Опубликовано в журнале Зеркало, номер 54, 2019
Самография
32.Ничего, кроме пепла
Над фабрикой летят драконы дыма…
Галина Андреева
Как память может огорошить.
Незнамо кто она – волк или лошадь
В клоках тумана придорожного…
Из своего 60-х
Это вечернее кафе за театром Ермоловой (тогда улица Горького, 5) мы называли «У Марьи Николаевны». Философы из Ленинки запивали здесь умные разговоры «краснухой» – алжирским вином, которое в Союз везли танкерами, или белым «сухариком» – то болгарским, то венгерским. Толковали-бормотали, что с 1960-го начнет выходить «ФЭ», связывали с ней хитрые надежды. Андрей Дмитриев был уверен: скоро Александр Спиркин, Эвальд Ильенков, Сашка Зиновьев, его тезка Пятигорский и Жора Щедровицкий проложат клади от «кондового марксизма и бердяево-ильинской публицистичности» к нормальной философии. Андрей же утверждал, что «философские пароходы» увезли не самых лучших, оставив на родине Вернадского и истинных космистов.
– Кощунственно! – протестовал Генрих Гунн.
В интеллектуальную пьянку тихой сапой влез Саша Морозов, прошептавший мне на ухо: «Валь…»
Александр Анатольевич – апологет Мандельштама, составитель карточного каталога всего сочиненного Осипом Эмильевичем, соработник Харджиева и Надежды Яковлевны, железный антипод Сержа Аверинцева, мой старый знакомый и коллега по Ленинке. В 55-м – начале 60-х он фактически (независимо от подлинной хозяйки) распоряжался мандельштамовским архивом. «Воронежские тетради» и последние рукописи поэта мы знали через него. Как и ахматовский «Воронеж».
Морозов: «Валь, сейчас на площади Маяковского Галансков вытворяет что-то невообразимое. Выступает перед толпой молодежи, окруженной тучей подозрительных дружинников. Заберут, как пить дать, если ты Юрку не приберешь к рукам…»
Прыгаем в троллейбус. Тускло освещенная Маяковка заполнена студентами и непонятными людьми, самое яркое пятно – памятник, по высокому постаменту которого ходит Галансков, держась за бронзовые штанины изваяния. Протолкнуться поближе сразу не удается. Наконец, Юрка услышал мой крик: «Слезай, сейчас же!»
Его друзья, подняв руки, устроили пирамиду, чтоб он сполз вниз по скользкому мрамору.
– Зачем ты меня согнал?
– Подставляешь себя на глупостях! Посадят за хулиганство. И возразить нечем. А пока от греха подальше катим отсюда…
Не успели дойти до метро – меня узнают в толпе и требуют что-нибудь прочесть. На ступенях перед станцией ору знакомое с детства «Верлен и Сезан».
Бывало –
сезон,
наш бог – Ван-Гог,
другой сезон –
Сезан.
Теперь
ушли от искусства
вбок –
не краску любят,
а сан.
Когда в 1938 году на Таганке открылась библиотека-музей Маяковского, где в пристроенном со двора читальном зале начали устраивать вечера и камерные выставки, оживились юные москвичи, поэты и художники, предвестники-зачинатели Второго русского авангарда. Руководители музея Агния Семеновна Езерская и Надежда Васильевна Реформатская вместе с активом «старичков» строили мост между поколениями поклонников Маяковского, почитателей русского футуризма, пропагандировали будетлянство, изобретательно пользуясь растяжимым понятием «соратники поэта революции». Несмотря на ремонт в старом двухэтажном доме, 10-летие гибели поэта сделали громким событием. Начиная с палисада и крыльца, в музее звучала пастернаковская «Смерть поэта»:
Твой выстрел был подобен Этне
В предгорьях трусов и трусих.
В том же, 1940-м, здесь же, в читальне на Таганке, одновременно представили новые поступления: багрово-красный кирпичик Хлебникова (малая серия Библиотеки поэта, тираж 10 тысяч экземпляров), весомый том «Неизданные произведения» Хлебникова, составленный Т. Грицем и Н. Харджиевым, и поэму Асеева «Маяковский начинается». В ней названы все ведущие футуристы, а Велимиру посвящена отдельная глава. Каков он, кумир тогдашней молодежи, автор популярного у школьников «Бобэоби»?
Он тек через пальцы
невыгод и бедствий,
затоптанный в пыль
сапогами дельцов.
«Так на холсте
каких-то соответствий
вне протяжения
жило Лицо»…
Он жил –
не ища
ни удобства,
ни денег,
жевал всухомятку
писал на мостах
граненого слова
великий затейник,
в житейских расчетах
профан и простак…
За эту поэму НикНик получил Сталинскую премию первой степени.
Вечер воспоминаний Льва Кассиля, устроенный для школьников, завершился чтением стихов Крученыха, начиная с «Дыр бул щыл…» После автора фантастической «Швамбрании», «земли вулканического происхождения», стихи Круча в исполнении автора звучали уместно и великолепно. Под каким соусом не помню, но тогда же, перед самой войной, устроили абстракционистскую выставку «Ситцы Поповой и Розановой». А крохотные библиотечные экспозиции, часто всего лишь одновечерние, стали регулярными. Бесценные листочки с рисунками и автографами раскладывал в стендах читального зала Николай Иванович Харджиев, только что принятый в ССП. Еще бы! Лицо официальное – «биограф Маяковского»! Устройство подобных мини-выставок я продолжил потом в библиотеке ЦДХ при Пушкареве.
В музей на Таганке меня брал с собой старший брат Геннадий. Иногда ему приходилось уговаривать музейщиков: «Не с кем оставить парня!». Обычно 14 апреля (день самоубийства поэта) здесь звучали Маяковский, Асеев, Кирсанов. Читали, насколько помню, «Сарынь на кичку» Каменского и «Разина» Хлебникова. Вытекая в переулок на проезжую часть, вереница юных любителей поэзии кричала громче клаксонов Воронцовки и Таганки:
«СЕТУЙ, УТЕС! УТРО ЧОРТУ! МЫ, НИЗАРИ, ЛЕТЕЛИ РАЗИНЫМ. ТЕЧЕТ И НЕЖЕН, НЕЖЕН И ТЕЧЕТ. ВОЛГУ ДИВ НЕСЕТ – ТЕСЕН ВИД УГЛОВ… КОСО ЛЕТИ ЖЕ, ЖИТЕЛЬ ОСОК…»
Московские ребята не представляли: как жить без «коромысла звукосмысла» в республике, именуемой РСФСР, где даже «Ф» – «поворотная» буква. Это только по радио говорили «Эрэс…», а в жизни – «Рэсэфэсэр». Кто не знал, что «АРГЕНТИНА МАНИТ НЕГРА»? А «УЛЫБОК ТЕБЕ ПАРА…» писали на заборах, приглашая стрелкой прочесть слова наоборот. Борис Слуцкий вспоминал, что военное поколение вдохновлялось и бредило футуристическими новациями, что Михаил Кульчицкий и Павел Коган увлекались звукописью. Кто только не ЛЕФЕЛ-БЛЕФЕЛ! Пробитые осколками стихи Маяковского и Хлебникова в «сороковые-роковые» смотрели из-под стекла в читальном зале. Музей (с короткими перерывами) работал в дни войны!
Но послевоенные ребята, собиравшиеся в конце 50-х на площади Маяковского, эрудицию успели растерять. Их можно было удивить избитым детсадовским перевертнем «А ЛУНА КАНУЛА», приписав авторство Вознесенскому. Они впервые услышали «Верлена и Сезана». Спрашивали: «Это Маяковский?»
В юркиной компании знал почти всех или без почти. Вижу невысокого, но плотного Володьку Буковского. Он, возможно, был недоволен моим произволом. С чего это Хромов командует Галансковым? Однако все вместе ныряем в залитый огнями андерграунд. По домам. Вот и все мое участие в нашумевших чтениях у памятника Маяковскому (1958–1961).
Ан нет! Дудки! Случилось продолжение.
Меня вдруг избирают секретарем комсомольской организации НИИ (завод «Красный факел»), хотя на собрании я не был и, значит, возвысили заочно, вопреки уставу. К тому ж, был уверен, что, набрав выговоров, уже давно покинул комсомол. Рассказывали: зал хохотал-гоготал безудержу. За что Хрома выбираем? За «О, рассмейтесь, смехачи! О, засмейтесь, смехачи!» или за заводской вечер с джазом Лаци Олаха?
Лаци с веселой физиономией и синяком под глазом подкидывал палочки до потолока и пил со мной портвейн 777, не прячась за занавес. 40-е и 50-е были крутыми для легендарного ударника. Сначала он с оркестром малого состава играл в фойе ЦДКЖ, на студенческих вечерах и даже в школе №370, потом, когда чуть полегчало, собирал публику в ресторанах «Аврора» (Петровские линии), «Спорт» (стадион «Динамо) и других. В эти рестораны толпились очереди. У дверей других – скучали вышибалы.
Сейчас историю нашего джаза знают через призму воспоминаний саксофониста Алексея Козлова. Точка отсчета не та! Об уважаемом Козлове в пору моего увлечения джазом ничего не было слышно. Ребята обменивались пластинками Апрелевского завода с записями оркестров Цфасмана, Варламова, Оскара Строка. Виниловый «самиздат» без типографских этикеток появился еще в предвоенные годы, задолго до «рока на костях» (записей на гибких рентгеновских пленках). Кого я знал? Труба – Тумаркин, сакс – Геллер, ударник – Олах… Фантастические лабухи – подвижники жестких времен!
Я жил поэзией, джазом и вдруг…
Прихожу утром на работу – вызывает парторг.
– Тебя избрали комсомольским секретарем единогласно. Поздравляю!
– Что? Куда? Как так?
Мое стойкое сопротивление сломали соблазнительным свободным режимом. Вот это привилегия! Появляться на заводе можно было в любое время, понедельник к выходным добавить… Счастливая пора, несмотря на надоедливые, рутинные заседания. Никто не спрашивал, где был до обеда. Начальство даже простило мне забинтованную голову, которой я пару недель примагничивал подозрительные взгляды после очередного «несчастного случая».
Нежданно меня направляют на Московскую городскую конференцию ВЛКСМ в театр на Берсеневке (тогда он еще не назывался Театром эстрады). Здесь мне вручили мандат делегата. Но сидеть спокойно в зале, просеивая залетные рифмы, не дали. После короткого доклада мандатной комиссии из президиума громко прозвучала моя фамилия. Какой-то уверенный в себе функционер начал безбожно врать, что я организовал чтение антисоветских стихов на площади Маяковского, что у них есть доказательства, что предлагается лишить меня мандата и исключить из комсомола.
Но зал – он оказался почти полным – загудел: «Дать слово! Пусть скажет!» Показывать строптивость-оппозиционность я не стал, сказал только, что ничего на Маяковке не устраивал. Голосование было довольно хаотичным и далеко не единодушным, но выполнив команду «Сдайте мандат!», я, демонстративно не торопясь, двинулся к выходу. С балкона мне что-то кричал, размахивая руками, мой лучший школьный товарищ Витька Хайкин. Как он сюда попал? Так же, как и я? Наконец, покидаю гудящий зал, взбудораженный непредвиденным сюжетом. На набережной спокойно, даже топтунов не видно.
ГБ меня «опекала» постоянно, начиная с «хрущевской оттепели» («дело Черткова») до горбачевской перестройки и яковлевской «контрпропаганды». Включительно! Что им нужно было? Об этом есть, например, в документальной книге Владимира Орлова, посвященной «делу Гинзбурга – Галанскова». Цитирую: «Постановление Следственного отдела КГБ при СМ СССР о производстве обыска и выемки на квартире В.К. Хромова 26 ноября 1960. Во время обыска на квартире ГИНЗБУРГА были изъяты копии стихотворений ХРОМОВА Валентина Константиновича, предназначенные для помещения в нелегальном журнале «Синтаксис». Часть этих стихотворений политически вредного содержания. Учитывая, что на квартире Хромова В.К. могут храниться подлинники этих стихотворений, что имеет существенное значение для дела …, ПОСТАНОВИЛ: На квартире Хромова Валентина Константиновича … произвести обыск и выемку».
На допросах меня не спрашивали ни о друзьях, ни о «Синтаксисах», ни о «Фениксах», ни о чем-то еще. Знали, что о самиздатских журналах обычно ничего не слышал. Меня печатали только «без правки и согласия автора». Поэтому вопрос был один – Где рукописи? А я их не хранил, родственники превращали, все, что попадалось на глаза, в пепел. Тексты, сколько помнил, держал в голове. Се ля ви! (О безрукописном, безархивном поэте – «Зеркало», 2016, №47. 106–107). При этом я не проникался хрестоматийными строками Пастернака:
Быть знаменитым некрасиво.
Не это поднимает ввысь.
Не надо заводить архива,
Над рукописями трястись
Борис Леонидович вызывал горькую усмешку. Все выходило без размышлений, само собой.
На следующее утро после громкого скандала в театре на Берсеневке, как честный комсомолец, пусть уже исключенный, без лишних напоминаний, я вытащил из сейфа протоколы собраний, все учетные документы, членские взносы – повез их сдать в МГК ВЛКСМ. Горком занимал модерновый особняк в Колпачном переулке, 5, недалеко от Покровских ворот. Потом в этом особняке, кажется, был ОВИР.
Здесь впервые яснее ясного, за много лет до перестроечной неразберихи и кретиничной антиалкогольной кампании, увидел, в какую пропасть катится наша страна. Сюда в этот день привезли продуктовые заказы, то есть наборы дефицитных продуктов, которые почти не появлялись на прилавках. И вот комсомолочи, горкомовские холеные юнцы, будущие хозяева жизни, кандидаты в олигархи слонялись по кабинетам, заглядывая друг другу в пакеты: «Ты микояновскую копченую взял? А буженину, бекон, икру? А вологодское масло?». Они даже не замечали, что их кто-то ждет в приемной.
Идеологическая плесень уже тогда начинала пузыриться. Скоро она разрастется и отодвинет на задворки жизни технарей, производителей, изобретателей, футуристов-футурологов. Рыба гниет с головы? – С жабер, соединяющих рыбьи мозги с окружающим миром!
Придет время, и партийные боссы родят неомальтузианцев. Появятся теоретики, бесы во плоти, очень похожие на Анатолия Вишневского, которые, не углубляясь серьезно в ретроспекцию, объяснят и даже оправдают надвигающуюся на Россию катастрофу демографическими волнами или саморегулированием численности человечества. Нельзя же, чтоб мир был перенаселен. «Ради баланса» в 90-е Россия ежегодно теряла более миллиона, если не два миллиона, русскомыслящих? Ради этого в центральной полосе и в северных областях вымирали деревни с многовековой историей, воспетые в песнях и пережившие все невзгоды ХХ столетия?
Появится людоедская прагматика. Снижается рождаемость? – Предусмотрительно, то есть своевременно или опережающими темпами закрывайте родильные дома, детские сады, сельские больницы, здравпункты, аптеки, библиотеки… Убыточный колхоз? – Экономически целесообразно его без промедления ликвидировать, хотя никто из колхозников не получит своей доли. Это общее правило.
Крестьян окончательно ограбят под сладкие обещания «сытой воли» оседлавшего радиоэфир Юрия Черниченко. Этот лжемужик, создатель фиктивной Крестьянской партии с незаконно захваченными офисными хоромами, сулил колхозникам частную собственность из воздуха. Прежде люди знали: свезешь четыре телеги сена на колхозную ферму – пятую вези на свою усадьбу. Разгонят колхоз – исчезнут прилипшие к нему, только что родившиеся частные фермы, а потом – прощай вся деревня! Жители меньшей частью переедут в город, а большей – на ближайшее кладбище. Сверху якобы метили в колхозный строй, а по сути погубили русскую деревню.
Мы еще помним, что «новые русские» – это общенародный синоним негодяев, появившихся в конце 80-х, что «реформатор – февраль после марта» или «реформатор – слово матерное», что «крепкие хозяйственники» – это обнаглевшие свиндлеры, урки-«прихватизаторы», любимчики семьи, а не мало-мальски грамотные производственники, но стали забывать, что такое «Новая Россия». Помню-знаю ту бандитскую «страну», поскольку фактически всю жизнь полгода живу в столице, а полгода – в деревне. Сначала не верилось, что у нас возможны такие кровавые криминальные разборки, глухим эхом отдавались на селе громкие политические убийства, никогда не раскрываемые, появились сомнительные братства «афганцев» и теневая милиция из спившихся правоохранителей («Тащи овцу – накажем обидчика»), произошел беспрецедентный и для мирного, и для военного времени демографический провал 90-х. Деревни вокруг вымерли, остались только пустые избы с почетными грамотами в красных углах. Иконы здесь выкрали еще при живых хозяевах. В конце-концов ушло все, что можно было продать.
Воскресный день. У входа на рынок в Торопце – роскошная иномарка. На лобовом стекле крикливая заява: «Куплю все!». Самыми крупными буквами.
Уже говорил о крылатой фразе из Есенина-Вольпина «Ах, родимые коровы и быки, (другой вариант – «О, сограждане, коровы и быки»)/ До чего вас довели большевики!» После Гайдара и Черниченко скота в нашей деревне вообще не осталось. Всех дойных коров – их было не меньше полсотни – сдали. «Новая Россия» буренок быстро сожрала. До сих пор КРС почти невозможно встретить в единоличных хозяйствах прежде молочных Тверской, Псковской, Новгородской, Смоленской, Ивановской и других областей…
Вслед за «родимыми» кормильцами стали исчезать люди. Нет больше «кулибиных», которым москвичи охотнее, чем первым городским автосервисам, доверяли покопаться в появившихся иномарках несвежей сборки, нет больше чудодеев, которые умели, пока бурлит и капает из трубки самогон, переключать электричество мимо счетчика да так, что «комар носа…». Деятельные люди уходили быстрее. Одного придавит спиленная ель, другого – перевернувшийся на речном обрыве трактор…
Деревни жили одним днем, поиском самых коротких денег при полном отсутствии долговременных планов и ясных надежд. Вместе с бедными колхозами напрочь исчезли рабочие места. Случайные заработки стали основными. Придет лесовоз – рубят лес прямо у дороги, прикатит грузовик – собирают камни и грузят валуны для ландшафтных затей на Рублевке. Нет машин – мужики разбирают второй путь на оживленной когда-то железной дороге Бологое – Великие Луки. Рельсы уплывут через Прибалтику. Еще одна неожиданная работа – снимать провода с электрических линий, ведущих в опустевшие деревни. Вместе с проводами исчезнут ласточки. Эти стремительные птахи на деревья не садятся. Скоро новой валютой станет рубленная алюминиевая «ЛЭП-лапша», разложенная по мешкам и сумкам.
Моя деревня только начинала пустеть, когда нагрянули электрики – снимать уличные фонари.
– Зачем вы, ребята?
– Хошь, мать, поставим фонарь на твой домовый счетчик…
Деревня снова, как в далекие времена, погрузилась во мглу. Здравствуй, демократия! «Чудище обло, озорно, огромно, стозевно, лаяй». На Новый год, 1992-й, закрыли-опечатали сельмаг, работавший 6 дней в неделю, сказали: будет трижды приезжать автолавка. Она стала появляться только дважды (сейчас – однажды). Продукты в ней были, правда, многие – просроченные, уже полежавшие на витринах городских магазинов. Придет лавка, которую иногда ждут часами, – сначала отоварятся несколько человек с деньгами, безденежные – ожидают в сторонке. Потом покупатели «второго сорта» берут продукты в долг или платят за них проволокой, медной и алюминиевой утварью, сушеными грибами и солениями. Банка огурцов или маслят – буханка-две хлеба. Это называлось сокращением «денежной массы».
Главным идолом реформ – был спирт «Рояль». Покупали его запросто в любое время суток. Вот она свобода! Сосед запрокинул полстакана – 20 минут ничего не видел. Полностью зрение так и не восстановилось. Я решил разбавить этот спирт томатным соком – никакого микса! В мутноватой жидкости, не растворяясь, плавал красно-бурый шар. Зато «Рояль», как говорили в нашей деревне, спас страну от гражданской войны. Успокаивал страсти влежку. Он даже самогоноварение вытеснил, сделав его невыгодным. Чудовищная черта ельцинских времен – массовая скупка женских волос на экспорт. По дешевке. Что еще взять с бедной провинции? В какой райцентр не приедешь – везде объявление о покупке волос. Осмотр-оценка где-нибудь на пустыре возле рынка. Потом стрижка под барашка. Тошнотворные ассоциации!
Но меня заносит. Довольно отвлекаться. Продуктовые заказы с конца 50-х давали и у нас на заводе. Возможно, они были скромнее, чем в горкоме комсомола, поэтому такого же ажиотажа не вызывали. Хватательный рефлекс на производстве приживался медленнее, чем в идеологическом руководстве. Именно идеологи, недавние обоснователи репрессий, опоганились первыми, первыми изменили всем возможным идеалам.
Из знакомых лиц вспоминаю Людмилу Алексееву, правозащитницу №1 в России. Подтрунивая над ней, ее второй муж Колька Вильямс называл свою третью жену «пламенной большевичкой». Борька Стрельцов – того хлеще. Лучше не повторять. В молодости Людка была секретарем комсомольской организации. Ее не выгнали, как меня. Не было оснований. Она доросла до квалифицированного партийного лектора. Ей еще не было 25 (в 1951 или 1952 году) – стала членом ВКП(б). Но, следуя моде, в хрущевско-брежневские времена она диаметрально перестроилась, сохранив оголтелость суждений. С ней еще встретимся.
Жаль, что в 90-е многие старые заводики в огромном городе и на московских окраинах прекратят существование. Что их жалеть? Их время ушло. Но поспешность и здесь была лишней. Встречались уникальные производства. Обидно за таланты наивных оптимистов, к коим относил и себя, обидно за умные рацпредложения, что так и не будут никогда реализованы. Изобретателям, самым сообразительным ИТР вместо того, чтоб готовить патенты, останется идти торговать. В продаже появятся огородные лопаты из нержавейки и титана. Созидание – ничто, рынок – фетиш.
Сегодня о тех временах напоминают потрясающие стихопейзажи Галины Андреевой, где
словно пес по мертвому хозяину,
воет ветер, пойманный трубой.
«Муза разлук и интима» не возносилась над московскими буднями.
Окраина после работы,
мне вид ее грустный знаком,
солдат запирает ворота
за пыльным грузовиком.
Мелькают усталые лица,
и яркий плакат на реке
к ним пробует обратиться
на праздничном языке.
И Яуза, в стороны съехав
раскосыми берегами,
смотрит, кривясь от смеха,
на улицу вверх ногами
И это Андреева, «знаменитая в узких кругах» своими богемными стихами.
Все сулит непогоду вороний отчаянный крик
над кирпичными башнями в небе, по-зимнему сером,
и меня провожает рассеянный турок старик,
давний мой собеседник, он чем-то похож на Бодлера,
он встречался с Вертинским, он был Северянину друг,
он всегда искажает слова старомодных элегий
и читает с намеком на длительность наших разлук:
«Наши встречи редки, как цветенье виктории-регии».
Some more. Кое-что об Андреевой
Принято ее называть «хозяйкой монмартрской мансарды» – места сбора нашего стихотворного товарищества на Большой Бронной. Не слишком ли скупо для самобытного таланта, для переводчицы Марселя Пруста и многих поэтов, начиная с Джона Дона? Она прекрасно знала русскую поэзию от Кирши Данилова и Тредиаковского до наших дней. Уже в 50-е, кроме Северянина и Вертинского, Цветаевой и Петровых, цитировала «Золотое сечение» Леонида Лаврова и сумасшедшие стихи Тихона Чурилина. Но главное: она – оригинальный поэт, «умеющий говорить шопотом» (слова Ахматовой в передаче Андрея Сергеева). Она – «тихий омут», где
Оказалось все возможно –
Отлетел сомнений рой.
Я вхожу неосторожно
В мир, придуманный тобой…
Совсем из нее –
Так в самых тихих строчках Фета
проходит подлинности нить,
и громогласнейшим куплетам
их шопота не заглушить.
Естественно, она терпеть не могла шумных эстрадников. Перестала разговаривать с Айги, когда узнала, что предисловие к его книжке написал Вознесенский.
– Почему же ты,– поинтересовались друзья, – не поссорилась с Бродским, накатавшим панегирик Ахмадулиной?
– Он сказал, что это всего лишь проходной комплимент бабского угодника. Ленинградцы вообще не чувствовали глубокой пропасти между собой и официозом. Или считали, что время способно засыпать эту пропасть? Себя не уважали ребята! Может быть, преподавательская деятельность сделала Рейна таким «объективным»?
И все-таки зря Ленька заклевал Иосифа своими эпиграммами, вроде той, где «И от Литейного на Невский летели вопли Горбаневской». Зря! Пусть сейчас Нобелевскую премию некоторые эстеты считают оскорблением. В этом есть свой резон, какой-то смысл, но причем здесь реальный поэт? Пошлость во фраке, пижонские нобелевские лекции и глобальное оболванивание публики не должны сбивать с панталыку. Конечно, строки Шатрова о Венеции, где он никогда не был, объективно сильнее, чем стихи Бродского о городе, где он плавал в гондоле и где похоронен. Сравнивать нужно конкретно. Но и Иосиф не лыком шит, он все-таки талантлив, хотя и без гениальных прорывов…
По прошествии лет бывшие официозы завыли о притеснениях Пастернака, о контроле ГБ за его похоронами. Межиров-де не доехал до места, потому что записывали номера машин. Его пассажирки-спутницы пошли дальше пешком.
Есть фотографии. Гроб поэта среди других несут на переделкинском кладбище мои Михаилы, другие поклонники. Ну и что? А в Ленинграде гроб Ахматовой на кладбище окружают Бродский, Рейн и их друзья. Кажется, с ними есть и Тарковский-старший… А кто воет? Бесстыжие трусы!
Некрасиво поступил сын Пастернака, принявший в новые времена за отца знаки Нобелевской награды. Борис Леонидович его об этом не просил. Он вынужденно отказался от премии, но ведь отказался! Отпрыск, на котором природа отдыхает, не понял, что унижает поэта…
Читая материал о себе, Андреева исправила «за рубеж ее не пускали как неблагонадежную», заменив только «не пускали» на «не посылали».
– Велика ли разница? – удивился Сергеев.
– Принципиальная! Я никогда за бугор не просилась, зная, что меня не пустят. Стоит ли себя унижать? Преклоняться перед негодяями? Пить коньяк с цензорами и играть в бильярд с Чурбановым?
Только тесный круг поклонников успел оценить саму Андрееву. А постоянные нападки на нее начались с первых студенческих лет. В институт пришла «телега»: Галка гуляла с компанией в столовой на Арбате в день похорон Сталина. Тогда она еще не была знакома с Гастевым и с Вильямсом, которые тоже отметились в тот день нестандартным поведением. Ей грозило отчисление из вуза. Но события в марте 53-го развивались так быстро, что о «телеге» скоро забыли. Потом ее пилили за «упаднические» стихи в инязовской многотиражке «Советский студент», допрашивали по делу Черткова и т.п. Она, конечно же, была невыездной. Но на свою судьбу, как и ее старшая подруга по перу Вера Клюева, не сетовала. На чье-либо признание ей было начхать с высокой колокольни.
– Унижаться перед злыми властями и перед добрыми, – считала Андреева, – одинаково мерзко. Особенно подлы были те, кто в начале 90-х кричали «Раздавим гадину!» Разве не их единомышленники в 2014 году сожгли людей в Одессе? Узнаете Окуджабу?
По ходу неологизм-перевертень
Что такое ИГЛОДОЛГИ? Очевидно, это право ответить на колкие замечания, острые нападки и эпиграммы. Чертков щедро одарил Бродского язвительными строками, но Иосиф ИГЛОДОЛГИ не отдавал. Это, на мой взгляд, его личное дело.
Тесты для гостей
Всякого незнакомого ей гостя Андреева встречала предложением: – Почитайте стихи! Если слышала «Я не пишу», требовала: «Прочтите любого любимого автора!» Откажись визитер от стихов совсем – Галка указывала ему на дверь. Спасти ситуацию могло только приличное вино, принесенное посетителем.
Николай Глазков встречал каждого нежданного гостя своего арбатского полуподвала у нижних ступеней лестницы, где протягивал входящему ручной силомер. Если показания приборчика чем-то не устраивали хозяина, он мог предложить сгонять блиц в шахматы.
По-своему тестировал приходящих Эренбург. Начинается разговор, Илья Григорьевич придвигает к собеседнику пепельницу и, как бы невзначай, спрашивает: «Что это?» Отвечали по-разному, называя вещь керамикой, бронзой, темным стеклом, просто пепельницей… Не справился с тестом нагловатый Василий Аксенов. Юра Молок тоже сначала попал впросак. Не знал, что ответить. Но, уже покинув Эренбурга, позвонил ему из уличного автомата:
– Илья Григорьевич! Это Франция!
Пепельница, заморская штуковина, имела контуры любимой Эренбургом европейской страны. Вовремя галльский петух клюнул в раннюю лысину Молока.
– Вы правы, Юра! Когда вас ждать?
33. «Вождь» или «каптенармус»?
Какой я граф? – Я ворон здешних мест.
Станислав Красовицкий
…и с хруптом мысленно кусаю огурцы.
Сергей Есенин
Прозвище «вождь» привязалась ко мне со школьных лет, может быть, из-за того, что в эпоху малокозырок носил кепку с длинным козырьком, как Ленин. Уж очень я не любил популярные блатные кепочки и брюки-клеш тогдашних огольцов. В жизни не носил тельняшек, не докуривал окурков, не грыз семечек. Даже всеми любимый, симпатичнейший артист Петр Алейников коробил меня, дурака, когда эффектно сплевывал через губу. Не мое воспитание!
Не без издевки «вождем» меня называли даже в Институте востоковедения, где я учился в одну пору с арабистом Евгением Примаковым. Он, будучи студентом и вузовским комсоргом, уже тогда походил на солидного чиновника. Другой совузник китаист Юрий Кашлев, оказался почему-то послом в Польше, а потом ректором Дипломатической академии. Это не помешало ему встретить однокашника на каком-то элитном вернисаже громогласно: «Здравствуй, вождь!». Ему, возможно, думалось, что морально поддерживает «пропащего» человека.
Так приветствовали меня друзья-ровесники и ребята помоложе – Галансков, его приятели, а потом некоторые «смогисты» и лимоновцы. Не скажу, что льстила мне такая незаслуженная кликуха, но я к ней привык. Все-таки, я иногда решал за друзей: куда идти, а куда нет.
«Каптенармус» – это объективней, не столь карикатурно. Как-то наскреб на водку. Лежу с друзьями в объятьях просторного луга возле речки Каменки, откуда до центра Суздаля – рукой подать. Тогда город еще не считался заповедным. Но чем бы закусить? Вдруг Игорь Куклес кричит:
– Валька, смотри, трактор тащит телегу с огурцами! Я через борт смогу парочку достать…
– Не спеши! Ищи авоську – трактор сам ее нам насыпет.
– Да он же сейчас уедет?
– Пусть уезжает! Впереди подъем дороги, мощенный булыжником…
Скоро телега начала подпрыгивать на камнях, рассыпая огурцы по склону… Игорь из придорожной травы набрал их полную авоську. В былые времена Суздаль, как Муром, Вязники и Луховицы славился своими сочными огурчиками. Закусь – брызжущая! Как выразительно-изобразительно поэт с берегов Оки, поедая дары огородов, переделал «хруст» в «хруПт»!
В дни фестиваля 1957 года, когда я был «командирован» на картошку за Можайск, полууголовная публика избрала меня поваром. Место освободилось. Мой предшественник пропил огузок говядины, отпущенный на бригаду правлением совхоза.
Счастье выпало относительное. На прополку не ходил, но чистил ежедневно по 5–7 ведер картошки. Не на кубики кромсал корнеплоды, а снимал с них тонкие ленты очисток, почти сохраняя начальную форму. Ваятелем себя чувствовал. Зарубка-пометка, хоть и пустяшная, о том времени осталась. Большой и указательный пальцы правой руки навсегда деформированы. Задолго до всяких остехондрозов.
В книге уже упомянутого Володи Орлова о Чудакове есть фотография фестивальной толпы, где Серегу нетрудно узнать. На том же снимке я распознал Димку Плавинского. В молодежной толчее не могло быть Черткова – он сидел в мордовском лагере, и меня – я чистил картошку.
Потом на всех работах «вождя» куда-то выбирали, пока власти не спохватывались. Увольняли по экзотическим статьям, например, 44А (расторжение трудового соглашения по обоюдному согласию сторон).
В горбачевскую пору коллеги уговорили стать оргсекретарем Ассоциации библиотекарей СССР. Но власть переменилась, а с ней и порядки в Минюсте на тогдашней улице Обуха (теперь улица Воронцово Поле). При Ельцине началась невиданная вакханалия коррупции. Когда-то Аджубей, добрый зять Хрущева, встретив на улице бедного писателя, мог предложить ему «взаймы» тысячу рублей. Теперь заштатному деятелю за расшаркивание перед алкашом могли подарить металлургический комбинат. В Минюсте принимать документы на регистрацию стали не через парадный вход, где при Горби приветливо встречали юрисконсульты, а через окошко в торце здания. Взятки здесь требовали в открытую.
– Вы дали сырые материалы, – настаивал чиновник в окошке, – их нужно править и править. В рабочее время просто не уложусь. Что же мне – тратить свои свободные часы? Ночь бесплатно сидеть?
Получив конвертик с «зеленью», чинуша не исправит в учредительных документах ни слова, ни запятой.
У библиотекарей и их «каптенармуса» денег на взятку не было. Кроме Ассоциации реставраторов (сначала СССР, потом России), мне удалось зарегистрировать фонд «Сохранение», который за счет банков искал иконы, реставрировал их и передавал церквям. Об этом охотно писали газеты. В тот дурацкий бум регистраций появились Союз купцов, Союз мещан, Общество дворян, Общество трезвости, партии-однодневки, о которых уже забыли. Игры в показную свободу мои друзья и я решительно сторонились, брезгливо смотрели на партию любителей пива, пен-клубы и прочую несветлеющую муть.
Но, работая у Ямщикова, я за настоящее дело, за практическую реставрацию не брался, тем более, что видел как работают друзья – мастера высшей категории. Мой конек – фантазии. Без шуток – мне достались атрибуция, датировка, моделирование утраченных фрагментов, определение подлинности монограмм и надписей, идентификация живописного мазка и т.п. Из-за этого участвовал в обсуждениях сложных, почти утраченных памятников. Был до краев наполнен надеждами, когда где-то за спиной пыхтел мой двойник Сизиф.
Я вынул камень из реки Протвы.
Он был течением в песок и в тину врыт.
Отмыл резьбы рельефные узоры –
Далекий отзвук жизни разоренной.
Святым желанием настроен – балагур,
Я ставлю белый квадр на твердом берегу,
Пока другой повеса и мерзавец
Столкнуть его обратно не позарится.
Все съест крапива, все сожрет бурьян,
Развесит траурные тени бузина.
И защебечут птицы – в клювах черти-что –
Залетные артисты шапито.
NEO again
Как-то филологический журнал причислил к неологизмам грибоедовское «чужевластье». Но «чуже» во времена «Горя» имело высокую сочетаемость. «Чужестранный», «чужедальний», «чужеродный», «чужевидный»… В наши дни такую же валентность имеют, например, «само», «авто», «супер», «ретро». «Самострой», «самография», «автозак», «автогол», «автоюрист», «суперновый», «ретротрамвай»… Стоит ли считать подобные слова неологизмами? Творческий момент в их образовании практически отсутствует. Они легко соединяются и столь же легко распадаются.
Бывают, однако, исключения. «РЕТРОПОРТЕР» (темное пиво, сваренное по старым рецептам) претендует на большую устойчивость, поскольку это перевертень. Другие неологизмы-палиндромы: «БОНЗООЗНОБ» (ощущение при созерцании некоторых изваяний), «СЕПСОСПЕСЬ» (заразная или наследственная спесь?), «ДРОВОВОРД» (поленица слов? неумелый кроссворд?).
Есть еще забавные словечки «СМОГОГОМС» и «СМИМС». Первое возможно применить к эпигонам «Смога», если такие есть. Второе, скорее, обозначает газетную манеру письма. Ее пример – «Поэт в России больше, чем поэт». Чего здесь больше? Банальной замусоленности? Неуважения к дару Божьему? Словом, «СМИМС»!
Указка в щепки
Чем ближе закат жизни – тем чаще и четче вспоминается ее утро, родная школа, где учителя были нам почти родителями. В 1940-м меня без проблем взяли сразу во второй класс. В конце 30-х Кольку Вильямса, с его слов, сразу взяли в третий. Тогда так бывало.
– Что делать Хромову в первом,– рассудил директор школы, – если он ходит по коридору, «крылышкуя золотописьмом тончайших жил»?
Уж про таблицу умножения не говорю… И про географию можно добавить: еще в детском саду я знал все мировые столицы. Скажем, Катманду или Тегусигальпу.
Вундеркиндом, не слыл. Да им и не был. Парадоксально, но в эпоху ЖЗ московские дети знали географию несравнимо лучше, чем сейчас. Сколько было геовикторин и почти все ровесники собирали марки. У меня, например, была иранская марка с шахом, которая у друзей не котировалась, британские монархи тоже у школьников не считались невидалью. Потом, уже в институте, свои богатые коллекции марок показывали мои друзья поэт Андрей Сергеев и писатель Игорь Можейко (Кир Булычев). Филателия была окном в недосягаемое.
Помню: продвинутые ровесники были ошарашены, когда в день образования КНР (1 октября1949 года) в советской печати китайскую столицу вдруг стали называть Пекином,т.е. по-английски, вместо Бэйдина. От болезни с нелепыми переименованиями мы до сих пор не избавились. Русская транскрипция гораздо точнее. «Бэй» – север, северная, «дин» – столица.
А сейчас кое-где пытаются насадить «в Украине». Калька с английского? По-русски – «на Брянщине», «на Орловщине», «на Волге», «на Алтае», «на Украине», «на родине»… И у Тараса Григорьевича – «Як умру, то поховайте на Вкраине милий». Сравните «в Москве» и «на «Москве», отъехав за тысячу километров от столицы. В первом случае речь, скорее, о сети улиц, во втором – о городе и его окрестностях в целом, об исторической местности, о духовных воздухах, источаемых древним градом.
В наши годы каждая школьная дисциплина имела свою ауру. На географии настойчиво учили правильно обращаться с обычной указкой (лазерных и прочих новинок тогда еще не было). Напрочь возбранялось, стоя спиной к классу, ткнуть в какую-либо страну – нужно было аккуратно обвести ее «по часовой стрелке» – с юга через запад и север на восток. Тыканье возбранялось, за ответ не принималось.
Наш учитель географии, он же завуч, Пармен Михайлович Метревели со своей указкой не расставался. То на собраниях и на вечерах действовал ей, как дирижерской палочкой, то на переменах – как жезлом регулировщика, останавливал бегущих, сломя голову, школяров.
Рядом с классной доской у нас висела огромная карта мира . Однажды, придя на урок, Пармен застыл перед картой, уставившись куда-то в Северный Ледовитый океан. И вдруг взорвался: – Кто сделал эту гадость?! Пока он не сознается, пока не извинится перед всеми и не вытравит эту мерзость, эту подлость с карты, мне в таком классе делать нечего! Пармен с треском в щепки сломал указку, швырнул обломки на учительский стол и оглушительно хлопнул тяжелой классной дверью.
Еще звенело в ушах – мы сгрудились у карты. На просторах Ледовитого океана чернела клякса с каракулями:«Остров Хайкина-жида».
Нагадил Лешка Ханов. Он был самым здоровым в классе, из-за того, что много раз оставался во второгодниках. Ему обычно боялись перечить, но тут испугался он сам. Залез на стул и стал, изо всех сил, чем попало, стирать свою кляксу. Карта протерлась почти до дырки.
Это был 1948-й, год ужасного землетрясения в Ашхабаде. В нашем классе появились два туркменских парня, у которых семьи погибли. Учителя просили-призывали, чтобы мы были к ним внимательней, отзывчивей. Но иначе и быть не могло. Блондин ты, брюнет, шатен – русский ты, еврей или грузин – что из того? Помню, Хайкин с горечью сказал Ханову:
– Из-за тебя Пармен от нас откажется…
Больше ничего не добавил. А Валька Есипов, будущий известный астроном, и Димка Вейнберг, в зрелые годы успешный химик, откуда-то узнали, что у Пармена единственный сын погиб на фронте. Ханов вскоре исчез. Возможно, ушел в «шаромыгу», т.е. в ШРМ – школу рабочей молодежи. А Пармена Михайловича ходили уговаривать всем классом. Подарили ему новую указку. Благодаря учителям и урокам школа всегда противостояла всем гнусным веяниям извне. Воспитательную роль у нее отняли только в 90-е.
34. Жизнь смеха ради
Все рюматизм и головные боли…
«Горе от ума»
УМУ ЗАРАЗУМУ
Эпиграф-посвящение к пьесе«ПОТОП»
Какими мы были утопистами! Изумительными дураками!
Послевоенная молодежь исповедовала культ знаний, культ гениев, культ интеллекта. Мы еще помнили буффонады и теашествия наших родителей и старших братьев с планерами, с летатлиными, которые никогда не полетят, с фанерными моделями ГИРДовских ракет, с макетом башни Ш Интернационала, которую никогда не построят, хотя шуховскую радиобашню возвели, с шумовыми и гудошными оркестрами на ходулях, с «живыми» буквами, меняющимися местами, танцующими на эстрадах и аренах. Моделизм-планеризм, макетирование, бытоконструктивизм, радиолюбительство, перевертни и загадочные (магические) квадраты – модные увлечения молодежи 20-х – начала 30-х. Она бредила Хлебниковым, Мельниковым, Лисицким, Татлиным. Техэстетика во всем, начиная с одежды! Только пожарники были врагами нашего конструктивизма и постоянно выбрасывали деревяшки моделей из вестибюлей дворцов культуры, домов пионеров и школ.
Когда восторжествовал «сталинский ампир» и над Москвой поднялись каркасы строящихся высоток, мода конструировать-моделировать стала скромней, осторожней и, кажется, совсем исчезла, утратив безудержную фантазийность. Но БАЛДА и прочие комбинаторные игры на бумаге никуда не делись. Лучший способ похвастаться перед друзьями – выдать неизвестный доселе буквенный или числовой квадрат. Помню, Москва была наводнена квадратом «Аппетитный» с одинаковой суммой по вертикальным, горизонтальным строкам и диагональным линиям. Это популярная, легко запоминающаяся сумма – 111, то есть рубль 11 копеек.
5 7 33 35 16 15
8 6 36 34 13 14
25 27 20 19 9 11
28 26 17 18 12 10
21 23 1 3 32 31
24 22 4 2 29 30
Из чего складывалось такое каноническое число? 150 граммов водки – 66 копеек, кружка пива – 22 копейки, пара сосисок с солянкой из капусты и куском хлеба – 23 копейки. 66 + 22 + 23 =111. Цены во всех забегаловках были стандартными. Секретов у этого квадрата, как и у других магических, еще много. Одна сумма строк чего стоит (111 х 6 =666)!
Подобную арифметику обожал мой друг-приятель Колька Вильямс, он же автор пьесы «Алкоголики с высшим образованием»(«Континент». Париж, 1980, №25). Здесь он делится «основополагающим открытием»: стоимость 271 поллитры по два восемьдесят семь составляет 777.77 коп.
Герои этой сверхбуффонной пьесы – реальные люди, уже названные в «Вулкане»: Зверев – это Хромов, Вадим Никандрович – полиглот, технарь, профессор Борис Никодимович Стрельцов, Рюрик – художник Игорь Куклес, Сашок – экономист Александр Корсунский, Валера – физик Валерий Никольский, Говиан (имя – аббревиатура: Гений Октября ведет и агитирует народы) – это завлаб, хромовский начальник – Кузнецов Побиск (Поколение Октября борцы и строители коммунизма). О нем справедливо сказано: «Говиан Сергеевич (в жизни Побиск Георгиевич) человек достойный, но мягкий, увлекающийся, с большими закидонами по поводу преобразующей роли передовой науки…» Еще один персонаж – Коля. Это сам Вильямс.
Все герои легко узнаваемы даже в невероятных ситуациях. Когда Колян слишком заврется, он непременно выдаст реверанс. Например, такой: «Доказательствами перечисленного присутствующие не располагают, но отказаться от удовольствия поверить в такое безобразие выше сил человеческих».
И лаборатория, о которой речь в пьесе, – не придумана. Она работала и до поры процветала («Зеркало» №48, 2016, стр. 119-120.), хотя в это трудно поверить. Кажется, в самом деле существовали сектор личного бессмертия, отдел унификации творческого вдохновения, сектор космических пришельцев. Правда, именно таких подразделений в лаборатории не было и уфологи у нас не работали, но футурология, приближенная к научной фантастике, пронизывала многие проекты и планы.
Как-то ранним утром меня нашел телефонный звонок: «Валя, наша лаборатория сгорела! Вся, целиком, со всей мебелью, оргтехникой, документами…»
Розыгрыша быть не могло – звонила наша бухгалтер и завхоз Полонская Таня Мошковна. Уже по дороге на работу в Скатертный переулок в сумбуре мыслей все вдруг прояснилось. В полночь, закрывая и опечатывая лабораторию, я растолкал друга-художника, дремлющего на диване с дымящейся сигаретой. Он жил в этом же доме двумя этажами выше. Куда он, недовольно бормочущий, мог ткнуть свой горящий окурок? Спускаюсь в цокольный этаж. Первое, что вижу, – закопченную дверь лаборатории. Значит, дым ночью вырывался изнутри. Просто чудо, что этого в доме никто не заметил и не вызвал пожарную команду.
За дверью – стойкий запах гари. Свет падает только из окон под потолком. Проводка, конечно, сгорела. В полумраке Полонская с несколькими сотрудницами разбирают гарь и пепел. Вместо страшного: «Что ж ты натворил?!» или совсем ужасного: «Это же тюрьмой грозит!», Таня деловито-буднично спросила:
– Куда выкинем остовы пишущих машинок и пружины от диванов?
– Подождите, Мошковна! Сначала нужно что-то сделать с наружной дверью, чтоб не маячила!
Через час я закрасил почерневший вход не малярными красками, а ультрадорогими лефранковскими белилами, тюбики которых мне притащили Плавинский и Харитонов. Украли у академика живописи Бакшеева? Они любили навещать мастерскую престарелого Василия Николаевича в Ростовских переулках рядом с Плющихой. Вот уж был старик не от мира сего.
Порядок на пожарище наводили уже все научные работники. Как не вспомнить – «А вдруг из пепла нам блеснет алмаз?» Там, где прежде стоял мой стол, раскопали обгоревшие, почерневшие по краям страницы рукописей. Это же ВИХРЬ-АРХИВ! Таким смысловертнем я называл неразобранное скопление заметок и черновиков бесконечного «ПОТОПА».
Младший научный сотрудник Елена, упомянутая в колькиной пьесе Ленка, нежно разглаживает страницы, узнавая мой почерк.
ТИТ
КАБАК!
МОРДОДРОМ!
УЖЕЛЬ ТУТ ЛЕЖУ?
ЯРА ХМЕЛЕМ ХАРЯ,
ТЕЛО КОЛЕТ,
МУТИТ УМ.
О, ДУХУ ХУДО!
АД – ЖАЖДА!
ЖАРА-Ж…
ТУГ ЖЕ ЖГУТ…
Другая обугленная страница.
ВОДОРОДОВ
ДЬЯВОЛ! СЛОВ ЯД!
ШАЛА РЕЧЬ – ЕРАЛАШ!
И ЧЕРВЬ РЕЧИ
ШАБАШ!
НИВИН
А ВОТ РЕЧЬ ЧЕРТОВА!
И ЧУРИЛИН – ГНИЛИ РУЧЬИ,
И ЧЕРВЬ ВИЖУ ЖИВ В РЕЧИ –
НАСОСАН,
НАВОРОВАН,
НАВОЗОВАН
РОЗ УЗОР
ВОДОРОДОВ
РОЗОПОЗОР!
ТРЕП УПЕРТ!
БОБ
САТИРЕ – VERITAS!
НИВИН –
НЕДОРОДЕН.
МОНГОЛОГНОМ.
А ДНО – ФОН ЕГО ГЕНОФОНДА!
НАТАН
СЕМЬИЦА – ЦИМЕС!
Вскоре меня освободили от разборки горелой рухляди и, получив в помощь двух молодых научных сотрудниц, на круглые сутки я засел за написание утраченных лабораторных отчетов. По мнению начальства, они получились лучше оригиналов. Из-за «вышло-получилось» мне многое сходило с рук. Премию выписывали, как в колькиной пьесе, за долгожданное появление на работе.
Все литературные опусы Вильямс от лучших друзей держал в секрете. Из своих трудов он подарил мне автореферат кандидатской диссертации по алгебре. Всего полторы страницы. Проходит время – откуда-то со стороны слышу, что он сочинил пару пьес и какой-то дурацкий стишок «Два мерзавца поймали парнишку…» или «Коммунисты поймали мальчишку…» Если это смешно, то в духе автора.
Николай Николаевич был невероятным буфоном, самым смешливым человеком из всех, кого я знал. Он сделал незабываемой мою единственную свадьбу (3 января 1970 года). Начиная с ЗАГСа, не закрывал рта, ржал, острил, хохотал, сверкал глазами, снова ржал. Весело было до умопомрачения. Ведущей церемонию симпатичной загсовской сотруднице за 20 минут поочередно успели объясниться в любви и сделать предложения Стрельцов, Вильямс и Валера Никольский, все, если память не подводит, на тот момент женатые.
– А что? – оправдывался Валера.– Я следую примеру своего любимого учителя Льва Давидовича Ландау!
– Бывает, когда твой Вильямс трезв? – спросила теща, ошарашенная
ЗАГСом.
– Бывает. Не думайте, что он не просыхает. Пьяным враздрай никогда его не видел. Но он долговяз, оттого его хмельное покачивание бросается в глаза всем, милиции особенно…
– А бывает, что он не смеется?
– Нет, не бывает. Он гомерически хохочет, когда его называют узником сталинских лагерей…
Колян не мог прийти в гости, не сказав: «Подождите дверь закрывать. За мной идет Лаврентий Павлович с сослуживцами…»
А вот из пьесы: «За окном слышен веселый возглас: ˝Феликс Эдмундович, заходи, они все здесь!˝ и вслед за этим Вадим Никандрович появляется в комнате…»
Обычная колькина манера. Остановившись у квартиры 37, он фломастером превращал ее номер в четырехзначный – 1937. И, встретив номер 19, добавлял к нему тройку и семерку. Подобный черный юмор любили Юрка Гастев, Левка Малкин и другие колькины приятели. Поразительный симптомокомплекс!
Смехопатия? Сразу у всех? Прообразы «Алкоголиков» – это и есть близкий круг его знакомых.
У последней супруги Кольки – Алексеевой – был свой круг, совсем иной. По странному совпадению ее друзьями оказались, именно те либерасты, которых презирал и высмеивал Ленька Чертков в своих мини-пьесках. Не хочу Людку за что-то осуждать. Но увезла она мужа в Штаты веселым и здоровым в 1977 году, а привезла обратно в 1994-м – больным, беспамятным, страдающим болезнью Альцгеймера.
В 82-м Вильямс из Америки написал Олегу Гриценко, что начал скучать по Москве и Тимирязевке, что, умерив тягу к гротеску, хочет взяться за воспоминания сердца. От замысла остались «пробы пера». Я уже рассказывал о его доме с концертным роялем в гостиной, где устраивались сумасшедшие фантасмагории. А вот, что, остепенившись, пишет сам Колян.
«Никита Сергеевич Хрущев после поездки в Америку решил перевести Тимирязевскую академию в сельскохозяйственные районы, а освободившиеся помещения использовать для нужд какой-то военной академии… И однажды к нам домой явилась делегация в составе не кого-нибудь, а генерал-майора и достаточно представительных при нем шестерок. В высшей степени вежливо маме объяснили в чем дело, сказали, что вот академия переводится в земледельческий регион, а нам придется из нашей квартиры уехать, нам будет предоставлена равноценная площадь в центре Москвы – лучший из мыслимых вариантов – и как-то невзначай поинтересовались, а как вот у нас оказалась такая дивная квартира. Мама, вздыхая, поднялась и достала из шкатулки копию документа об увековечивании памяти академика Вильямса. А на копии, именно на копии, красовалась собственноручная подпись «И. Сталин». Делегация переглянулась и растаяла в воздухе. Больше их никто не видел. Хорошее было время, демократизация. Сталина поносили по-разному, но понимающие люди все понимали».
Относилась ли к таким людям правозащитница №1 – судить не берусь.
Приблизительный диалог.
Люда Алексеева: «Мы все – поколение оттепели, дорогу к человеческой жизни увидели после ХХ съезда…»
Галя Чиркина: «В каком году Эренбург написал ˝Оттепель˝? А когда твоего мужа взяли на мехмат МГУ? Не в 54-м ли?»
Л. А.: «˝Нищих сибаритов˝» выпустили из лагеря еще при усатом. Но главенство политики, возможно, застряло во мне. История ставит вехи. Потому и говорю про ХХ съезд…»
Г. Ч.: «Плохо знаешь мужних друзей. Они такие вехи днем с огнем не видят и над твоими авторитетами, вроде Анатолия Рыбакова, только потешаются. Мягко говоря. Упомяни академика Сахарова – начинают ехидно переглядываться. Какими хохмами у них башка забита? Они будто живут смеха ради. Трезво- и пьяномыслящие враз!»
Заметим: отцы всех трех Галь с «Мансарды» – Чиркиной, Андреевой и Грудзинской – были репрессированы, а отец Людмилы Алексеевой – погиб на фронте.
Монолог из пьесы Николая Вильямса
«А вот помню, как пять лет тому назад один мой приятель приобрел себе автомашину и в компании друзей и блядищ поехал к морю. Ну в первый же день их забрали во 2-й Брянский вытрезвитель. Уладили они это дело, сели в машину поехали в другую сторону, на север. Просыпаются, смотрят, а это 2-й Брянский вытрезвитель. И вот куда бы они ни ехали, везде на их пути вставал окружающий Москву сплошным кольцом Брянский вытрезвитель».
Еще пара фрагментов
«У нас был один студент, он кончил восемь первых курсов в разных институтах, а потом его вышибали…»
«А у нас одного из аспирантуры выгнали. Он свою диссертацию по формальным методам прогноза рынка в ресторане за 30 рублей продал и пропил».
О ком речь в обоих случаях? – Внимательному читателю «Вулкана» раскрывать не нужно.
Вездесущая комбинаторика
В сети воспроизводят мои давние заметки по комбинаторике. В них есть устаревшие моменты, которые, как и наивные примеры палиндромов, были привнесены в публикации редакторами. Вот что я вычитал из своего («Наука и жизнь», 1970, №9, 134–135. «Палиндромон – игра или закономерный случай звукового распределения»).
Перевертень не только можно уловить внимательным ухом, закономерность этого вида распределения устанавливается при рассмотрении большого количества двойных и тройных аллитерационных рядов, основанных на повторении нескольких согласных звуков.
Как dandy лондонский одет… ДНДНДНД
Блистал послушною слезой… ЛСЛСЛСЛ
Уж барабаном пробужден… ЖБРБРБЖ
Кто жил и мыслил, тот не может… ТЖМТТМЖТ
Ни милый взгляд, ни вздох нескромный… НМННМН
А ныне все мне темно, Таня… ННМНМНН
Призрак невозвратимых дней… РЗРЗР
Все предрассудки истребя… РДРДР
Что романтизмом мы зовем… МЗМММЗМ
Как в страшном непонятном сне… НМНННМН
За дочерьми смотрите вслед… ДРММРД
Бродили по свету поздравим РДДР
Друг друга с берегом. Ура! РУРУРУР
Разве не ощущается на слух определенная «складность» и связанность приведенных сочетаний слов. Признаки саморифмы можно увидеть в следующих строках «Евгения Онегина»
Заводов, вод, лесов, земель
Хозяин полный, а досель…
А как складно «саморифмуется» пословица «Шила в мешке не утаишь»!
Такие частные наблюдения намекают на особую фразеологичность, идиоматичность и афористичность русских перевертней.
– Давай сообразим, что дают твои узоры ретроспективной диагностике? – поставил вопрос ребром Федор Дмитриевич Горбов. Авторитетнейший психоневролог неожиданно явился в лабораторию в Скатертный. Стали перечислять. Структуральные методики позволяют по большим массивам поэтических текстов определить медицинские и психофизиологические состояния авторов – аномалии сердечной деятельности, симптомы « белой горячки», особенности сексуальной жизни, излюбленные позы творческой работы, картавость, шепелявость, частоту курения, хронический бронхит…
По Льву Выготскому, поэт как дышит, так и пишет. Мы пошли психофизиологически глубже, следуя философии органопроекции Павла Флоренского и экспериментальным исследованиям теории построения движений (включая речетворные) Николая Бернштейна.
As a result
Некоторые избранные даты к истории Второго русского авангарда.
1938 – открытие Библиотеки-музея Маяковского на Таганке.
1940 – мероприятия, посвященные десятилетию гибели «лучшего, талантливейшего».
1950-е – рождение неформальных творческих объединений поэтов Москвы и Ленинграда.
1959 – начало серии авангардных выставок, устраиваемых Ильей Цырлиным в доме Шаляпина.
1960 – вечер, посвященный 75-летию со дня рождения Велимира Хлебникова в ЦДЛ.
1961 – «палиндромный год» с тематическими вечерами в московских музеях и ЛИТО.