Опубликовано в журнале Зеркало, номер 56, 2020
Тайская повесть
Рыба кожицу с тушки – быстро-быстро, и стянула. Щупальцы, внутренности – раз-два-хоп – вырвала. Голову рубаком отделила. Всë – с кальмарами покончено.
Тут к дому племянница Мон подбегает:
– Тетя Рыба, бабушка Вилай на пол – вот. А там темно-а. И не поднять. Ведь – охо! – тяжелая даже.
По дороге Рыба – соседей на подмогу. Перенесли на матрас. Бабушка – почти мертвая. Потом дернула рукой, сказала:
– Устала дышать.
До свадьбы Устрицы оставалось три дня…
* * *
До свадьбы только три дня, но дел много-много. Всю деревню пригласили. Еще должны приехать люди из городов: Накхон Ситхаммарат, Сурат Тхани и Бангкок даже. Некоторые уже приехали и помогали: одни – на рынок, чтобы докупить продуктов, другие – место для свадьбы готовят. А невеста, Устрица, платьем занимается. Платье красивое-шикарное, белое-белое. С оборками белыми и пеной белой. А пена из воланов. Платье жених взял в аренду. Ездили в магазин такой специальный далеко-далеко и там выбирали. Долго выбирали. Потому что трудно выбрать. Платье-то дорогое. Но взяли дешево. Правда, Устрица хотела, чтобы розочки на груди. Тогда сама сделала такие розочки. Из кружевов сделала, да.
– Зовут ведь – Рыба? – сказала мать старшей дочери и погладила дочкин живот, – так вот теперь будешь главная по рыбе. И по сифуду тоже, ха-ха.
Рыба чистила гурами, резала головы змееголовам, макрель – потрошила, солила, раскладывала это на щитах бамбуковых на солнце. Племянницы помогали. Потом вяленку – на жарку, в рис, в карри. В деревне все умеют вялить, но Рыба – дочь рыбака, лучше других умеет. А как же? Выросла среди корыт с уловом. Отец брал Рыбу с собой в море даже. Часто-часто. Других дочерей не брал, нет. А Рыбу вот брал.
Отец ведь нашел себе невесту в Сурат Тхани. Ездил туда по делам. Привез товар на рынок, выгрузил, принял деньги, пересчитал. Глядит – за прилавком девушка, продает плоды фруктовые. Рамбутаны, мангостины, арбузы, папайю продает. Подошел, приобрел. Кожа у девушки нежная, как у той папайи, а глаза – охо! – большие, как плоды салака. Красивые очень. Вечером помог непроданные плоды домой отвезти. Потом еще два месяца – и поженились.
Молодая жена – хорошая хозяйка, в море с мужем ходила даже. Правда, уже семь лет, а детей-то и нет. В деревне говорили, что – всë, разведутся. Но не разводились, нет.
Однажды жена поскользнулась и – ыой! – за борт упала. Отец нырял-нырял, найти не смог. А наутро соседи нашли: лежала на берегу, смотрела в небо, вся мокрая и живая. Пошла молва, что это пхи пхрай, водяной-утопленник, жену из моря вытащил, да. Так и сказывали: вытащил и попытался овладеть. Пхи пхрай тот сильно злился на местных женщин, да. Жил когда-то в соседнем поселке, полицейский. Зарабатывал хорошо, но жене денег давал мало-мало. Все на миа ной[1] свою тратил. А еще сильно охоч до виски. Первая жена злилась-злилась, терпела-терпела. А однажды, когда совсем пьяный от другой воротился, вдарила мужу по голове, и – раз-два-хоп! – оскопила, хоботуй ножницами отрезала, а потом затащила мужа в лодку и пустила в море. А в лодке дно продырявила. Как утоп полицейский, то сразу и стал пхи пхраем. С тех пор за чужими женами охотился, да. У водяных ведь новый хоботуй отрастает, из водорослей. Вот и жену рыбака взять хотел. Взял или нет, никто точно не знал даже. Но через девять месяцев – хоп! – родила первую дочь, Пла, что значит Рыба. На следующий год – Кунг, то есть, Креветку. На следующий после этого – Хой, Устрицу. Всего три дочери теперь, три сестры. Вот как – мать сначала бездетная, а потом вдруг – троеродка сразу. И как упала, в море – потом уже больше никогда, ни разу. Говорила – пхи пхрая боялась.
Отец ловит, привозит. Мать потрошит, продает. Заняты каждый день и ночь даже. Так что дочек – к бабушке Вилай, матери отца. Бабушкин-то дом – на другом конце деревни. Сестры все там и выросли. В том самом доме. Бабушка всех трех сама воспитала.
Устрица – третья, самая младшая, но замуж – первая. Креветка – давно в Бангкоке. Только несколько лет – и, охо, уже заместитель менеджера парикмахерской. Ищет там себе фаранга[2]. На постоянно, не просто так ищет.
Деревня Рыбы – ровно между городами Сурат Тхани и Накхон Ситхаммарат. Никаких фарангов тут никогда. Да Рыбе фаранги – и не очень: все старые, громко разговаривают, не бао-бао[3], нет. Целыми днями пьют пиво – всегда мао-мао[4]. Жениха Рыба искала среди местных, но не везло. Как-то познакомилась с одним, из поселка соседнего. Потом выяснилось, что у того нет денег. Точнее, есть, но мало – только на кокаин. Потом появился жених серьезный – джип, магазин свой, 300 рай[5] земли и усы шикарные-шикарные, длинные такие. Но скоро Рыба узнала: у жениха-то – жена и четверо детей, все мальчики. А потом Рыба сама – ыой! – на мотобайке в аварию. Сломала обе ноги даже. С тех пор ходит, как утица – с ноги на ногу переваливается. Выглядит некрасиво, да и ноги часто болят. А когда не болят, то бабушка болела, и Рыба за ней ухаживала. А еще присматривала за племянницами. Это – дочери Троюродного Брата. Вот и переехала из дома бабушки к Троюродному. И уже не до мужчин совсем.
А три года назад бабушка ослепла. Правда, научилась передвигаться по дому и слышать стала лучше даже. Слышала разных звуков много-много, да. Другие не слышали, а бабушка слышала. И как крыс шебуршит на улице, и как у соседки масло на сковороде шкворчит, и как черепахи пруд пузырят. Но память обмелела. Забывала, какой сейчас год. Забывала, на какую кнопку жать, чтобы включить дальновизор: хоть слепая уже, но слушать любила. Забывала даже – ыой! – как сына зовут. А сын ведь – единственный. Других детей нет никаких, и раньше – тоже никаких. Имя – Нынг, «один». У всех людей такое имя значит, что ребеночек в семье – первый, и есть другие. Но назвала так, потому родился первого числа первого месяца. И вот теперь не помнила, что – Нынг. Называла Кай Нуй, то есть, Писульчонок. На Юге многие так и называют мальчиков, да-да. Но ведь Нынгу, отцу трех дочек, – под шестьдесят уже даже.
А недавно на бабушку – новая напасть: после еды, когда шла в «водяную комнату», то есть, отхожее место, из нутра ничего не отходит. А если отходит, то с кровями. Почему так, никто точно не знал даже. В больницах бабушка за всю жизнь – ни разу. Даже рожала дома. Ни о каких врачах слышать не хотела. Аптекарь посоветовал принимать китайскую настойку из желчного пузыря кобры. Принимала дней десять, а, может, и больше. Испражняться стало легче, да. Но кровей в выбросе – больше. Бабушка теряла силы, целыми днями лежала и лежала. Оставлять одну нельзя, нет. Опасно оставлять одну потому что. Сегодня дежурила племянница Мон. Сидела-сидела, а потом вышла из дома – посмотреть, почему курица кадакает громко так. А бабушка встала и – ыой! – пошла на кухню. Там и упала. Вот как все получилось.
* * *
Рыба отпустила плямянницу домой – пускай идет. Сама осталась ночевать у бабушки. В доме только Рыба и бабушка Вилай – двое. Раскатала лежак на деревянном полу, присела. Вспоминала, как жила тут, когда маленькая. Весело у них тогда. Вставали до рассвета, ели на завтрак вкусный куэй дяо му, суп с лапшой и свининой. Потом помогали бабушке стряпать няо хо клуай: смачивали брикетики липкориса в кокосовом, заворачивали в листья банановые и банановым жгутиком перевязывали. Специальным таким узлом перевязывали. Бабушка узлу научила. В школу, до главной дороги Рыба и сестры пешком шли. А там кто-нибудь подвозил на мотобайке, всех троих сразу, да-да. Когда возвращались домой, то бабушка уже ждала – и обед готов. На обед Рыба особливо любила похлебку карри с жареным котосóмом. Потому что вкусная была похлебка очень. И бабушка готовила похлебку такую хорошо-хорошо.
Обед закончен, тогда Рыба корзину со свежими няо хо клуай – в руки (а листья – теплые еще), и вместе с сестрами – опять к главной дороге. Ходят девчонки вдоль стен храма, останавливаются у кормилок и магазинчиков, и хóром: «Няо хо клуай, вкусный-вкусный». Товар брали охотно. К вечеру в карманах Рыбы – много монеток, а иногда – охо! – и бумажки даже.
Пoсле ужинали и смотрели дальновизор. Разные передачи смотрели дальновизорные. Потом играли в карты. Потом – спать. Бабушка лежала у окна, сестры лежали по порядку. Рядом с бабушкой – Рыба, самая старшая. Рядом с Рыбой – Креветка, вторая. А рядом с Креветкой – Устрица, третья, самая младшая. Вот так и лежали, да. Так и спали. И с каждой по очереди спала кошка. А потом у кошки – котята, и тогда котята тоже спали с сестрами.
Дом – одна комната. Большая-большая. Там могли лечь еще человека три-четыре. На праздники иногда и укладывались. Когда женился Троюродный, освободили весь дом для родственников невесты. Но и целого дома не хватило даже, нет: родственников невесты приехало много-много. Невеста – мусультайка, из соседней деревни. Семья долго не дозволяла, чтобы та замуж за буддиста, хотя жених синь сод[6] приличный давал. Уговаривал и так, и сяк, но те ни в какую. Тогда – компромисс: жених принял ислам, зато свадьбу праздновали здесь, в родной деревне. По своим обычаям и с преподобными монахами. Но невестку в семье так и не приняли, нет. Говорили, что у невестки вместо крови – вода. А потом всем отомстила: родила двух дочек, Мэн и Мон, – и ушла, да. Оставила дочек мужу. А ушла к другой женщине, городской, не мусультайке даже. Еще переписала на мужа огромный долг, побольше, чем синь сод. Вот так. И Троюродный теперь тот долг банку платит. Хочет-не хочет – каждый месяц деньги отправляет. Но продолжает поститься в рамадан. И ест только пищу халяль. Почему так, никто точно не знает даже.
Рыба лежала под ветрокрутором и вспоминала все это. Потом вспомнила самое главное: позвонила Креветке на мобильный и рассказала про бабушку. Сказала:
– На веранду гекконы пришли-а. Много-много. Вчера ночью пришли-а. Сидели тут все и гикали вместе даже. Затяжно так гикали. Рыба все думала, почему-а. А сейчас поняла, что поэтому вот и гикали. Раз десять подряд, а, может – охо! – больше. Не знаю, сколько раз, но много-много, да. Но хорошо, что Креветка летит на самолете, потому что всю ночь бы автобусом пришлось.
– Ненавижу автобусы, – согласилась Креветка. – Вэн – вообще умрешь. Петляет, как змея пьяная. Раз-два-хоп – и перевернулся. Послезавтра утром встану, завтрак – и скоро-скоро в деревне. Билет – Air Asia, первый класс. Вот так. А еще сюрприз даже. Увидишь-а.
* * *
Сюрприз – это толстый фаранг. Рыхлый, как медуза большая-большая, но в очках. Серые гольфы до разбухших колен, ковбойская шляпа, шорты, живот арбузом, на футболке – слон подмигивает, и надпись «Me Like Thailand». Зовут Цзëн. Так многих фарангов зовут. А самый знаменитый Цзëн в мире был Леннон. Теперь понятно, как Креветка самолетом прилетела, да еще первым классом, да еще от аэропорта – такси до самой деревни.
– Не думай, что – охо! – старый. Не старый даже. Потому что свой автосервис, ферма, и еще есть пенсия, вот, – пояснила Креветка Рыбе.
– А откуда?
– Америка. Или нет, Мини… в общем, такое… маленькое… А-аа. Мини-сота.
– Yes, I’m from Minnesota, – Цзëн сделал жест вай: сложил ладони вместе и поднял до самого носа. – Say what dear crab[7].
Рыба хихикнула. Тоже делала вай, но голову – еще ниже, а ладони – до лба. – Саватди кха, благоденствуйте.
– Becaut how many time I tawn you, no nees to wai young peopre! She young more than you many year[8]! – Креветка пихнула Цзëна в бок, пояснила:
– Ничего не understan. Но дóма у него дом на колесах и ферма, и – охо! – три машины даже.
– А разве у домов бывают колеса?
– Ну, это фаранги вот говорят «дом». На самом деле – автобус такой, а там внутри и кухня, и кровать-а. Aл Уи зовут. Leck lee national weekаn[9].
Цзëн улыбнулся:
– Yes, I got a nice a recreational vehicle[10].
Стал обмахиваться ковбойской шляпой. А под шляпой – ничего, лысый совсем.
– You take sister my an me to go Al Wee to see America. OK kha[11]? – Креветка – еще раз Цзëна в бок, но уже нежней.
* * *
Следует заметить, что в столице Креветке удалось не только стать замменеджера парикмахерской, но и в совершенстве овладеть главным фаранговским языком, английским – да так, что она уже понимала американские мультфильмы и могла объясниться с любым иностранцем – главным образом, клиентами, приходящими постричься или сделать педикюр. Впрочем, тут также необходимо пояснить, что никаким заместителем менеджером она, на самом деле, не была. Более того, коллектив парикмахерской, где она якобы занимала столь престижную должность, ограничивался немолодой и уставшей от бизнеса хозяйкой, а также еще двумя штатными единицами в виде двух симпатичных, но крайне медлительных девиц, так что для более или менее эффективной деятельности у фирмы не было необходимости даже в менеджере, не говоря уже о заместителе оного. Нет, стрижку Креветка, конечно, сделать могла, но вовсе не для этого приходила она в салон на Сукхумвит Сой 23[12]. Всякий, кому довелось посетить южную часть названной улицы, прекрасно знает, что знаменита она, во-первых, обилием массажных кабинетов, перед которыми сидят разукрашенные красавицы в длинных национальных юбках, зазывая прохожих предаться радостям массажа, а заодно и утехам откровенно любовного свойства, а во-вторых, близостью к Сой Ковбой, одному из трех – и по мнению, знатоков, наиболее стильному – кварталов красных фонарей, популярных среди туристов. Впрочем, никаких красных фонарей там на самом деле нет. Зато в превеликом множестве имеются гирлянды не менее красных, а также желтых и зеленых лампочек, щедро украшающих стены стрип-баров. В сих заведениях посетителям за относительно невысокую по западным меркам цену предлагают широкий ассортимент девушек на вынос (а точнее, на вывод). Массажей те не делают, вместо юбок носят костюм черлидерш или даже просто бикини, но зато отличаются юным возрастом и очарованием обнаженных ножек, привлекательно упакованных в глянцевые высокие сапоги.
Так вот, ни к массажисткам, ни к черлидершам Креветка не относилась, а точнее, относилась, но с некоторым пренебрежением. И те, и другие должны было постоянно находиться на виду, доходы получали самым нерегулярным образом, зависили от прихотей туристических сезонов и не имели серьезных гарантий на будущее. Креветка же стремилась в жизни к стабильности. Koнечно, выйти замуж за состоятельного мужчину было бы идеальным решением. Но хороший тайский жених никогда бы замуж ее не взял: она происходила из самой что ни на есть простой семьи, без связей и без университетского диплома. А в 30 лет обзавестись более или менее состоятельным спонсором, став его миа ной, было крайне тяжело, – можно даже сказать, практически невозможно. Оставался только один вариант – закрепить за собой фаранга. Но и тут все было не так просто, как многим могло бы показаться.
Фаранги, жившие в Таиланде, как правило, не работали, а жили на пенсию, исправно пересылаемую им из их фаранговской страны, или на сбережения, а порой на то и другое вместе, при этом успев обзавестись достаточно элитным кондо. В силу ограниченности бюджета, а также по причине некоторых возрастных особенностей они расставались с деньгами с величайшей неохотой и крайней болезненно относились к финансовым запросам своих тайских подруг, полагая, что, согласившись делить с ними жилье, они и так уже навсегда облагодетельствовали их. В плане накопления средств толку от таких фарангов было мало, хотя после скудости провинциального быта элитный столичный комфорт оказывался не самой плохой вещью.
Работающие экспаты были лучше, но не намного. Большинство из них промышляли преподаванием английского в школах, а зарплата ацзаня[13] – увы! – значительно ограничивала возможности для красивой жизни. Они знали рыночные цены, особой щедростью не отличались и считали каждый бат. Один такой ацзань, с которым Креветка встречалась целый месяц, даже в бар норовил прийти с собственным виски, который он маскировал под пепси-колу и прятал в кармане. А те фаранги, что зарабатывали прилично, любили погулять по клубам, изрядно тратились на тамошний женский контингент, а иногда даже и на лейдибоев, то есть, бывших парней, переделанных в привлекательнейших девушек. Что делать! Как известно, самые красивые женщины в Таиланде – это мужчины. Так что поступления и от экспатовских скупердяев, и от транжир не соответствовали ожиданиям Креветки. Нет, кое-чего ей, конечно, удавалось добиться, и в ее руки иногда попадали весьма неплохие деньги, хотя, увы, никогда там долго не задерживались. Креветка любила покупать дорогую одежду, часто меняла мобильные телефоны и солнечные очки и мечтала обзавестись в перспективе собственным авто, пусть даже малогабаритным, и немалогабаритной силиконовой грудью. Кроме того, она проявляла завидную заботу о своих троюродных братьях, троюродных сестрах, а также детях этих братьев и сестер, редко упуская возможность послать им деньги на покупку mp3-плеера, ремонт мотобайка, и обеспечения прочих нужд. Вряд ли следует пояснять, что для всего этого требовался довольно солидный и, главное, постоянный доход.
Более того, очень скоро Креветка поняла, что одним фарангом тут вообще не обойтись, нужно было задействовать сразу несколько. Для такой цели следовало сконцентрироваться не на внутреннем рынке, но внешнем, то есть на отпускниках-туристах. Как-то, сделав себе укладку в парикмахерской на Сой 23, Креветка разговорилась с хозяйкой, и они подружились. Парикмахерская служила прекрасным прикрытием, а также и полигоном для осуществления плана. Не все туристы искали подружку на одну ночь, не все были готовы платить сдельно за каждый сеанс услуг, и не все, приезжая в Таиланд знали, куда пойти и как себя вести. Многие, устав от стрип-баров Сой Ковбой, забредали на соседнюю улицу и с удовольствием уделяли время стрижке, равно как и прочим способам поддержать внешний вид, тем более, что в свете их зарплат стоимость этих способов была номинальной. Таким-то посетителям Креветка и предлагала особый продукт: верность и настоящие чувства простой, но честной парикмахерши, не обременяющей никого юридическими обязательствами или постоянством.
Но главным источником охотников за большой и чистой любовью был даже не Сой 23, а интернет. Сидя на сайтах знакомств, Креветка вела активный чат с почтальонами из Англии, автобусными контролерами из Норвегии, охранниками торговых центров в Калифорнии и прочими одинокими людьми, которые, одурев от неуверенности в себе и устав от чумы феминизма, были готовы ехать аж в Таиланд, чтобы найти там свою соулмейтку – родственную душу – или хотя бы на две недели почувствовать себя мужчиной в окружении местных субтильных красоток. Но начать долгожданный секс-отпуск с того, что прямо в аэропорту тебя встретит благонравная, но страстная девушка, – это был высший класс. Правда, уже к концу первой недели, находясь под впечатлением открывшихся им возможностей, некоторые не знали, как избавиться от этой девушки. Посему в какой-то момент Креветка начала дозволять гостям походы на Сой Ковбой, но, используя ей одной известный ноу-хау, делала все, чтобы эти походы не принимали хронический характер. Обычно ей это удавалось.
По истечении отпуска гастролеры-бойфренды оставляли заплаканной Креветке финансовое воспомоществование, а вернувшись на родину, дополняли его всевозможными презентами (как правило, в виде банковских переводов), опять-таки предпочитая думать, что это даст простой девушке стимул перенести долгие месяцы расставания до следующего отпуска. А что? Фаранги – народ богатый, но, как известно, умом не отличающийся.
Для всей семьи и деревни парикмахерская служила прекрасным объяснением того, чем занимается Креветка в Бангкоке. Каждого из родственников, который приезжал в столицу, она приводила в салон, знакомила с сослуживицами, а потом устраивала сослуживицам роскошный обед в качестве гонорара за молчание. Все оставались довольны, особенно родственники, которые, вернувшись домой, рассказывали, что сестрица Креветка – на правильном пути, пользуется большим уважением в коллективе и зарабатывает солидные деньги.
Год назад у Креветки появился новый бизнес-план: найти фаранга, который бы согласился узаконить с ней отношения, но оставался бы жить в своей фаранговской стране – и чем дальше, тем лучше. Такой сценарий сделал бы финансовую поддержку более ощутимой и, кроме того, предоставил бы Креветке возможность иногда самой наведываться в фаранговскую страну, дабы посмотреть мир и заодно подзаработать массажами (желательно без всяких там глупостей). При этом сотрудничество с отпускными женихами, скорее всего, продолжалось бы.
Цзëн попал в ее поле зрения пару лет назад. Будучи в изрядном подпитии, он забрел в парикмахерскую и выразил желание подстричься, но скоро вспомнил, что стричь там давно уже было нечего. Как выяснилось, уже на следующий день он возвращался в свою снежную Миннесоту, и поэтому Креветка действовала решительно. Сначала она убедила его в необходимости сделать педикюр с легким массажем ног, потом повела в ресторан, где, по ее словам, готовили самую лучшую лапшу в городе, а потом помогла добраться до отеля, где и была вынуждена остаться, ибо пристойной девушке разъезжать одной на такси по ночам – непристойно, да и опасно. На прощанье она продемонстрировала Цзëну такую любовь с первого взгляда, что измученный автомеханик чуть было не проспал свой самолет, хоть тот и отправлялся в вечернее время.
Затем они целый год общались в Скайпе. Креветка подробно рассказывала ему, что ела сегодня на обед и что будет есть завтра. Цзëн с трудом понимал ее английский, да и связь была плохая, но сидел у компьютера, пил пиво и терпеливо слушал. Выбора у него особенно не было: вторая жена бросила его семь лет назад; год назад умерла его собака, и другую он заводить уже не хотел; а встречаться с ним соглашались только те миннесотские красавицы, которые на ночь вынимали вставную челюсть изо рта, но они его на встречи не вдохновляли.
Через год Цзëн опять поехал в Таиланд. Относясь к напористой тактике Креветки с известной долей скептицизма, он намеревался начать отдых с индивидуального тура по барам и стрип-клубам подальше от Сой Ковбой, ибо благодаря специальным сайтам для секс-туристов успел за эти месяцы доскональнейшим образом изучить их местоположение и характер предоставляемых услуг. Однако мечтам этим не суждено было сбыться: уже в аэропорте Цзëн попал в цепкие руки Креветки, поджидавшей его там с веткой личжи (“Wencom Thailan. I mit you veli veli mut”)[14]. Таким образом, судьба отпуска была решена. Всю последующую неделю Креветка уже не отпускала его ни на шаг и даже приостановила общение в чате с другими перспективными фарангами. Так что когда последовало приглашение поехать на свадьбу ее сестры, Устрицы, дабы разделить семейную радость, выбора у Цзëна уже не оставалось. В конце концов, тайского Юга он еще не видел. Креветку, которая целый год, хоть и виртуально, но все же скрашивала его досуг, обижать не хотелось. Да и кроме того, со своими точеными ногами и сексуальной ложбинкой на спине она представлялась не самым плохим вариантом. Правда, на людях иногда вела себя с ним несколько сухо, а самое главное, не было с ней этого … ну, как бы … в общем чего-то такого, что Цзëн, невзирая на свой диплом о среднем техническом образовании не мог выразить словами. Чего-то явно не хватало. Может, неожиданности? А может, еще чего-то.
* * *
Рыба привела Креветку и Цзëна в дом. Не в бабушкин дом, конечно. А в дом мусультайского Троюродного. Потому что Рыба в том доме и жила. И две дочери Троюродного тоже жили. Всего четыре человека, получается, там жили. Сначала вынесла на веранду миску большую-большую с белорисом пареным и несколько тарелок меньше немного. А на тарелках бамбуковое карри, соленое рыбное жарево и овощи пхакбунг. Вот это Рыба принесла и поставила. На циновку поставила. И ветрокрутор переносной тоже включила. Ветрокрутор зеленый на ножке, три скорости, сделано в Таиланде. Сестры на пол сели. Цзëн – в кресло.
– Скажи ему, что это настоящая наша кухня, южанская. Не как в Бангкоке, – попросила Рыба Креветку.
– Tit is sty Souten. Foot Souten. Not same-same foot Bangkok[15], – пояснила та. Рой май[16]?
– It’s delicious. Is it fresh water fish or ocean fish[17]?
– Yes, – кивнула Креветка и перевела:
– Говорит – вода у нас пресная, свежая очень-а.
Дом, где жила Рыба, – хороший, но маленький. Только три комнаты, да. И старый, вокруг рам – щели. Поэтому спать надо под москиткой. Зато перед входом на веранду – дворец на столбике, новенький совсем. Там живет Пхра Пхум, домашний дух. Троюродный, хоть и мусультаец, но выстругал дворец из дерева и украсил сам. А дочки и Рыба – всегда для Пхра Пхума тарелку еды вкусной и бутылку колы. В бутылке – соломка пластмассная даже. Все, как полагается. Одним словом, хороший дом, да. Но не для фаранга. Фаранги такое не любят. Им надо – чтобы кондиц. И чтобы душ, и в душе – вода горячая. А самое главное – чтобы не тайская водяная комната, а настоящий фаранговский туалет. С унитазом, и так чтобы спускал, да еще и бумагу для подтирки. Некоторые фаранги даже опростаться не могут в сливную чашу. Хотя в сливную чашу ведь удобнее. Но фаранги сидят-сидят над чашей на корточках – и не могут, вот как. Привыкли на унитазе. А если и могут, то не знают, как зачерпнуть миской из лохани и подмыться. Умеют только бумагой скрябать. А с бумаги какой толк? Только – ыой! – кожу натирает. Но мазня-то все равно остается.
– We sleep no here. We fine for you hou better, bik more, clean more. Wit air. No have air here. You no come for table here[18], – заявила Креветка.
Но Креветка сама любила, чтобы в доме – кондиц. В Бангкоке привыкла. И душ с горячей водой тоже любила, да-да. А в доме Троюродного вообще-то не очень комфортно. Да и места мало. Но сказать Троюродному это не могла. Не вежливо. Тот обидеться мог даже.
И тут Цзëн отложил еду, протер очки, сказал:
– What for? I don’t care. This place looks fine to me.
Удивил Креветку очень: ведь всегда соглашался, а тут – охо! – нет.
Рыба в школе английский учила. С первого класса учила. Потому что все учили. Но помнила только «хай-бай» и еще числа до 100. Но не все. Например, «фо» и «фай»[19] путала. Но тут все поняла, что Цзëн сказал:
– Вот и правильно, да-да. Вaм тут вместе – веселo. Рыба все равно пойдет к бабушке. А Креветка поиграет с племянницами в карты. Дальновизор посмóтрите. Сегодня вечером – «Любовь моя не умерла».
Креветка расстроилась, но закивала:
– Охо! Прямо повезло-а. Проведем хорошо время даже.
Сестры поели, а потом стали думать, кому где спать. Решили: племянницы – в комнате со своим отцом, а гостям – спальня. Но для приличия – матрас в гостиную. Как будто Креветка спит отдельно. А то вдруг родители зайдут и увидят.
Родители, правда, еще не пришли. Может, не знали, что Креветка тут уже, да. А вот соседи все видят. Вскоре несколько человек подошли к веранде даже. Спросили, нет ли у Рыбы гаечного ключа для мотобайка. Рыба сказала: есть, но сейчас нету. Троюродный куда-то забрал, вот как. Тогда соседи принесли пиво «Чанг». Много-много бутылок. На каждой – белый слон. Стали угощать гостя. И сами тоже стали пиво пить. Вместе с ним стали.
* * *
Люди думали, что бабушка Вилай никогда не уезжала из своей деревни. Никто не знал, что долго прожила в Бангкоке. Но это произошло давно, еще до того, как родила сына. И никому об этом не рассказывала.
Жить на Юге было легче, чем в других районах. Море давало хорошую еду и заработок. Но сразу после войны, когда на престол взошел великий король Пхумипхон, даже на Юге трудно. У родителей Вилай – шестеро детей. Но только старший сын женился и завел свой дом. Остальные жили с родителями. Вилай во всем помогала родителям по дому, но отец хотел, чтобы уже зарабатывала сама. Работы в деревне – никакой, в соседних – тоже. По всей провинции потому что с работой тяжело. Вот племянница соседей давно уже в Бангкоке и хорошо там зарабатывает: часто пересылает родственникам деньги. Родители Вилай пытались понять, что за работу работает. Думали, может, и дочь туда устроит.
– А что если соседская… в баре даже? С мужчинами… делает? – говорила мать. Как тогда с Вилай?
– Нет, – говорил отец, – в барах только исанские[20]. Да нашу туда и не возьмут: кожа темная, а нос – ыой! – большой-а.
Помог настоятель храма. Списался со знакомыми в Бангкоке – те пообещали устроить Вилай на работу в достойный дом. Денег там платили немного, но зато давали жилье, еду и даже велосипед.
Отец довез Вилай до вокзала в Сурат Тхани. Вилай раньше на поезде – никогда, первый раз. Ехать страшно: поезд скрипит, корëжится – как будто сейчас развалится. Билеты сначала долго не проверяли, и Вилай волновалась, почему. Потом проверяли часто-часто, и стала волноваться еще больше. А потом куда-то дела билет и найти не могла. Думала, что теперь высадят, а другие подумают, что хотела обмануть, и Вилай потеряет лицо. Но все кончилось хорошо. Правда, поезд прибыл в Бангкок на день позже.
На перроне к Вилай подошел старый мужчина лет сорока. В красивой форме, с золотистыми веревочками на груди. Назвал по имени, и Вилай подумала, что это – начальник и что накажет за утерю билета. Но оказалось – личный шофер хозяев, звали – Господин Сомчай, тоже с Юга.
– Но на южанском языке не буду с Вилай. А то бангкокский не выучишь, – предупредил Господин Сомчай.
От вокзала поехали на север, в провинцию Нонтхабури.
– До дому обычно добираются: автобус или лодка, – сказал Господин Сомчай, – но Вилай повезло: Сомчаю по делам все равно сегодня в Бангкок.
Лодка? Вилай не знала, что на севере тоже есть море, и очень удивилась. Но потом Господин Сомчай сказал, что моря нет, есть река Цзаопхрая, самая главная в Сиаме, по реке можно плыть много-много дней – и все равно не кончится.
В тот день увидела очень столько интересного. Впервые на таком большом вокзале, впервые в машине, впервые столько людей в одном месте. А тук-туков еще больше, чем людей. И все тук-тукщики – в кепках. По главным улицам, по самой середине идут трамваи – это как поезда, но только с одним вагоном. И везде-везде – рынки и магазины: магазины еды, магазины одежды, магазины украшений, даже магазины, где продавали только статуи Будды или только портреты королей. А еще Господин Сомчай сказал, что рядом с вокзалом – Большой Королевский Дворец, и Храм Изумрудного Будды, и Храм Золотой Горы, но сегодня нет времени, чтобы туда сходить.
– Увидишь еще. Обратно домой ведь не завтра. А еще лучше – как-нибудь из Нонтхабури – и сюда, охо! – на лодке. Весь Дворец с реки видно.
Господин Хозяин, пожилой китайский человек, Вилай сразу понравился. Жена хозяина, Госпожа Хозяйка, тоже понравилась, но не очень. Хозяйство – огромное: цех, где делали двери, мебель и разные деревянные вещи, всë из дерева. Еще у Господ Хозяев – трехэтажный дом, очень дорогой, – точнее два дома, а между ними – переход. В одном жили хозяева, в другом – прислуга. В доме – ветрокруторы, в каждой комнате. Еще – ванная и хладокόроб большой-большой. А у входа – алтарь и бронзовый Будда. Да и внутри – Будда, и архаты, и бодхисатвы. Кого только нет! Вилай хотела написать родителям, какой это интересный дом и как тут все интересно устроено, и про Бангкок хотела – какой тот большой и красивый. Но не умела писать, а родители не умели читать.
На следующий день интересного стало меньше, потом еще меньше. Вилай помогала на кухне, прибирала дом, стирала белье, сушила белье, и опять помогала на кухне. Правда, оставалось время на еду, на разговоры и на карты. Самое главное – Господин Хозяин научил Вилай читать. Учил еще и писать, и Вилай научилась писать свое имя. Но на этом – всë. А вот Госпоже Хозяйке эти уроки не нравились. Почему так, никто точно не знал даже. Но пришлось прекратить.
Так прошел месяц, потом другой. Вилай спрашивала у хозяев, когда сможет поехать в Бангкок, посмотреть на Дворец и помолиться в Храме Изумрудного Будды. Но Госпожа Хозяйка только пожимала плечами. А Господин Хозяин говорил:
– Всему свой час.
Однажды Вилай вымыла поздно вечером рисоварку, а утром Госпожа Хозяйка стала ругаться, сказала, что сначала оставляют немного риса для Пхра Пхума. Теперь Пхра Пхум обидится и не станет охранять дом. Ругань слышала остальная прислуга, и Вилай окончательно потеряла лицо. Вилай утешали, говорили, что все это скоро забудется, но через неделю во дворе сгорела кладовая. Может, электричество, а может, и еще что. Но Госпожа Хозяйка объявила, что во всем виновата Вилай – принесла в семью неудачи – и дала той один день на сборы.
– Знаю одно место. Ресторан такой-а. Вилай возьмут, если порекомендую, – сказал Господин Сомчай.
Та согласилась. Работы в ресторане много-много, но все вечера оставались свободными. Правда, проку от этого мало – заниматься нечем. Другие девушки шли в бар и даже звали с собой. Говорили, что в баре можно хорошо заработать и весело провести время. Но Вилай идти не хотела и отказывалась. Чтобы не обижались, говорила, что в бар Вилай нельзя: кожа слишком смуглая. Но девушки смеялись и объясняли, что зато Вилай только семнадцать, а когда такая молодая, то можно вообще без кожи, мужчинам все равно понравится. Вместо бара хотела съездить на лодке в Бангкок, поклониться Изумрудному Будде, посмотреть Дворец, а, если повезет, может даже подняться на Золотую Гору. Но эти места – далеко-далеко, и не знала, как добраться туда одной.
В ресторан ходил постоянный клиент, чиновник из управления провинции. Давно присматривался к Вилай, подшучивал над южанским акцентом Вилай и оставлял хорошие чаевые.
– Очень серьезный мужчина, – говорил хозяин ресторана, – Смотрит на Вилай серьезно, с интересом.
Чиновник выглядел прилично. Не то, что лавочники: приходили в ресторан уже пьяные и со своей бутылкой «Меконга». Чиновник ездил в собственном тук-туке, носил белые брюки и чистую белую рубашку. Рассказывал Вилай, что жена давно умерла, что имеет большой дом, и что в доме нужна новая хозяйка. Много раз приглашал с собой покататься на тук-туке. Вилай отказывалась, но однажды согласилась.
В тот вечер чиновник вел тук-тук сам. Ехал вдоль канала, потом по большой улице, потом свернул в переулок. Остановился у красивого дома – там у входа сидел серый каменный лев. В доме – комнат много-много, и везде – дорогая мебель. Такой мебели даже у Господ Хозяев в Нонтхабури нет. Чиновник показывал Вилай дом, и все говорил, говорил, а потом вдруг повалил на пол и сделал то, чего с Вилай никто никогда не делал. Даже не поняла, что произошло, но очень больно. Потом силой влил Вилай в рот какой-то напиток, очень гадкий, и Вилай провалилась в сон. Там, во сне, на Вилай рычал и кидался тот самый каменный лев. Показывал когти и кидался. Хотела убежать, но не могла сдвинуться с места.
Очнулась уже в своей комнате, все руки – ыой! – исцарапаны. Низ живота и ракушка болят очень. В кармане платья нашла скомканную бумажку в 50 бат. Скорее умерла бы, чем рассказала о том, что случилось. Но соседки по комнате сами догадались:
– Бывает хуже, – утешали соседки, – лучше бы ходила с нами в бар, больше бы заработала.
Через несколько дней чиновник появился в ресторане. Извинялся, говорил, какая у Вилай мягкая кожа, объяснял, что хочет жениться. Затем опять повез к себе домой. Вилай даже не знала, как зовут чиновника: сам не сказал, а поинтересоваться стеснялась. Вилай ни о чем чиновника не спрашивала и ничего о себе не говорила. Другим о себе тоже никогда не рассказывала: боялась отвлекать людей. Да и рассказывать нечего: жила у себя в деревне, теперь вот живет здесь.
Чиновник почти не разговаривал с Вилай – сажал себе на колени, гладил под блузкой, трогал соски. Вилай это даже нравилось. Но затем перекладывал на кровать (хорошо, что уже не на пол) и раздевал. Тогда становилось неприятно. Вилай закрывала глаза и не хотела знать, что там происходит.
Так прошел месяц. Чиновник вдруг исчез и больше не появлялся. Знающие люди сказали, что чиновник давно уже никакой не чиновник: несколько лет назад работал секретарем в управлении, но выгнали. Еще сказали, что дом вовсе не чиновника, а родственников: пустили пожить, пока отдыхали на море в Хуа Хине. И еще выяснилось, что Вилай беременна.
* * *
Рыба и Креветка оставили Цзëна. Пусть пьет с соседями пиво на веранде. А сами – к бабушке, да. Устрица, отец, мать – уже там. Креветка обняла родителей и третью сестру. А потом села на пол рядом бабушкой. Бабушка лежит на лежаке. Когда виделись в последний? Давно-давно, наверное. Лицо у бабушки теперь – ыой! – коричневое совсем. Как перезревший кокос. А на руках под кожей спят черные червячки, вены. Креветка погладила бабушку по щеке:
– Бабушка, это Креветка приехала.
Та не шелохнулась.
– Не слышит ничего, не говорит ничего, и слепая вся даже, – объяснила мать. – Вчера вечером вообще-то моргала, а сегодня – всë.
– Ночью пальцами тоже шевелила, – добавила Устрица.
– Вот так и хорошо, – сказал отец. – А какими?
– На руках и ногах шевелила.
– Полтела уже умерло, а другая половина – ыой! – только дышать может. И сердце немного тоже бьется, – сказала мать.
Отец задумался:
– Если сегодня умрет, то завтра можно похороны. А послезавтра – свадьба. И ничего менять тогда не надо. Не будем тогда ничего менять-а. А, как есть, так оставим.
– А когда сжигать? – поинтересовалась Креветка. Мой билет в Бангкок обратно – менять нельзя-а. Понедельник, но зато вечером.
– Понедельник – это когда? – спросила мать.
– После послезавтра.
Отец еще раз задумался:
– Нет, после послезавтра жечь не будем. Рано даже. Сожжем на пятый: всегда так делали, да.
Все закивали: план хороший. Устрица заплакала.
– А если бабушка и умрет послезавтра, а у меня ведь тут свадьба?
Воцарилась тишина. В дом вошла трехцветная кошка и принялась обнюхивать Креветку. Та погладила кошке лоб, а кошка – раз, два, – и на спину. Затылком об пол тукнулась. Долго – тихо-тихо, только слышно, как урчит во всю.
– А вдруг умрет завтра ночью, прямо перед свадьбой? – теперь заплакала Рыба.
– Значит вот… – сказал отец. Сестры перестали плакать и посмотрели на отца. – Сколько гостей уже приехало?
– Сегодня еще приехали.
– Вот так и хорошо… Рис и лапша есть?
– Рис нашли дешевый. На рынке большую скидку дали.
– А сколько лапши?
– Вчера еще взяли.
– Вот так и хорошо. А рыба, сифуд?
– Вялили анчоусы, макрель. Кальмары, полосатики еще … остальное тоже. Но крабики – пока не всë-а, – призналась Рыба.
– Вот… А томъям и карри – всë?
– Креветка ведь приехала. И твоих племянниц можно попросить, – сказала мать.
– Вот так и хорошо… Пиво купил. И еще куплю, да. Вода, лед, кола – тоже. Если свадьба – нужна еда. Если похороны – нужна еда. Монахи тоже и так, и так нужны-а. Паланкин, столы, стулья, пластпосуда – и так, и так тоже. Давай будем готовиться. А там видно будет. Вот… Про виски, правда, пока забыл. Почему, точно не знаю даже.
– А гроб-то? – забеспокоилась мать, – если с хладокоробом, ведь дорого.
– А какой сегодня день? – спросил отец.
– День какой? – спросила мать у Креветки.
– Креветка в пятницу приехала, – ответила та.
Отец встал:
– Гроб бронируем сегодня. Хладокороб. Денег возьмем из синь сода.
Все тоже встали.
– У Ома есть знакомые в гробах. Кажется. Могут – хорошую цену, – объявила Устрица.
– Охо! – одобрил отец. – А кто это Ом?
– Мой жених.
– Хорошее имя.
– Виски завтра привезут. Заказала, – сообщила мать.
– Вот и хорошо-а.
– Рыба у бабушки опять останется, – сказала Рыба и добавила:
– А Креветка привезла фаранга. У него дом на колесах в Соте-Мини.
Отец удивился:
– Это как?
– Ну, такой автобус, где и кухня, и жить можно. Aл Уи зовут. RV.
– Ал Уи? Xoрошее имя. Женат? Сколько лет?
Креветка засмеялась и повела родителей смотреть фаранга.
* * *
Цзëн сидел на веранде, все на том же самом стуле. Только вокруг теперь гораздо больше людей. А рядом – пустых бутылок много-много. Пиво «Лео». Обычное. Пиво «Чанг». Крепкое. И даже виски «Сэнг сом». И целая миска, до верху – жареный белорис с рыбой гурами, кхаопад пласлид. Все сидят, едят.
Увидел родителей, поднялся. Протянул матери руку:
– Say what dear, crab.
Мать – улыбаться и пожала руку.
– You musеt wai, – зашипела Креветка.
– Оh, didn’t you say I should not wai to someone who’s younger?
– Becaut tey paren. You muset show respec[21].
Цзëн поставил бутылку, сложил ладони перед лицом.
– Как себя чувствует бабушка? – перевела вопрос Цзëна Креветка.
– О-оо. Хорошо себя чувствует. Болеет, – ответил отец.
Креветка посмотрела, что за гости собрались. И забеспокоилась: трое соседок – незамужние. Правда, одной уже за сорок, старая. Другая – молодая, но совсем не красивая. Но вот Му Ной, Свинка, – это очень плохо. Это совсем не нужно даже.
Свинке нет и двадцати пяти. Но уже – охо! – свой дом, стиралка, и гигов, то есть любовников, много-много. Гиги у Свинки все разные: есть, которые постоянные, есть случайные – по одному разу. Денег ни с кого не берет, но если дают – не отказывается, нет. А некоторые приносят то косметику, то еду. Вот как-то в темноте шла Свинка по шоссе. Пешком шла. Вдруг останавливается подрядчик-строитель на грузовике. Говорит: «Сестрица, давай подвезу». Ну, и остался у Свинки на ночь. А потом как раз и подарил стиралку – хорошую, почти новую, на четыре литра даже. Сам привез и сказал: «Это тебе подарок».
Попадались Свинке не только подрядчики, но и торговцы проезжие, и водители-дальнобойщики, и случайные прохожие, а иногда и полицейские даже. Никому не отказывала. Красотой не отличалась, кожа смугловатая, а тело так себе. Но голос – хрипловатый такой, а от улыбки – словно аромат марихуаны. Услышит мужчина этот голос, вдохнет эту улыбку – и становится серьезным, начинает рассказывать, как тяжело и одиноко живется. А Свинка слушает и утешает.
Но самое странное даже не это. А то, что только уйдет гость, как Свинка – раз, два, хоп – и по соседкам. И всем соседкам про каждого мужчину все рассказывает. И какой у него хоботуй – длинный или короткий, прямой или кривоватый. И как тот своим хоботуем умеет пользоваться. И как Свинкину ракушку открывал. И что сама ракушкой выделывала.
В деревне жизнь вообще-то строгая. Народ баловство не одобряет. Во всей округе – ни одного веселого дома нет даже. Если что – в город ехать надо: в Сурат Тхани или Накхон Ситхаммарат. Но жизнь в деревне не только строгая, но и скучная тоже. А истории Свинки людей развлекали. Женщины думали: вот интересно, муж так сможет, как вчера Свинкин гость? Думали – и волновались. У многих соски твердели, и в мохнатке намокать начинало. Почему так, никто толком не знал даже. А мужьям – что? Начинает жена обхаживать, хоботуй мужнин поглаживать – деваться некуда. А потом и сам уже не жалеет, что так получилось.
Поэтому все в деревне в общем довольны, что есть такая Свинка. Но делают вид, что никогда рассказов Свинкиных не слышали. И родителям Свинки никто ничего не говорит. То ли расстраивать не хотят, то ли боятся, что те запретят дочке жить одной и заберут к себе в дом. И тогда кончатся и гости, и истории. А саму Свинку в деревне многие называли дурочкой. Но та и не дурочка даже, а так – любопытница. Про каждого мужчину хотела знать: что умеет, что может.
А кому-то от болтовни Свинкиной доставалось. Да так, что – ыой. Вот был почтальон в округе. Давно к Свинке присматривался. Как-то договорились о встрече, да. Только стемнело, гость – раз, два, хоп – и тут. Поели лапши, выпили виски с колой – и к делу. Свинка, как полагается, помассировала тому ноги, погладила живот, поиграла с хоботуем – вроде ничего, не большой, не маленький. Но только кривоватый и расти не хочет. Подула, полизала, покрутила – все равно не хочет. Свинка уж и так, и сяк. И языком, и губами, и за щеку. И правой рукой, и левой, и двумя. И с маслом, и с кремом. А у того – все время падает, валяется, потом вообще сморщился, в кокон свернулся и умер. Что делать? Дал почтальон Свинке две тысячи, как договаривались. И еще две тысячи – сверху, чтобы молчала, никому ничего не рассказывала.
А назавтра вся деревня все уже знала, да. И про нестояк, и про две тысячи сверху. Когда следующий раз почту привез, женщины хихикали, а мужчины интересовались, почему у того хоботуй кривой и нерабочий. Может, в детстве упал и сломал? Может трусы жмут? Пришлось почтальону уезжать из этих мест. Хорощо еще, что неженат. А то вообще – жизни бы никакой. Так что местные со Свинкой – ни-ни. Только из дальних деревень. Или проезжие.
И вот сейчас эта Свинка сидит у самых ног Цзëна, поедает белорис с рыбой, улыбается своей улыбкой, от которой мужчины дышать иногда перестают даже. Волосы черные падают на темные плечи. Такие вот смуглянки и нравятся фарангам больше всего, да-да. Но цыкнуть нельзя – неприлично. Прогнать – тем более. Тогда Креветка втиснулась между Цзëном и этой нахалкой, поинтересовалась, как поживает сестрица Свинка и хороша ли еда.
Цзëн достал из сумки фотоаппарат. Объектив – большой очень и объяснял:
– I’m telling you, folks, Canon Mark IV is top of the line. 16 MP, yeah? Shoots at over 100,000 ISO, yeah? And it got a 45-point autofocus system. Simply can’t beat it[22].
Троюродный погладил черный корпус.
– How mut?
– 5,000 bucks, dollars – Цзëн показал пятерню, – plus the lenses. Another 3,000.
– 250,000 бат, охо! – поразилась вся веранда.
Соседка поднесла Цзëну блюдо, на котором аккуратно разложены маленькие шарики белые шарики. Будто из снега. Цзëн вспомнил, что в Миннесоте сейчас зима.
– Каном, сласти, не желаете, кха? Тут сахарные пампушки со свининкой, кха.
Креветка перевела. Цзëн покачал головой:
– Pork? Sorry I don’t eat pork.
– Ислам? – Троюродный обрадовался и подвинулся к Цзëну поближе.
– No, liver problems. My doctor says I should stay away from pork, eggs and alcohol. But beer – I love, but pork and eggs I can sacrifice if it helps my health[23].
Веранда кивала.
Одна соседка хотела узнать у Цзëна про визу в США.
– Visa go America – difficun to take[24]? – перевела Креветка.
– You bet. Especially for a young single woman. But I know someone in the embassy. I also have a very smart immigration lawyer. He’s a real ass-kicker. He lives in Miami Beach. The name is Leo[25].
– Лео? Как пиво «Лео»?
Всем смешно. Все улыбаются. Креветке понравились слова о связях Цзëна. Даже про Свинку забыла. Но ненадолго.
Цзëн щелкал затвором. Каждый хотел сфотографироваться с толстым фарангом. Креветка нажимала на кнопку. Затем Троюродный и несколько гостей человек пошли ставить паланкин – то ли для свадьбы, то ли для похорон, никто пока точно не знал даже. Женщины – в дом Рыбы готовить еду на воскресенье. Креветка тоже хотела пойти, но Свинка затеяла игру в карты, никуда идти не собиралась. Оставлять эту Свинку здесь, с Цзëном, опасно. «Какая противная, наглая девка! В сердце плюнет и не утрется», – подумала Креветка и протянула той цветастый пакетик:
– Сестрица Свинка, хочешь вот стружки из кальмаров? Очень вкусно.
* * *
Шли дни. Беременная Вилай размышляла, каким способом убить себя. Но тут опять появился Господин Сомчай. Уже обо всем знал.
– Помогал и еще помогу: ведь земляки-а. Поехали, – сказал.
Что делать? Возвращаться к родителям не могла: позор. Оставаться в ресторане не могла тоже: как жить, когда родится ребенок? Быстро собрала вещи – и в машину к Господину Сомчаю. Отвез в деревню недалеко от Бангкока. В деревне у Господина Сомчая – дом, там Вилай никто не знал, и никто ни о чем не спрашивал. Пару раз в месяц приезжал, привозил еду, оставлял денег. Еще, конечно, проводил с Вилай время на лежаке – целый час мог не вылезать из молодой ракушки.
– Так Вилай теперь, кто? Ваша миа ной, малая жена, значит? – спрашивала та. Знала: в Нонтхабури у Господина Сомчая есть старая, законная.
– Ну, пожалуй, что и миа ной, – отвечал тот. Вилай немного успокаивалась и даже напоминала о своем желании – доплыть по реке Цзаопхрао до Королевского Дворца.
– Доплывем, конечно. Уже и лодку починил, да, – говорил Господин Сомчай, и Вилай становилось радостно. Но потом уезжал, и Вилай опять начинала переживать: как рассказать родителям? что делать с ребенком?
Живот рос. Однажды вечером начались схватки. Мальчик, Нынг, выглядел здоровым и упитанным даже, но роды прошли очень тяжело, кровя шли и шли, потеряла много силы, сердце опустело совсем. Повивальная бабка долго качала головой, а потом привела монаха. Вилай думала, что умрет. Но не умерла.
Сомчая, конечно, при родах не было. Не приехал и через неделю, и через две, и через месяц. Деньги кончились, но в местном храме Вилай хорошо кормили: давали и рис, и овощи. Главное – Нынгу материнской груди хватало.
Когда ребенку было уже полгода, к дому подъехала машина Господина Сомчая. Но Господина Сомчая там не было. Из машины вышла какая-то толстая женщина и – Госпожа Хозяйка. Вилай хотела убежать, но поняла, что на машине все равно догонят.
– Давно знала – этим кончится, – сказала госпожа. Всё, готовь ребенка, отправлю вас домой-а. С охраной, ха-ха.
– А где Господин Сомчай? – спросила Вилай.
Толстая женщина поднялась на веранду и устало села на циновку:
– Где, где? Лучше бы дала попить что-нибудь. Жарко ведь. А тут ни электричества, ни ветрокруторов… Муженек мой лодку-то свою починил. А как под мостом, так балка старому по голове – бум и всë. Несколько месяцев лежал, а потом умер. Но про Вилай успел рассказать, денег оставил. И где прятал даже? А теперь вот приехала посмотреть, что тут за красавица такая, – и та протянула Вилай пачку банкнот.
На следующий день Вилай уже была в поезде. Позади остался Бангкок и Большой Королевский Дворец, и Храм Изумрудного Будды, и Храм Золотой Горы. Сопровождающий довез Вилай до деревни. Рассказал родителям обо всем, что случилось. Родители сначала обрадовались, что Вилай вышла в Бангкоке замуж за настоящего шофера и даже привезла с собой денег. А потом расстроились: на свадьбу дочь никого не пригласила, да и зять умер. Но Вилай ничего не сказали, жалели: в восемнадцать лет быть вдовой нелегко, да еще и с ребенком. Хорошо, что ребенок здоровый, но в жены теперь все равно никто не возьмет.
С тех пор прошло шестьдесят лет. Больше Вилай из деревни не выезжала и поездов уже никогда не видела.
* * *
Ом сидел на кровати в доме гостином. Считал деньги. Приехал с невестой, Устрицей, из Накхон Ситхаммарата, на своем пикапе. Старый, но мотор новый, гоняет быстро. Деньги привез с собой. В коробке такой пластмассовой. Все бумажки по тысяче. Нет, не все. Было немного и пятисоток. Всего 100,000 бат. Неплохой синь сод. Но потом – платье свадебное в аренду, другие моменты. А тут еще позвонила Устрица. Сказала – заказ надо сделать. Слышно плохо. Мобильный тут берет – ыой – тихо-слабо. А по-другому не поговоришь. Несколько дней до свадьбы видеться нельзя, да. Вот живет в доме гостином, соседний поселок.
Познакомились в Накхон Ситхаммарате, в баре. Ом – в фирме экспорт-импорт еды: консервы – сифуд, рыбные, фрукты, овощи. Компания репутатная, основали дальние родственники давно-давно. Как только из Китая переехали, так сразу и основали. Ому нравилось, но хотел свое дело, собственное. Устрица – по финансовой, в банке. В бар пришла с подругой, но подруга скоро – домой или еше куда. Остались вдвоем. Выяснилось: оба любят кошек и тайский бокс, муай тай. Ому эту понравилось. Но бокс – только, чтобы смотреть. А кошек – гладить, кормить и все такое. У Ома дома – кошек много-много. Штук – охо! – десять наверное. Больше, чем у Устрицы в бабушкином доме когда-то. Пили виски «Сэнг сом». С пепси, содовой и льдом. Устрица говорила, что любит виски очень. Ому это тоже понравилось, еще больше, чем про бокс. А голос у Устрицы приятный, не писклявый, как у бывшей подруги Ома. Правда, гузка – немного толстовата.
Бар закрылся. Вышли на улицу. Хотел посадить Устрицу в тук-тук. Ждали-ждали: все нету. Ом рядом жил, пешком можно. Устрица сказала – к тебе пойду, но только ночевать, без всяких там. Пришла – да так и осталась. Потом говорила: «Ом кошек любит, значит, плохого не сделал бы». С тех пор и жили вместе. Недавно решили пожениться. Правда, выяснилось, что виски Устрица не любит даже. После того раза – ни разу с ним и не пила, нет. Но зато хоть муай тай смотрела с Омом по дальновизору.
А сейчас Ом сидел и считал. Много раз уже считал. Но все выходило 91,500. Странное число. Можно, конечно, для круглого, еще 8,500 в банкомате взять. Доехать до магазина «7/11» и карточкой снять, да. Но Ом решил: лучше 1,500 убрать. Тоже круглая сумма выйдет. Правда, надо ведь еще заказ. Но платит семья невесты. Так Устрица сказала. А Ома только попросила, чтобы скидку сделали, потому что там – знакомые.
Набрал номер. Заказал. На завтра, да. И чтобы новые грибы были, белые. И чтобы хладокороб. Так обязательно. Клерк удивился – говорит со льдом можем, но хладокороб никогда не делали. Но Ом настоял. И скидки добился тоже, да. А потом опять решил пересчитать деньги для синь сода. И думал: зачем Устрице белые грибы с хладокоробом? И почему так плохо мобильный работает? Помехи да помехи. Деревня Устрицы ведь рядом совсем.
* * *
Сначала появились яркие пузыри – красные и оранжевые. Одни плыли вверх, другие вниз, но все быстро и бесшумно лопались. Оставалось только облачко пара, которое тускнело и исчезало, но как только исчезало, выростал новый пузырь. При этом каждый новый пузырь оказывался больше предыдущего, и тот, который больше, успевал втянуть в себя те, которые меньше, пока, наконец, не остался один огромный пузырь. И тогда Вилай поняла, что сама находится внутри этого пузыря. Стало страшно, что сейчас пузырь взорвется, и Вилай начнет падать, и не будет дна. И действительно, взорвался, но никуда не упала, осталась на месте – правда, где именно, не знала. Наступил полный мрак.
Так прошло много лет. Потом издалека послышались шумы. Шумы усиливались, становились ясней, и еще через несколько лет поняла, что это вовсе не шумы, а голоса. Голоса – человеческие и знакомые, но кто с кем говорил, не знала. Потом начала различать слова. Слова тоже знакомые, но для чего были нужны, не знала тоже. Голоса хотели кого-то сжечь в каком-то доме на колесах. И еще хотели съесть полосатиков в гробу. Потом вместо этих голосов остался один, и стало спокойнее. А потом услышала:
– Рыба у бабушки опять останется, – и все поняла.
И тогда зрение вернулось к Вилай, хотя вот уже несколько лет была слепа. При этом глаза оставались закрыты. Оказалось, для того чтобы видеть, глаза вообще не нужны. Удивилась, что не додумалась до такой простой вещи раньше.
Вилай внимательно наблюдала за внучкой. Вот Рыба ходит по дому, вот убирает одежду в шкаф, вот садится рядом на свой лежак, кладет на пол пакетик с манго, одной рукой подносит ко рту кусочки манго на палочке, а другой – набирает номер на маленьком черном дальнофоне. «А-йа, – перепугалась Вилай, – говорят же: лежа подкрепиться – змеей переродиться. Забыла никак?» Рыба как будто что-то почувствовала: приподнялась и села, поджав ноги. О чем именно говорила по дальнофону, разобрать нельзя было. Но Вилай удивилась не поэтому, а потому что Рыба опять стала ребенком, лет пять, не больше. Выглядела внучка грустной и даже не обращала внимания на своего любимого кота. Бабушка подумала, что надо было бы девочку чем-нибудь побаловать, – может, пойти завтра в мясницкую, взять вырезки посочнее. Вилай и сама была бы не прочь полакомиться свежей убоинкой, но от жевания бетеля зубы уже давно никуда не годились. С такими зубами оставалось только кушать мягкое или жидкое. Но кислое карри, кэнг сом, Вилай, например, не любила. А вот, Писульчонок – да уже давно не Писульчонок, а Нынг – так вот, Нынг, получается, жену любил и сейчас любит. Семь лет жена родить не может, а Нынг все равно не уходит. Все живут и живут вместе. Люди уже и посмеиваться стали. И перешептываться. Да, есть такие. Болтуны. И язык у этих болтунов раздвоенный, грязный. «Пора стирать уже», – решила Вилай и замочила белье в лохани. Потом насыпала в воду порошка и отправилась к амбару латать сеть. Прорехи стали большими-большими, и мелкий улов мог ускользнуть, но материал все равно неплохой, да и покупать новую сеть было сейчас накладно, тем более, что сын недавно потратился на мотоцикл. Тут пошел дождь – такой сильный, что дорогу сразу затопило. Вилай сняла шлепанцы, в таком водовороте могли соскользнуть с ног и потеряться. Вошел Нынг, совсем еще молодой, улыбнулся: «Вернулись. Девочку родила. Столько лет ждали. Пойдем покажу-а». Вилай молча согласилась, хотя не очень-то и любила играть в карты, к тому же в тот вечер удача совсем не улыбалась Вилай, и невестка выигрывала кон за коном. Ни на раздаче, ни на прикупе не удавалось взять ничего хорошего. Тасуя карты, невестка спросила: «Госпожа Мама, а сколько детей Вам хотелось?» Вилай оценила деликатность вопроса: ведь на самом деле, та хотела спросить, почему кроме Нынга других детей нет, а совсем на самом деле, и вовсе другое – где муж Вилай? Вопрос правильный. Жена Нынга, хоть и проходила семь лет порожняя, но давно уже троеродкой стала. А вот Вилай, как родила первенца рано, так однородкой на всю жизнь и осталась: замуж не вышла, братьев-сестер сыну не сделала. Сколько раз жалела, что дала ему это имя, Нынг, «один». Получается, накликала: ребенок один и вырос.
Тут Вилай напрягла руки, приподнялась – и взлетела. Странно, что раньше даже не догадывалась, что может летать. Паря над постелью, смотрела вниз на свое уставшее, почти пустое тело, – и думала: что могла рассказать семье? Чем могла поделиться с людьми? Что могла рассказать своему сыну об отце, имя которого не знала даже? Даже лица того человека не помнила. А когда хотела вспомнить, видела только оскал серого каменного льва, что сторожил дом, где был зачат Нынг. Что видела за почти восемьдесят лет? Что было в жизни, кроме первого дня в Бангкоке? Хотела увидеть Дворец, но так и не увидела. Хотела увидеть Храм Изумрудного Будды, но тоже так и не увидела. Хотела подняться на Золотую Гору, но и это не удалось. Хотелось любви, а вместо этого было лишь двое случайных мужчин. И все казалось, что еще есть время, что вот-вот – и что-нибудь изменится. Но ничего не происходило, и ничего не менялось. Ни разу не было настоящего праздника. Вырос сын, выросли внучки. Завтра Устрица выходит замуж. Креветка приехала из Бангкока. Рыба воспитывает племянниц. А Вилай? За три, года, проведенных в слепоте, забыла, как выглядят самые простые вещи. И вот теперь все, наконец, изменится.
Вилай подлетела к постели и увидела, что с телом, которое лежало внизу, что-то происходит. Что-то прекрасное. Разглаживаются морщины, растут и чернеют волосы, свежеет кожа, исчезают вены на руках, – плоть наполняется жизнью и соком. Даже не удивилась этому: ведь «Вилай» значит «красавица». И еще подумала, что в такое прекрасное тело можно и вернуться, пусть даже ненадолго. И вернулась. Тысячи болей, которые годами терзали ее, – все прошли. Вновь почувствовала, как теплеет в груди, как жизнь входит в сердце, и засмеялась. Захотелось петь. Она запела. Про мышей, чей дом затопило, и мыши отправились искать новый, искали-искали и, наконец, нашли. Тихонько так запела. А потом изо всех сил хлопнула в ладоши. Рыба проснулась. В испуге вскочила с лежака.
– Глупенькая, – засмеялась Вилай, – чего бояться? Праздник ведь скоро. Давай – приведи родителей, проведи сестер. Хочу важное сказать-а.
– Сейчас? Но ведь спят, наверное, даже.
– «Наверное»? Ха! Точно спят. Вот буди скорее. Времени мало.
* * *
В силу того обстоятельства, что пиво, поглощенное в объемах, плохо поддающихся измерению, не самым удачным способом сочеталось с деликатесами местной кухни вообще и с жидким рыбным карри в частности, Цзëн в очередной раз был вынужден покинуть компанию и направить стопы с веранды в водяную комнату, где посетовал над упрямостью, с которой местные жители не доверяли туалетной бумаге, предпочитая ей жбан с водой и круглый черпак, представляющий собой миску, из которой в Америке обычно кормят собак и против которого у него в принципе не было никаких предубеждений, но после многочисленных попыток обеспечить чистоту собственного ануса, он осознал, что без активного вмешательства левой руки, а на самом деле, и правой тоже, тут не обойтись, и вспомнив, как активно ладони местных жителей отвечали на его рукопожатия, решил впредь воздерживаться от оного процесса, придерживаясь более безопасного в данных обстоятельствах ритуала вай, вместо контакта предполагающего простой поклон через рукосложение на груди, а заодно и отдал должное мудрости восточных народов, придумавших столь гигиеничный способ приветствия, который веками служил прекрасным профилактическим препятствием опаснейшим инфекционным заболеваниям, и в этом опередивших беспечных фарангов.
Обратный путь на веранду почему-то оказался длиннее, чем был еще только часом раньше, и, осознав, что преодолеть его он уже не в состоянии, Цзëн свернул в отведенную ему комнату, где, не раздеваясь, пал на аккуратно застеленный матрас, при этом, как ему показалось, сорвав москитную сетку. Сон его был столь же ровным и спокойным, сколь катание на американских горах, куда в «Дисней-лэнде» его как-то затащили внуки: в кромешной темноте – до самого верха, где тележка дрожала и вот-вот должна была перевернуться, а потом – с грохотом вниз, в ослепительное никуда, где топала ногами Креветка, одновременно находясь во четырех углах комнаты и пытаясь то ли найти ночной крем, то ли прибить новые полки к стенам, а когда она, в конце концов, угомонилась, проснулся ее мобильный, и хип-хоповский рингер, очевидно призванный скрасить однообразие деревенской ночи, вновь и вновь вдохновлял Креветку на новые беседы, и затем после мало ощутимой паузы, в движение – хотя по обеим сторонам окон царил полный мрак – пришел весь дом, слышалось скомканное бормотание Креветки, которая, видимо, искала свою одежду, а может быть, опять крем, и подсвечивала себе то ли своим мобильным телефоном, то ли вспышкой его Canon’a с 16-мегапиксельной матрицей, и бормотание это перемежалось с оханьем Рыбы, которая все время забегала в комнату и что-то беспокойно повторяла своей сестре, явно поторапливая ее. Куда и зачем нужно было торопиться в таком месте и в такой час, Цзëн не мог себе и представить, а если бы и мог, то все равно бы не стал этого делать, и даже когда наконец-то наступила тишина, сил у него оставалось лишь на то, чтобы подумать, что, видимо, зря он поддался на уговоры бойкой Креветки и отправился с ней в эту поездку, хотя можно было прекрасно провести это время в барах Сой Ковбой, рассматривая пусек студенческого формата, приплясывающих вокруг металлических шестов и одетых в одни туфельки с гольфиками, и попивая джин-тоник в компании таких же пусек, но уже немножко прикрытых юбочками и топиками, ловко оседлывающими его ноги и призывно трущимися об него тем, что было под этими юбочками… трущимися, трущиеся, расстегивающие, гладящие, играющие, склоняющиеся, берущие, вбирающие, чмокающие, вылизывающие… Не успел он возбудиться от убедительности возникшей перед ними картины, как яркий эротический сон его стал развеиваться, уступая место не менее яркой яви с характерными движениями, звуками и даже запахом, источник которых он долго силился понять, а, поняв, дал волю волшебному ощущению, которое он из последних сил пытался сдерживать и которое смелό сомнения по поводу целесообразности поездки на Юг, но при этом, как ни странно, он даже не успел – очевидно, все еще находясь под влиянием пивных экзерсисов, – как следует удивиться произошедшему.
* * *
Вся семья в сборе Даже племянницы Рыбы со своим мусультайским отцом, Троюродным. Заспанные, обступили постель бабушки.
– Лицо сухое совсем-а. Наверное – ыой! – кровь застыла, – сказала мать.
– Про что-то шептала мягким таким шепотом. А потом – раз, два – хлопнет. Вот так, – и Рыба воспроизвела хлопóк.
– Да, громко даже, – задумчиво согласился отец. – Мама, можете шевелиться?
Не открывая глаз, бабушка Вилай посмотрела вокруг. Каким, оказывается, прекрасным был этот мир и все, кто здесь находился! Почему никто этого не замечает? Почему говорят не о том? Отчего смотрят на тело Вилай? Отчего не смотрят друг на друга?
Вот Рыба. Гляньте – ведь настоящая принцесса Манора. Талия, походка, – как у кинари, полулебедя-полудевы. Кто там говорил, что у Рыбы плохо срослись кости ног после аварии? Кто говорил, что переваливается, как утка. Слепцы! Вот слепцы-то!
А Устрица! Какой тонкий нос, королевская худоба. Просто бесподобная леди Ваньтонг. И жених, наверное, так же изящен.
И Креветка… Тонкие руки, белоснежная кожа. Не говорит, но воркует. И взгляд такой умный. Как у учительницы. Грудь налитая. Кто говорил, что надо эту грудь менять?
И дом – дом, где Вилай провела всю свою жизнь, – выглядел таким новым, просторным, и светлым. Стены сияли золотом, а лампы переливались брильянтами. Везде благоухали клумбы оранжецветов бархатных, а между клумб били, пузырились фонтаны розовые. И свет стоит за окнами, хотя уже давно была ночь. Воскликнула:
– Все такие красивые. Да-да. А бабушка Вилай в воскресенье к полудню умрет. И очень хорошо, что так. Потому что успеет увидеть свадьбу. Это же радость. Праздник. Свадьба – праздник. У Вилай свадьбы не было. Пусть хоть похороны будут. Похороны – тоже праздник. И жизнь – праздник. Но люди не замечают. Для этого и есть смерть. Со смертью понимаешь, что раньше было хорошо-а. Так зачем ждать? Если сейчас радоваться, то и потом будет хорошо… А когда умру – сразу положите в гроб. Оставьте на празднике. Буду радоваться в своем гробу. Буду, как Устрица, в белых одеждах. И не забудьте кошку покормить. Слышите, как голодно мяучит?
* * *
Суббота вся – в приготовлениях. Дел – охо! – много. Но вообще-то справились. Всё подготовили. Паланкин расставили. Еду состряпали. Завтра только – рис в рисоварки, и всё. Продукты закупили. Вечером уже и гроб привезли. Белолаковый, с хладокоробом. Стенка каждая снаружи блестящим серебристым узором украшена. По бокам – лотосы и вязь искусная, витиеватая. У изголовья – четырехлистник, в ногах – трехлепестник. И просторный очень, места много. Не гроб – а целая домовина. Дом, значит. Тут же в короб коврик мягкий пожили, подушечки, чтобы бабушке мягче лежалось. А по четырем сторонам короба гирлянду лампочек разноцветных приладили.
Грибы привезли тоже, со льдом. Сначала водитель не хотел забирать обратно. Но потом увидел гроб и согласился. Правда, половину все же пришлось купить.
В воскресенье начали рано-рано. Еще шести утра не было. Tак рано свадьбы в деревне никогда не начинали. А тут начали. В доме бабущки Вилай церемонию проводили. Дом маловат. Но ничего – приубрали на скорую руку, приукрасили. Первыми воступили в дом преподобные монахи. Девять человек в оранжевых одеяниях. Все девять из соседнего монастыря. Монастыря Отдохновения Архатов. Воступили и воссели возле стены. Протянули длинную, крепкую нить. Каждый зажал нить между ладоней. Одна нить – во шестнадцати ладонях. Завели молитвопения. Устрица и Ом – на полу перед монахами. Устрица – в золотых, расшитых красными узорами, шароварах. Ом – в фиолетовой куртке и фиолетовых штанах. Головы склонили, ладони – у лба.
А бабушка Вилай – в кресле-плетенке. Бабушку прямо в том кресле и принесли, рядом с преподобными поставили. Утром Рыба да мать помыли бабушку, маслами ароматными умастили – и коричным, и кокосовым, и рисовым. Волосы приподстригли, расчесали, цветком магнолии украсили. Белые одежды шелковые надели. Румяна да краски на лицо наложили. И действительно, ни дать, ни взять, – невеста, да и только. Получается – охо! – две невесты на одной свадьбе сегодня даже.
Рядом с бабушкой – и Нынг, и жена Нынга, и Рыба, и Креветка, и другие тоже. Все принарядились. Даже Цзëн надел и шорты новые, и гольфы покороче, и футболку, без слона уже, но с королевским дворцом в Бангкоке. Ходит потихоньку по комнате, на свой аппарат фотографический запечатлевает. Правда, шляпа та же. Ну, так что с того? Шляпа ничего себе так, хорошая, соломенная.
Все сидят, слушают. Молитвопения – на древнем индийском языке пали. Поэтому никто кроме монахов ничего не понимает. И еще бабушка Вилай понимает, потому что дремлет и не дышит почти. Летает себе горлицей кругами над залой, вниз поглядывает да с любовью посмеивается. А воздух гудит и дрожит от голосов преподобных монахов:
Рупам аниччам
Ветана аничча
Санья аничча
Санкхара аничча
Виньянам аниччам
Непостоянна форма
Непостоянны чувства
Непостоянно восприятие
Непостоянна деятельность ума
Непостоянно сознание
Вот преподобные закончили молитвопения, благословили жениха-невесту. Хозяева подносят преподобным яства, специально для преподобных состряпанные: карри кисло-сладкое, белорис пареный, курятина с листьями базиликовыми и соусом чесночным, котосóм копченый с овощами, плоды фруктовые. Гости смотрят, как те вкушают. Ждут, пока те изволят трапезу завершить.
Потом монахи удалились в рощу медитировать. Устрица со своими подружками-родственниками ушла. Но недалеко. В дом родителей. Бабушку Вилай мужчины прямо в кресле-плетенке на руках понесли. Не трудно: бабушка исхудала совсем, тела не больше, чем у дельфина, осталось. Да и кресло – из тростника, легкое совсем.
Ом со своими друзьями-родственниками тоже вышел. И тоже недалече отправился. До рыбацкого канала только. Там собрали шествие кхан мак. Всë, как в старинные времена: впереди – жених. Идет в своей курточке фиолетовой, штанах широких фиолетовых, да сапожках желтых, вверх зауженных, как носики китайских чайничков. Принц – да и только. А за плечами – торба, цветами расшитая. И в торбе – охо! – синь сод. Каждая пачечка аккуратно бумажной ленточкой перевязана.
За женихом – двое почетных. У каждого в руках – ростки пальмы и побеги тростника сахарного в человеческий рост. А в почетные взяли Цзëна даже. Шествовать Цзëну нравилось, но пальма и тростник фотографировать мешали. Тогда Цзëна заменили на босса Ома. За почетными – вся семья жениха: родители и братья-сестры, сначала единоутробные, потом всякие другие. Тут же и дядья, и тети, и друзья со всей провинции да из-за пределов провинции тоже. Родичи – как жених, не с пустыми руками направляются. Дары несут: корзины с бананами, папайей, манго, рамбутанами, букеты из пальмовых листьев, посуду, чаши и прочие подношения.
В шествии – людей много-много. Есть и барабанщики. С барабанами идут, стучат в барабаны высокие. Гул по всей округе плывет, разливается. А гости и барабанщиков, и себя подбадривают – улюлюкают да в ладоши похлопывают.
Нарочито медленно шли, не торопились вышагивать – чтобы подольше процессия длилась. Но путь недолгий. Глядишь – и кончился. Хотел жених войти в дом невесты. Ан нет, выросли перед женихом – охо! – золотые врата. Из желтой веревочки выросли. Держат ту веревочку давние подружки Устрицы. Говорят: «Достань, красавчик, ключик, да не скупись. А не то не увидишь невестушки своей». Делать нечего – достает жених конверт из кармана правого, а в конверте – бумажки по сто бат, много-много. Отдал подружкам – золотые врата и открылись. Обрадовался, но рано. Только сделал еще пару шагов – глядь, а перед ним – охо! – серебряные врата выросли. Из серебристой веревочки выросли. Держат ту веревочку новые подружки Устрицы. Говорят: «Достань, красавчик, ключик, да не скупись. А не то не увидишь невестушки своей». Что тут поделаешь? Достал Ом конверт из кармана левого, а там – бумажки по пятьдесят бат, много-много. И отдал подружкам. Серебряные врата – раз-два-хоп – и открылись.
Дом у родителей Устрицы – большой. Четыре комнаты. Зала просторная. Человек в зале разместилось – не сосчитать. А полы деревянные, сидеть хорошо. Ветрокруторы лопастями крутят, прохладу гостям приносят. По такому ветерку бабушке Вилай еще веселее летать. То в одном углу бабочкой парит, то в другой перепорхнет.
Родичи дары поднесли, вручили. Жених положил торбу на стеклянный столик прозрачный. Высыпал банкнотные пачечки. Девять пачек – как девять преподобных. В каждой пачке – по десять тысяч бат. А бумажки все новенькие, свежестью похрустывают. Заохали гости, шеи повытягивали, стараются разглядеть, рассчитать, каким синь содом уважил жених семью невесты. Передние быстрее смекнули – нашептали задним, и вот уже весь дом одобрительно зашумел. Хорошие пачки, доброе подношение, щедрый жених.
И вот к жениху-невесте головной почетный выходит. Уважаемый ацзань из школы. Благословляет, наставляет, возлагает на головы молодых нить цвета белолотоса. Дабы жизнь прошла чело к челу, мысль к мысли. Потом и церемонию окропления начали. Вынесли раковину санг с водою свежею родниковою да из раковины окропляют руки жениха, в жесте вай сложенные – ладонь к ладони. А вслед за тем – и руки невесты. Сначала головной почетный окропил, потом родичи, даже бабушка Вилай поплескала молодым на руки, потом гости вступили в дело. Лилась водица, очищала. Тут-то бабушка Вилай и умерла.
Сначала никто не заметил, что произошло. Но как последний гость возлил из раковины, кресло-плетенку с возлежащей Вилай подняли. Сам Нынг и Троюродный подняли и отнесли в соседнюю комнату, где белолаковый с утра поджидал, хозяйки своей дожидался. Ну, а там уже все готово, устлано, убрано да прибрано. Осталось только бабушку на подушечки ватные, расшитые положить, ладони бабушке соединить, тканью белой укутать, да цветочками-бархатцами и листьями пальмовыми укрыть. А пока суть да дело, молодые переодеваются. Устрица одежды тайские скинула, надела платье с оборками белыми и пеной белой волановой. Ом тоже приукрасился – фраком черным из ткани шерстяной, брюками стрелочными, да сорочкой льняной с бабочкой.
Тут уже и время к трапезе подошло. На поляне перед домом столы расставлены, накрыты, угощения принесены, рис сварен, пиво, кола, вода принесены, лед готов. И вот началось выхождение, да сразу из обоих выходов. С одного вышли жених-невеста, да не жених-невеста уже, а муж-жена. А с другого – шестеро мужчин несут на шести плечах белолаковый. Гроб белый, Устрица в платье белом, Ом в сорочке белой, бабушка Вилай в одеждах белых шелковых. Гроб поставили на постамент специальный. Из гроба – два шнура электрических. Один для хладокороба встроенного, другой – для гирлянды. Хладокороб не нужен пока. А гирлянда – в самый раз. Загуляли, заиграли лампочки красным, синим, желтым, розовым. Красиво, да-да.
Вот и преподобные снова появились. Воссели возле гроба. Завели песнопения надлежащие, похоронные. Молодые, родичи, гости склонили головы, внемлют. Затем, как водится, монахам опять подносили яства. Пока те вкушали, все уважительно ждали, лишь переговаривались тихонько.
Затем преподобные закончили трапезничать, удалились в монастырь – завтра опять придут, и так каждый день до самого до сожжения. Устрица, Рыба, Креветка, родители, племянницы и все родичи, и гости все подходили к гробу, кланялись бабушке, взирали на лик бабушкин, говорили – да, недаром «вилай» значит «красавица». При жизни выглядела всегда такой веселой, а после жизни – еще веселее. Многие и фотографировались рядом с бабушкой. Особенно молодые. У Цзëна времени свободного мало-мало даже. Все были не прочь засняться на такой Canon. Аппарат – охо! – 5,000 долларов. Тем более – с молодыми, и тем более – с бабушкой Вилай в гробу. А вот уже и Троюродный научился, приноровился. Сам на Cannon’e Цзëна снимки делает. Сам крутит, где надо, и куда надо нажимает. А тут уже и еду горячую разносить стали. Началось пиршество. Так и шло время – ели, пили, разговаривали, фотографировались, опять ели.
Рыба смотрела-смотрела на бабушку в гробу, захотела плакать. Но тут услышала бабушкин голос: «Глупенькая, праздник ведь. Если сейчас радоваться, то и потом будет хорошо». Услышала – успокоилась. А Свинка вот вокруг гроба ходила-ходила – и как зарыдает вдруг. Рыдала слезами – охо! – как кровь, горячими. Это потому что сердцем плакала, и слезы из сердца шли. Гости успокаивали, но долго успокоиться не могла, нет. Но потом – перестала плакать. Села к соседкам за стол, поела кокосового супа с курятинкой. Отхлебнула холодного чая травяного с молоком.
– А что? – говорит. – У всех фарангов такой мягкий и соленый?
Сначала никто не понял даже, а потом – за головы схватились, лицо – в ладони, давятся от смеха. Но трудно сдержаться. А на Цзëна глянут – как в своей шляпе пиво пьет – и уже во весь голос смеются. Креветка – за дальним столом, ничего не слышала. Но потом, видать, и до дальнего стола слова Свинкины дошли. Креветка совсем красной стала сразу, как будто сварилась. Потом исчезла. Со Цзëном вместе исчезла. Надолго оба исчезли. А когда вернулись, Креветка уже цветом – как всегда, но волосы сильно взъерошены даже. А вот у Цзëна все уши – ыой! – красные, и щека одна горит красным-красным. И еще Цзëн без очков совсем даже. Хорошо еще – Canon свой на столе оставил. А Свинке все с рук сошло. Что с дурочки взять-то?
А тут уже и музыкальник местный в дело вступил. Подключил колоночки – и полились мелодии свои, южанские. Вот кое-кто и поплясать из-за столов вышел. Праздник ведь.
Ночь давно над деревней, но гуляли еще долго-долго. Пока не устали. А когда устали, расходиться начали. Устрица с Омом и родителями – в гостиный дом на машине поехали. Там еще надо церемонию вхождения в спальню провести. А потом и других дел еще – охо! – много-много. Молодым пересчитать подаренные деньги надо, узнать, кто сколько подарил на свадьбу. Пересчитать – и на листке аккуратно все записать. Родители Устрицы с удовольствием Устрице и Ому помогут.
– Конечно, самим интересно, – говорит отец. – Завтра люди опять придут, на похороны. Поблагодарить надо всех-всех. За подношения.
– Так еще – охо! – и на похороны принесут-а. А как же иначе? – добавляет мать.
– Хороший был праздник, – улыбается Устрица.
Рыба в гостиный дом не поехала. Завтра опять вставать рано-рано. Завтрак – и в бабушкин дом. На восходе уже преподобные опять придут. Развлекать бабушку песнопениями. Потом кормить преподобных надо. Всех девятерых. А потом – сочувствующие, да. Сочувствующих без риса со свининкой-курятинкой не оставишь ведь. Креветка и племянницы вместе с Рыбой – к Троюродному. Креветка молчит. Так до самого дома – и ни слова даже. А вот Свинка и Цзëн исчезли куда-то, никто точно не знал куда. Правда, Цзëн потом появился у Троюродного, сказал – что луну фотографировал.
Ну, а бабушка Вилай в белолаковом осталась. Бабушке крышку закрыли, хладокороб включили. Но бабушке и без того прохладно и спокойно даже. Да и гроб закрыли ведь – не чтобы прохладно сделать, а от дождя. А то ведь крапало-крапало, а потом – раз-два-хоп – и хлынуло. Но под навесом – ничего, не так водно. А в белолаковом – так и вообще ни капли, ни мокринки. Дождя-то бабушка не боится совсем. Только на лице – пудра, на бровях, ресницах – тушь. Негоже красоту такую портить. Так и лежит вот бабушка Вилай в домовине. Рассвета дожидается.
* * *
В понедельник – едва солнце, родичи – уже на поклон к бабушке. Белолаковый открыт опять. Оранжецветы-бархатцы свежие уложены. Скоро – и преподобные почтили бабушку. После завтрака – кто куда. Молодые – обратно в Накхон Ситхаммарат. Ому на работу пора. В пищевую фирму. Деньги для семьи зарабатывать.
Креветка по-прежнему молчала, да. Цзëн улыбался, и уже в очках даже. Дужка очков липколентой приклеена. В руках – подарки от деревенских: корзина большая-большая, а там – бананы, салак, рамбутаны, сласти рисовые, а еще – календарь с фотографиями его величества короля, цветными-цветными. Там он приветствует народ, и с крестьянами беседует, и детишек гладит, и в теннис играет, и в саксофон дует. Хороший календарь. А вот Цзëн опять забыл, всем сделал вай, и тем, которые младше, тоже сделал. Всем «Say what dear crab» сказал. Но Креветка уже не пихнула, не обратила даже. Отправились не на такси, а на вэне. Креветка вэны вообще-то не любит. Но все равно поехала, до аэропорта ведь – час и еще немного.
Уехали. Рыба и родители – опять к бабушке. Там уже первые сочувствующие появляются. Со всеми надо поговорить, поделиться, всех стрепней свеженькой угостить. А днем придет картëр из поселка. Разложит настоящий стол карточный для пак дэнга, пойдет игра серьезная – не на интерес, а на баты. Картëр против игроков. У кого очков больше? Рыба однажды в пак дэнг на похоронах тети четыре тысячи и сто бат выиграла даже. Вот как. Может, и сегодня-завтра тоже повезет.
* * *
На пятый день бабушку Вилай сожгли. Хотели донести белолаковый до храма, но – ыой! – тяжелый слишком. Тогда – только до развилки у канала, а там – хоп! – на грузовик. Впереди шествовали преподобные, позади – вся деревня. Народу столько же, как на свадьбе, но только меньше. Городские-то уехали уже.
Во дворе храма белолаковый с кузова спустили, на руках внесли на огневую башню, на железную тележку-толкачку. Зажгли свечи. Тут провожающие начали записочки в короб закладывать, в цветы, что у ног бабушки, да в цветы, что по бокам. Пусть записочки эти умершим родичам передаст – там, где окажется. Много записочек таких положили. Некоторые не одну даже.
Посмотрели, вздохнули – и потолкали тележку-толкачку к печи. Вот сняли белолаковый с тележки, попрыскали внутри горючей жидкостью – и в печь. Огонь занялся. Печь – на засов. И тут снизу пламя поддало. Только пламени уже никто не видел. Видели только – дым из трубы выходит и пепельцом лужайку перед огневой башней потихоньку засеивает.
На следующий день – развеивание. Отец взял урну, вывел лодку в море, море приукрасили веночками из оранжецветов да гирляндами-плавунцами – и пошел пепел бабушки Вилай гулять по волнам, в вечной влаге растворяться. И с тех пор на том самом месте, где растворился, розовые водоросли цветут. Цветут и благоухают. А над водорослями стрекозы кружат. Почему так, никто точно не знает даже.
* * *
Прошел год. Нынг, то есть, отец Рыбы, по-прежнему усердно занимался ловлей, в чем ему теперь помогала жена. Спустя почти тридцать лет она стала опять выходить с мужем в море, иногда даже на ночную ловлю, и пхи пхрая, водяного-утопленника, уже не боялась.
К Троюродному вернулась его мусультайская жена. За годы, проведенные вне исламской традиции, она забыла о халяле и пристрастилась к свиным пампушкам. Теперь муж терпеливо отучивал ее от этой неблаговидной привычки. В силу изменения семейных обстоятельств Троюродного, Рыба переселилась в дом бабушки Вилай. По переезду она украсила все стены фотографиями с праздника: Устрица и Ом в свадебных нарядах, кормление монахов, шествие кхан мак, бабушка в гробу, пиршество, семья, гости.
Если вся деревня помнила Цзëна благодаря этим снимкам, то Троюродный вспоминал о неуклюжем фаранге не иначе как вслух и с величайшим благоговением. Дело в том, что вскоре после отъезда, Цзëн прислал ему в подарок свой замечательный Canon Mark IV, со всеми причитающими линзами, 16-ти мегапиксельной матрицей и 45-точечной системой автофокусировки. За Троюродным сразу закрепилась репутация ведущего фотомастера всей округи, и теперь его приглашали запечатлеть важные семейные торжества и порой даже платили за работу.
Похороны в деревне не стали последними для Ома и Устрицы за прошедший год. Вскоре умер и его единственный дядя, оставив племяннику неплохую сумму в наследство. Ом поступил с неожиданно привалившим богатством крайне разумно – видимо, дали себя знать коммерческие гены китайских предков. Он не стал покупать новый джип, как требовала того Устрица, но покинул свою пищевую фирму и открыл похоронную контору, полностью вложив туда наследованный капитал. Качество продукции, цены и широкий ассортимент гробов, равно как и прочей похоронной атрибутики, сразу завоевали популярность среди жителей Накхон Ситхаммарата и окрестностей. Надо ли говорить о том, что Устрица покинула банк и теперь помогала мужу с бизнесом!
Уже на следующий день после возвращения с праздника в Бангкок Креветка все-таки отказалась от обета молчания, после чего между нею и Цзëном имел место крайне жесткий разговор, приведший к конструктивным и далеко идущим последствиям. К числу последних прежде всего относится более ранний, чем предполагалось, отъезд Цзëна на его снежную родину. Более значительным событием стали изменения в деловой жизни Креветки. Фарангов она искать перестала – как временных, так и постоянных, как в интернете, так и в парикмахерской на Сукхумвит Сой 23. Кроме того, следуя примеру Ома и Устрицы, она решила попробовать силы в предпринимательстве и купила эту парикмахерскую у хозяйки, которая пожелала переместиться на Север, поближе к недавно появившимся на свет внукам.
Став полноправной владелицей малого бизнеса, Креветка очень скоро добилась немалых успехов: взяла в аренду соседнее помещение и превратила его в симпатичное кафе, соединив предварительно со своим помещением. Таким образом, находясь в ожидании своей очереди, посетители – и, главным образом, посетительницы – могли приятно проводить время за чашкой холодного кофе или травяного чая. При этом желающим предоставлялся весьма эффективный массаж ног. Штат сотрудников предприятия значительно расширился и теперь предусматривал не только должность настоящего менеджера, но и его заместителя, также вполне настоящего. Поговаривали, что своим успехом Креветка была обязана, главным образом, Цзëну, который предоставил ей средства для покупки бизнеса. Думается, для такой точки зрения имеются весомые основания. Как бы то ни было, на самом заметном месте в парикмахерской, недалеко с фотопортретом их величеств короля, великого Пхумипхона, и благочестивой королевы Сирикит, красовалась подборка снимков Креветки со Цзëном, сделанных во время поездки в деревню. Креветка доверительно поясняла клиентам, что это ее покойный муж из далекой Миннесоты. Подробно рассказывала, какое доброе и отзывчивое было у него сердце, какую чудесную «Мазду-Миату» с откидным верхом подарил он ей на свадьбу, сколь настойчиво уговаривал увеличить грудь, но она отказывалась, как счастливы были они вместе, но счастье это были недолговечным, и, когда они уже собирались переезжать в Америку, в его автомобиль врезался этот вэнщик на своем проклятом вэне – «бум, и всë». Следует заметить, что рассказы эти поднимали престиж Креветки и способствовали дальнейшему развитию бизнеса.
Но самые удивительные перемены произошли в жизни Свинки. Сразу после того достопамятного праздника она исчезла, что вызвало в деревне самые оживленные пересуды. Обычно донельзя словоохотливая, на этот раз она никому ничего не сказала. Кто-то утверждал, что ее насильно увезли работать в бордель на Пхукете какие-то иностранные мафиози, то ли русские, то ли арабы. Кто-то – что она стала миа ной, малой женой, большого начальника из министерства агрикультуры, который прятал ее в особняке на курортном острове Ко Самуй. Кто-то, что она постриглась в монашенки и жила теперь в северных горах, близ Бирмы и Китая. В любом случае, односельчане искренне скучали без историй легкомысленной Свинки и надеялись на ее скорое возвращение.
А через несколько месяцев до деревни дошли слухи, что Свинка оказалась в Америке. И даже не просто в Америке, а в Миннесоте, у Цзëна на ферме. И даже не просто на ферме, а в качестве жены этого уважаемого всеми, толстого фаранга. Kaким образом молодой, сексапильной, незамужней тайке без образования и профессии удалось получить визу в США, по-видимому, навсегда останется загадкой и предметом зависти многих, желающих попасть в страну великих возможностей. Видимо, Цзëн слов не ветер не бросал и действительно имел связи в американском посольстве, а также весьма креативного иммиграционного адвоката.
Поначалу многие отказывались всему этому верить. Но через какое-то время Рыба получила из Миннесоты письмо, которое развеяло сомнение даже самых отчаянных скептиков. Никто в деревне никогда не получал писем из заграницы, тем более из Америки. Не один месяц соседи ходили к Рыбе и просили дать прочитать. Письмо Рыба с готовностью показывала, но предпочитала читать его гостям вслух сама. Говорилось там следующее:
Саватди кха, благоденствуйте, уважаемая сестрица Рыба, кха. Свинка вот в Миннесоте. Тут хорошо, но зимой – ыой! – холодно очень-очень. Сноу каждый день даже. Свинка вообще раньше сноу не видела, нет. Только в муви. Сначала-то боялась. А сейчас сама уже лопатой клинит. Свинка вообще сама все клинит. Хауз-то – охо! – большой. Восемь румз как-никак. Работы много-много. А еще Свинка научилась драйвать RV, да. Ездили по всему штату и в Чикаго даже. Когда Цзëн драйвает, Свинка лежит на кауче и смотрит Ти-Ви. Как поживают Ваши уважаемые родители, сестрицы, кузены, кузины, троюродные, племянницы и племянники, кха? Передавайте всем пожелания благоденствия, кха. Вот у Свинки теперь свой кар даже, «Тойота-Корола». Английский выучила. А в прошлом месяце у Свинки с Цзëном родилась дочка. Девочка. Ужасно страшная, уродливая. Не сглазила? Ха-ха. Кожа-то вся беленькая. Как у папы. А глазки кругленькие. Как у мамы. И волосики уже черненькие видны, да. Назвали Вилай, красавица. Вот как.
[1] Девушка на содержании, дословно – «малая жена», о существовании которой «большая», то есть, законная жена, как правило, ничего не знает или, по крайней мере, делает вид, что ничего не знает. Статус миа ной предполагает надежную финансовую поддержку и возраст примерно в два раз меньше, чем возраст «спонсора».
[2] Фаранг (тайск.) – белый иностранец.
[3] Мягкие.
[4] Пьяные.
[5] 1 рай равен 1600 м², т.е., 1/6 гектара.
[6] Выкуп за невесту, вносимый женихом. Соответствует калыму в некоторых мусульманских культурах.
[7] «Заводи, краб» – искаженная форма тайского приветствия (а также прощания) саватди крап («благоденствуйте»), произносимого мужчиной. Форма для женщины – саватди кха. Частицы крап и кха делают речь более вежливой.
[8] – Пат аму что сколько разов тебе горила, не надо делать вай для молядые. Она молодшей с тебя во многа год!
[9] RV, recreational vehicle.
[10] Да, у меня замечательный дом на колесах.
[11] Возьми сестру моя и мня на смотреть Америку в RV. ОК кха?
[12] Сой (тайск.) – улица.
[13] Ацзань (тайск.). – учитель.
[14] Допло пожалуй Таилан. Я кучаю тебе много-много.
[15] – Эта вот стил юк. Ида – юк. Совсем-совсем не как ида в Бангкок (искаж. англ.).
[16] – Вкусно? (тайск., южный диалект).
[17] – Это океанская рыба или пресноводная? (англ.).
[18] – Mы спать не тут. Сиськать для тебя мест лучше, большей, чищей. И кондиц. Тут кондиц – нет. Tы тут не ком форта больно.
[19] Four, five.
[20] Исан – северо-восток Таиланда.
[21] – Нада делать вай.
– Но ты же сама говорила, что если я старше, то кланяться не обязательно.
– Пат аму что ани ражатель. Нада показать уважень.
[22] – Народ, я вам точно говорю: Canon Mark IV – это экстракласс. 16-мегапиксельная матрица, да? Чувствительность за 100000, да? И 45-точечная система автофокусировки. Лучше ничего не найти.
[23] – Нет, печень. Доктор велел забыть о свинине, яйцах и алкоголе. Но пиво я люблю, а вот от свинины и яиц еще могу отказаться, eсли для здоровья нужно.
[24] Виса ехай до Америка – трунно заиметь?
[25] Еще как. А незамужним молодым женщинам – труднее. Но я кое-кого знаю в посольстве. А еще у меня есть очень умный иммиграционный адвокат. Просто зверь. В Майами-Бич живет. Его Лео зовут.