуту. «Да, что-то вроде нашей великолепной изоляции, только навыворот, – согласился академик. – Не мы изолирует себя от мира, а мир изолирует себя от Нихъе». «Вы думаете, это как-то связано с нашим паломничеством?» «Нет, не связано, – вмешался Верховный тварензи. – Мы снеслись с этим векшусом. Он уверяет, что никакой связи нет – физическое пространство не пересекается с мистериальным, в котором протекает странствие к Древу Жизни». «Мы и без того идем в неизвестность, – сказал Сатуро Ямуту. – Думаю, не стоит отвлекаться на разгадывание не относящихся к делу загадок. Наша цель – пройти эту Подсолнечную империю и выйти к Древу Жизни не позже кануна дня осеннего равноденствия». Он решил не ломать голову над вопросами совместимости естества с таинствами – если бы это было важно, семилучевая звезда воссияла бы святословам, а она воссияла ему и Босё. Он не боялся ни Подсолнечной империи, ни непроходимых лесов и хотел, чтобы это рассудительное бесстрашие передалось товарищам. Единство цели и мысли – вот что важно, а не праздная любознательность.
Посольство Альтурнии выдало им транзитные визы. Негасимэ именовался в документах Невестимэ Ниххи. С отросшими бровями, усами и бородкой, в одежде паломника и солнцезащитных очках, которые с некоторых пор вошли у горожан в моду, он мог не опасаться, что его опознают. К удивлению министерства внешних сношений, все трое приглашались по прибытии в Чумнай посетить альтурнийского генерал-губернатора.
На исходе второй декады серединной весны они сели на кумантийский океанский лайнер размером с город и затерялись среди пассажиров-нихи, на удивление многочисленных для страны, еще недавно чванившейся самодостаточностью.
За время плаванья Сатуро Ямуту обошел корабль от носа до кормы и от верхней палубы до котельных, напомнивших ему литографии из трактиров с изображениями ада. Им двигало не праздное любопытство, а стремление понять, можно ли одолеть такого врага. «Как думаешь, Негасимэ, мы можем построить такой корабль?». «Можем». «Да, как же, – сказал Сатуро Ямуту. – Мы можем только джонки строгать, для этого много ума не надо». «Ума у нас как раз хватит, – возразил сакур. – Проблема в том, что наши науки не имеют практического аспекта. Для наших ученых наука – все равно что поэзия. Химик из бескорыстного научного интереса ставит опыт, выводит изысканную формулу получения нового вещества, представляет ее коллегам, те оценивают, наслаждаются результатом и отправляют исследование в архив, где оно лежит, свидетельствуя о нашем уме. То же и в инженерном деле, и в медицине, да в любой области». «Неужто так?» – удивился Сатуро Ямуту. «Не повсеместно, но в общем так. У меня на этот счет свои планы, но небу я почему-то угоден в роли паломника». О государственных планах Сатуро Ямуту спрашивать не стал – это то же праздное любопытство, которое можно отложить до конца странствия, а оно только начинается. А Босё вообще молчал и только смотрел и слушал – он чувствовал, что выброшен событиями последних месяцев в полную неизвестность, и если не приживется в этой неизвестности, то погибнет, а погибать ему никак нельзя, их всего трое.
Издали бухта Чумная напоминала грязную лужу под слоем сцепившегося разнородного сора, над которым возвышалось несколько храмов, отелей и высотных зданий крупнейшей в мире алмазодобывающей компании и два четырехтрубных лайнера того же класса, что прибывший.
У них была подробная карта колонии, которую они изучили, но мало что поняли. Карта была слишком детальна. Прихотливые кружева изогипс и изобат и мешанину оттенков цветов рельефа суши и прибрежных морских глубин осложняли еще многочисленные топонимы на чужбе, парентани как языке мировой картографии и их соответствий на нихи, вписанных тончайшим чертежным пером, кроме того, традиционные аллегорические фигуры господствующих ветров, морских течений, зон сейсмической активности и так далее не столько вносили ясность, сколько сбивали с толку. Само понятие «бухта Чумная» сбивало с толку – бухта была не одна, а по меньшей мере десяток, гнездящихся в огромном заливе, который и назывался бухтой Чумная с ее бесчисленными островами, отмелями, мысами и полуостровами уже собственно континента, среди которых, где по морю, где по суше, причудливо петляла граница альтурнийских владений, заходя временами далеко за лимес, определяющий на этих участках реальные границы колонии. О положении дел за лимесом карта не знала, о чем и уведомляло специальное примечание. В примечании говорилось, что для земель за лимесом сведения верны на 5860 год от С.М. и нуждаются в уточнениях, надежной информации для которых нет. Во всяком случае, территория альтурнийской колонии составляла лишь малую часть Чумная, а Чумнай – лишь малую часть Подсолнечной империи, ныне целиком обретающейся за лимесом и таким образом целиком погруженной в неизвестность, которая, однако, ни Сатуро Ямуту, ни сакура не пугала, ведь рано или поздно они вообще покинут пределы цивилизации и окажутся в тропических лесах юга, куда, помимо береговой полосы, нога картографа не ступала. Вековая изолированность Нихъе была им сейчас на руку – неизвестность начиналась с первого шага, и они к ней готовы.
Что им нужно было знать о Чумнае? Немногое, и все это можно почерпнуть из туристского путеводителя. Гражданские войны и надвигающийся лимес сбросили в Чумнайскую бухту миллион беженцев, плотно обсевших берег, море и острова, но при этом отнюдь не бедствующих – как раз в середине века на одном из островов было открыто месторождение алмазов глубинного залегания, что-то вроде дыры в недра, заполненной вулканической алмазоносной породой, и избыток рабочих рук позволил мировому предпринимательству превратить эту дыру в сказочный Колодец Желаний. Вокруг гигантской ямы, завалившей остров отвалами рудника, возникли обогатительные фабрики, ювелирные мастерские и магазины, современные причалы и Алмазная биржа, торги на которой собирали скупщиков со всего мира. На остальной территории, на суше и на плаву, селился неопрятный туземный город, половина которого обитала на джонках, занимаясь традиционными ремеслами – ловом и копчением рыбы, разведением шелковичных червей, ткачеством, бандитизмом, добычей жемчуга, изготовлением перламутровых пуговиц из створок морских ракушек и подрывной деятельностью, которой противостояла туземная полиция, тогда как рудник и Алмазную биржу охраняли урсуланские наемники из частной военной компании, презиравшие туземный уклад и зарабатывавшие достаточно, чтобы содержать алчных временных жен и слыть неподкупными.
Город на джонках, укрывавшийся от океана за отмелями и молами, равнодушно пропустил кумантийский корабль и, как бы втянутый кильватерной струей, восстановился у него за кормой.
Трое нихов сошли по трапу, прошли таможенный контроль, огляделись и дали какому-то приличному на вид лодочнику отвести себя в плавучую гостиницу, где оплатили каюту до конца месяца.
Пренебречь приглашением генерал-губернатора они не могли из простой учтивости, кроме того, было любопытно, что нужно отцу этого похожего на обломки кораблекрушения города от трех безвестных островитян. В приемной им назначили день, а они тем временем побродили по островам и диковинным скоплениям лодок, живущих какой-то разумной роевой жизнью, и разузнали у местного ниха, агента торговой фирмы, где находится ближайший к гостинице пограничный пункт. Оказалось, он один на весь лимес, и никто им не пользуется, потому что на ту сторону переходят только повстанцы Народного фронта освобождения Чумная, которые поголовно числятся в розыске и виз не запрашивают. Тропа повстанцев удобна тем, что избавляет от таможенного досмотра. Нет, сказал Сатуро Ямуту, они собираются иметь дело только с законной властью, будь то колониальная администрация или имперская. Якшаться с бандитами им претит.
Резиденция генерал-губернатора располагалась в здании старого форта, которому насчитывалось лет триста и камни которого срослись с дряблой бурой скалой до неразличимости. В форте генерал-губернатор сидел назло – город на джонках он ненавидел со всей страстью чужака-урсуланина, а комфортабельные кварталы алмазодобывающей компании – со всей страстью альтурнийского поборника прав труждающихся сословий. На Алмазной бирже он не бывал, местной еды не ел, местную полицию и наемников презирал, а к партизанам испытывал сложную смесь отвращения и сочувствия, проистекавшего из сознания вины перед порабощенным народом, брошенным на растерзание международному капиталу. В результате его правление было сведено к минимуму, и колония наслаждалась не меньшей свободой, чем метрополия.
Паломников он принял в помещении угловой башни, через амбразуры которой просматривалось три четверти бухты. Комнатой распоряжался морской сквозняк. На встрече присутствовал них в национальном костюме, приглашенный в качестве переводчика.
Отвечая ожиданиям, Сатуро Ямуту выплел велеречивое приветствие и с удовольствием наблюдал за стараниями соотечественника ничего в переводе не упустить. Наконец, генерал-губернатору надоело, и он коротко спросил:
– Вы ведь не партизаны?
Сатуро Ямуту заверил, что нет, они не партизаны, они паломники из страны, где уважают законы и иерархию.
– Я так и думал, – сказал генерал-губернатор. – Дело вот в чем. На моей памяти в этом проклятом городе не было выдано ни одной транзитной визы. Чумнай – это тупик, понимаете? Если вы не партизаны, то за каким лешим идете за лимес?
– Цель нашего паломничества – Земля Благодати, – объяснил Сатуро Ямуту. – Доплыть туда невозможно, и мы идем посуху.
Генерал-губернатор немного подумал – не о Земле Благодати, а о строе мышления, толкающем в подобное путешествие, и решил, что взаимопонимание невозможно.
– Хорошо. А то меня, честно сказать, разбирало любопытство – вы первые, кто уходит за лимес официальным порядком. Ну и посчитал нужным предупредить, что, насколько мне известно, оттуда не возвращаются.
– А что мешает вернуться?
– Не имею представления. Факт тот, что не возвращаются. Слышали про Железное Городище? Якобы у них там скатерть-самобранка, бессмертие, всеобщая справедливость. Может, и у наших нивеляторов там тоже свое Железное Городище, у них ведь программа похожая, только вместо городища рисовые поля. Поди их пойми. Вот как раз вернетесь – расскажете. Мое дело предупредить.
– Мы полагаемся на Тварца. Кроме того, рано думать о возвращении, у нас еще будет время о нем подумать.
– Дело ваше, – согласился генерал-губернатор.
Он выдвинул ящик стола, достал листок бумаги с печатями и текстом на альтурнийском и чужбе и расписался. Толмач перевел: «Оказывать подателям сего всемерное содействие», и добавил: «Это для пограничников – чтобы взятку не вымогали».
Сатуро Ямуту церемонно поблагодарил и вручил хозяину сверток.
– Примите в память о нашей встрече.
Хозяин по обыкновению иностранцев тотчас развернул сверток и извлек на свет очаровательную деревянную куклу.
Кукла изображала туземную женщину, но ни таких красавиц, ни таких нарядов генерал-губернатор у себя в Чумнае не видел и быстро сообразил, что эта лапушка – жительница Нихъе. Формой кукла напоминала яйцо, стоящее на тупом конце; сферическая поверхность, на которую нанесена роспись, искажала, но странным образом не обезображивала пропорции – напротив, возникало чувство, что искажение сделано намеренно, дабы подчеркнуть непередаваемое совершенство оригинала. В набеленном лице женщины под замысловатой прической кукишем природными оставались только глаза; брови, рот, крылья носа, изгиб ушных раковин выдавали тщательную работу кисти, выправляющей линии и налагающей тени в соответствии с требованиями искусства ради искусства. Одеяние, казалось, представляет собой один кусок ткани, но столь прихотливо окрашенный и собранный в такие чудные складки, что стоит целого гардероба. С развернутого на всю окружность яйца веера в руке женщины кровожадно смотрел дракон, заглатывающий собственный хвост.
Позволив альтурнийцу вдоволь налюбоваться, старший брат жестом посоветовал ему раскрыть куклу, провернув верхнюю часть по часовой стрелке. Кукла раскрылась. «Пф…» – генерал-губернатор был приятно удивлен.
Внутри таилась меньшая по размеру игрушка, так же дивно исполненная, но на сей раз изображающая свирепого воина в кафтане из пластин стали, рогатом шлеме и латах на кривых могучих ногах. Теперь на хозяина форта смотрел не дракон, а иззубренное жало стрелы, утопленной по самую полку смертоносной метательной снасти.
Генерал-губернатор причмокнул от удовольствия и попробовал, удастся ли фокус во второй раз. Фокус удался, и в полости обнаружился отвратительный бес, стойкой напоминающий человека, но сочетающий ноги кабана, торс обезьяны, цепкие лапы стервятника и плешивую головку на тонкой змеиной шее, увенчанную языком пламени. Лица беса было не видно – его прикрывала маска с нарочито смазанными чертами, но и на сей раз нанесенными столь искусно, что оставляли впечатление карикатурного сходства с любом, кто в них всматривается.
Бес тоже разнимался, однако содержал одну пустоту.
Генерал-губернатор выстроил на столе игрушки по росту и растроганно молвил:
– Спасибо. Отошлю их внучке. Она играет в молодежные демонстрации, и ни одна кукла не держится у нее дольше декады.
Куклы древнего мастера Цаоцуэ ценились на вес золота, но вежливые нихи не возражали. Негасимэ сдержанно подивился богатству детской фантазии.
– Что видит, в то и играет, – проворчал генерал-губернатор и сунул гостям красную пятерню для прощального рукопожатия.
У входа в гостиницу их ждал репортер-чужбен из местного корпункта какой-то альтурнийской газеты. Альтурнийского они не знали, а чумнайскую чужбу Негасимэ едва понимал. В конце концов газетчику удалось донести, что он хотел бы побеседовать с людьми, идущими за лимес и не разделяющими идеологии НФОЧ. Сакур, в свою очередь, сумел донести, что языковый барьер слишком высок, а главное, они просто паломники, идущие в Землю Благодати, чтобы посадить семена священного дерева. Рассказать им нечего. Фотографироваться они отказались, но, кажется, сам факт встречи каким-то материалом газетчика обеспечил, он трижды помял собственные ладони в дружелюбном рукопожатии и пожелал им удачи.
Нихи и не пытались разобраться за несколько дней в непостижимой для приезжих чехарде городских улиц, пролегающих частью по островам, частью – каналами в скоплениях джонок, частью – в виде переброшенных с суденышко на суденышко сходней, за пользование которыми в хозяйскую жестянку бросали медяк. Патрулировать такие улицы было непросто, но туземная полиция управлялась. Местных устраивало равновесие страха между полицией и повстанцами – и те, и другие были своими, чужбенями, частью привычного жизненного уклада, в который на началах взаимовыгоды вписывались и заморские бесы.
Они взяли проводника.
Чумнаец удостоил чужеземную карту беглого профессионального взгляда, отрицательно покачал головой и уверенно повел мори-тури бесконечными пространствами дощатых и брезентовых строений, причалов, каналов, свалок, торговых рядов, мастерских на открытом воздухе, полицейских казарм, летучих домов терпимости за бумажными ширмами, лесов из вбитых в морское дно рогатин для просушки сетей и неводов, угольных складов и куч раковин для выжигания извести, списанных, но еще держащихся на плаву и приспособленных под жилье парусных и пароходных судов, и прочего стародавнего и свежего хлама, из которого состоит любой город, раскинувшийся на площади полутора тысяч квадратных далей земной и водной поверхности и по стесненности положения лишенный пригородов и ярко выраженных окраин. Здания Алмазной биржи и форта позволяли троице некоторое время контролировать направление, потом испарения залива их скрыли.
Сами они, пожалуй, блуждали бы в поисках кратчайшего пути добрые сутки.
За полуразрушенной набережной белели обветшалые многоэтажные дома незнакомой нихам архитектуры, толп поубавилось, а в дали от моря улицы совсем обезлюдели. Они попали в иную часть света, некогда процветавшую, а сейчас заброшенную и зараставшую сорным агрессивным лесом субстропиков, погубившим булыжную мостовую и ухоженные сады.
В виду лимеса проводник их оставил.
Голая насыпь рассекала застройку, повредив фундаменты зданий и превратив некоторые из них в руины. Понизу насыпи тянулся двойной забор из колючей проволоки.
Пограничный пункт представлял собой полосатую будку в комплекте с двускатным навесом из пальмовых ветвей, отбрасывавшим толику тени. Под навесом двое полицейских играли в местную разновидность камешков векико.
Сатуро Ямуту внутренне подобрался. Они стояли перед лицом неизвестности, быть может, смертельно опасной.
Им удивились – чумнайские обыватели стращали лимесом непослушных детей.
Негасимэ поклонился и приветствовал пограничников на сладкозвучной книжной чужбе, от которой плоское лицо начальника караула окаменело. Книжной чужбы от незнакомцев он явно не ожидал.
Сатуро Ямуту протянул бумаги, которые офицер принял с подчеркнутой неохотой, но внимательно изучил.
– Нихи, да притом прямиком с островов, – бросил он игрокам.
Те недоверчиво оглядели странников.
– О, экселенца! – почтительно проговорил офицер, помахав рекомендательным письмом генерал-губернатора. В глазах его плясала лукавинка. – Живой чужба, нье мьёртвый, – сказал он с выражением лица, с каким обращаются к малым детям. – Мьёртвый умьирать, ффуф, – и помахал ладонью куда-то за спину: мол, прошли те времена, никто их не помнит.
– Кладь будешь досматривать? – спросил Сатуро Ямуту на родном языке, другими он не владел, и расшнуровал походный мешок.
– Клядь, – задумчиво повторил офицер и небрежно покопался в скудных пожитках ниха. Кладь его не интересовала, он рассчитывал на плату за проход через лимес. – Сюэнь, сюэнь, – просюсюкал он и прищелкнул пальцами.
Сюэнь – это золотая монета Подсолнечной и Чумная, месячный доход клерка низшего чина.
Сатуро Ямуту затянул веревку на горловине мешка, поправил лямки на широких плечах и шагнул навстречу офицеру, загораживающему проход, как в пустое пространство. Тот отшатнулся, едва не потеряв равновесие.
– Я дам тебе медяк.
– Медную монету, – перевел Негасимэ, с интересом наблюдая за обхождением старшего брата с хамом.
Офицер подумал и сделал вид, что ничего не произошло. Он принес из будки пузырек с чернилами и печать, скрепил ею вписанную от руки дату пересечения границы с Подсолнечной империей – первый день поздней весны – и не то шутливо, не то глумливо отсалютовал.
Мори-тури прошли в калитку в проволочном заборе и полезли на насыпь.
– Эй, Нихъе, саламандры! – окликнул пограничник.
Странники оглянулись.
– Оставьте упованья, – молвил офицер на прекрасной книжной чужбе. – Входящие, оставьте упованья.